Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2015
ЧУДО-ДЕРЕВО В СТРАНЕ ЧУДЕТСТВА
С ветвей свисали гроздьями
Альбомы для раскраски,
Росли тома огромные
И маленькие сказки…
Бегут к нему писатели
С мешками и корзинками
За книжками, журналами,
Весёлыми картинками.
Андрей Усачёв
(из «Книжного дерева»[1])
Помню, через некоторое время после того, как в нашем журнале завелась рубрика про детское чтение, мне приснились странные, «постхармсовские» стихи: «Однажды Яснов, Усачёв и Махотин…» Что с ними, этими тремя персонажами случилось дальше, я, проснувшись не вспомнил, со временем забылся и зачин. Но вот, после того как почта принесла книгу, о которой сегодня пойдет речь, первая строка вспомнилась сама собою. Но что было дальше?
Может, они бежали к книжному дереву?
Книга поэта, переводчика и давнего «окормителя» современной истории нашей детской литературы — Михаила Яснова, под названием «Путешествие в чудетство»[2], «книга о детях, детской поэзии и детских поэтах» — главный урожай минувшего сезона. Она издана питерским Союзом писателей совместно с Фондом «Дом детской книги», имеет необычную, вытянутую форму и сложена настолько причудливо и органично, насколько может быть сложено — своею лесной судьбой — какое-нибудь всамделишное дерево. Ну, там, дуб или ясень. Невидимые, но ощутимые корни, узорчатый ствол, с дуплом, а то и не с одним, наконец, мощная крона, в которой за плодами и ветками прячутся птичьи гнезда.
И то сказать: четыре большие части.
Необычные предисловие и послесловие («Волшебное слово»).
Девять отступлений на самые неожиданные темы.
И — имена, имена. Исторические тени, мерцающие в далеком прошлом, и живые классики детлита, выступающие сегодня на фестивалях рядом с автором книги.
А что же сверхидея? Что держит вместе это «собранье пестрых глав»?
Думаю, «идеологический» ключ «Путешествия в чудетство» прячется в том самом «Волшебном слове», в самых последних словах долгого, полифоничного и вместе с тем очень лиричного повествования — вослед страшноватому рассказу о том, как однажды в Москве нашему питерскому писателю слово «литература» спасло жизнь (он чуть-чуть не стал жертвой «таксистов», «разводящих» командировочных; узнав, что приезжий — литератор, от него мгновенно отстали, тут, как говорится, не разживешься).
Вот он, этот простой, строгий, несентиментальный ключ:
«Мы в очередной раз готовы уничтожить то, что создавалось десятилетиями, то, что цементировало, объединяло в пристрастной любви все слои советского и постсоветского общества, то, что стало действительно всенародным достоянием: нашу детскую литературу.
Но ведь мы уже всё это проходили! В 20-е годы наших родителей спрашивали: нужна ли сказка пролетарскому ребенку? Сегодня вас, дорогие родители, спрашивают: нужно ли знание детской литературы воспитателям ваших детей?
Я могу только догадываться, почему так происходит. Но опасаюсь, что мои догадки справедливы. У нас уже давно есть национальная идея, способная объединить всех от мала до велика, — это детская литература, детская поэзия. На одних и тех же произведениях воспитывались все, кто сегодня представляют нашу страну в политике и промышленности, бизнесе и культуре. Но игра в стихи — опасное дело: в такой игре юный человек учится думать. Неспроста же именно детской литературе оказалось по силам пробуждать объединяющие всех чувства — любви, гордости, сострадания, совершенствования, то есть чувства понимания и удовольствия (курсив мой — П. К.), которые так необходимы детям в общении друг с другом и со взрослыми…»
Вот из этого пассажа, закрывающего ясновский труд, я окончательно узнал, кому он адресован. Родителям. Дорогим родителям, многим и многим из нас то есть.
Эта книга — и странички истории, и учебник по детлиту, и живой биографический словарь наших достижений, и своеобычный мастеркласс — тут все вместе. Но это еще — и большое-большое СПАСИБО своим товарищам «по цеху», и ушедшим и живым, за радость и удовольствие учиться друг у друга и обогащать друг друга. Может, и некстати, но, читая ее, я вспоминал финальные строки стихотворного, «деньрожденного» послания Маршака Чуковскому: «Могли погибнуть ты и я, / Но, к счастью, есть на свете / У нас могучие друзья, / Которым имя — дети!»
Дорога к этому «Путешествию…» была долгой и извилистой. Это и статьи да эссе, сложенные по разным, в том числе и праздничным, поводам. Скажем, глава «От Робина-Бобина до малыша Русселя» (о ленинградских переводчиках и стихотворных книжках) писалась когда-то к 70-летию «Детгиза». Восторженно-горестный очерк о поэте Олеге Григорьеве мне встречался и как послесловие к его сборнику. Многое публиковалось в реликтовой газете «Детский сад со всех сторон» и на сайте «Лабиринта» — в виде приветственно-аналитических откликов на книги коллег… Многое здесь мне знакомо.
Правда, нигде я не читал еще того, что автор поместил в свое самое первое отступление. То есть — рассказа о себе самом, о своем собственном детстве. Заветные буквы Ч и У отнюдь не сопровождали его, это детство, с утра до вечера. Скорее, иногда вспыхивали и то долго, то быстро гасли.
Словом, это довольно тревожный текст о начале путешествия в будущую неведомую страну: с казенными квартирами, покрикиваниями взрослых, арестом отца, чувством постоянной и невыносимой тоски, первыми буквами, звуками и красками; Маяковским, Лермонтовым и Шекспиром. Наконец, с детским садом, где автор научился рисовать и ругаться, где он «столкнулся с детской и взрослой подлостью, ненавистью, трусостью, но также с добротой, пониманием и нежностью».
Там, в этом биографическом отступлении, открывающемся фотографией трогательного мальчика в штанах с помочами, сидящего на деревянной лошадке и несколько напряженно вглядывающемся в объектив фотокамеры, есть и такое горькое вкрапление:
«Моей маме запретили рожать. Я был поздним ребенком. За спиной отца была война и контузия. За спиной матери — эвакуация и голод. Когда маме было восемнадцать, она попала под лошадь и всю последующую жизнь ходила в корсете. В молодости она закончила курсы медсестер — это было ее единственное образование.
Нас оказалось много, родившихся в сорок пятом, в сорок шестом. Мы дети войны.
Мама рассказывала, что я родился синим, полумертвым. Правым глазом я почти не вижу с самого рождения. Я вообще левша, только переученный. Всю жизнь нас переучивали, перелицовывали.
Что я увидел левым глазом, когда явился в мир? Мир этот был перевернут, я, естественно, не знал, что вскоре он обретёт свои реальные очертания. На самом деле, я, как большинство советских детей, так и остался жить в перевернутом мире. За что и приходится ныне расплачиваться».
Я не знаю, как это объяснить, но триста пятьдесят светлых, просветительских, «пригласительных», богатых событиями и именами страниц, пересыпанных чужими стихами, собственными и несобственными воспоминаниями об общении с детьми, — следующие за этим биографическим этюдом, — оказались для меня, «держателя» детской рубрики, более ответственным чтением, чем могли бы стать, не будь этого монолога. Может, все дело в личной выстраданности, мерцающей за этим публичным путешествием в «чудетство»?
Вернусь еще раз к благодарению.
Ровно десять лет тому назад Михаил Яснов составил антологию «Лучшие стихи для детей» — одну из самых счастливых книг в моей библиотеке. Рядом с каждым из авторов — классиков и современников — маленькое ясновское эссе. Есть оно и у собственной его подборки, названной строчкой «Когда я стану школьником». Замечательно поговорив о том, какую роль играет в нашей культуре поэзия детства, рассказав немного о себе и своих учителях (как хорошо о Валентине Берестове: «…если я что-то научился делать в детской поэзии, то это все — он. И — дети, которые подсказывают именно то, что нужно»), Михаил Давидович в который раз поделился своим глубоким убеждением, что детская поэзия «формирует основу души — чувство ритма и меры, вкус и такт».
И в который раз вспомнил любимые им слова Шарля Бодлера: «Гений — это четко сформулированное детство».
Те самые две заветных буквы, которые он подарил самому главному «периоду человеческого развития», — подтверждают слова Бодлера. И обнадеживают, оказываясь идеалом, которого вполне можно достичь, если приложить душевные силы и отпущенный талант. «В Чудетство откроешь окошки — / Счастливень стучит по дорожке…»
Я нарочно не называю имен, украсивших эту книгу, — Яснов рассказал обо всех с пристальной любовью, обнаруживая отличное знание разных сторон чужого таланта. Тут есть — все. Или — почти все.
В Яснове удивительно совмещение ученика и учителя. О первом состоянии он говорит всегда и везде. О втором — про Яснова говорят другие.
Поэтому я особо обращу внимание на главку «Праздник чтения. Валентин Берестов» и выскажу нехитрую мысль о том, что опустевшую после ухода Валентина Дмитриевича из жизни вакансию Детского поэта занял именно он, Яснов. Он никогда, конечно, не согласится с этим положением и утверждением, для него Берестов будет учителем всегда. Но именно он, Яснов, делает сегодня то, что делал «дядя Валя»: непрерывно трудится, не давая собственному дару «закопаться в землю», постоянно общается с детьми, стремясь вослед Чуковскому «отдать им то, что взял у них», и — истово болеет за чужой труд, откликаясь на все лучшее в прошлом, приветствуя его — в настоящем, и угадывая это лучшее — в будущем.
Чтобы подобная «книга о детях, детской поэзии и детских поэтах» появилась, должен был появиться на свет — чуть менее семидесяти лет тому назад, в Ленинграде — болезненный мальчик Миша Гурвич. Которому предстояло стать Михаилом Ясновым. Когда еще теперь народится подобная насыщенная историей и историями книга — я не знаю. Иногда мне кажется, что все вещество любви и благодарности к детской литературе и своим собратьям — навечно ушло сюда, в немного вытянутый томик с кошками в сапожках на обложке.
P. S. И разумеется, нам очень приятно, что в главе об Эдуарде Успенском («Уж как хочешь — верь не верь») цитируется наша новомирская беседа с ним в рамках проекта «Семинариум». То есть — «Детской комнаты».