Екатерина Симонова. Елена. Яблоко и рука
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2015
Екатерина Симонова. Елена. Яблоко и рука. Нью-Йорк, «Айлурос», 2015, 78
стр.
и тебе остается только смотреть
сквозь веранды жалобное стекло,
как наступает полночь, как я
становлюсь отражением тебя
с той вероятной стороны окна
в древесной и гипсовой темноте —
склоненные головы, белеющая рука —
и прощаюсь, точнее, зову к себе.
Поэзия Екатерины Симоновой —
заброшенный вишневый сад на закате цветения, осыпающий на густо-черную землю
покров бело-розовых неувядших лепестков. Сад кажется
огромным и тогда, когда смотришь на него со стороны — может быть, с другого
берега реки, но, если войти в него, он представляется поистине бескрайним,
раздается вширь; старые деревья переплетаются корнями под ногами и смыкаются
кронами в вышине, тянутся к пришедшему руками-ветвями
и отражаются в темной воде застывших прудов. Мир рассыпается, увядает, но живет
и многократно преображается в отражениях. Вообще, идея слова как зеркала,
поставленного перед действительностью, стара, однако неполна: когда некто,
стоящий перед зеркалом, начинает удаляться от отражающей поверхности, его
отражение обретает самостоятельную жизнь, освобожденную от взгляда наблюдателя.
Трудно представить себе предмет, наделенный большей магией,
нежели зеркало, и вместе с тем — более распространенный, встречающийся чуть ли
не на каждом шагу, усеивающий осколками мифа повседневность и заключенный в
самой сердцевине человеческого существа: что есть душа человека, что есть его
память, как не зеркало, и не случаен страх перед зеркалами — древний, как сама
природа, страх потери души.
Правда, нужно заметить, что новая
книга Симоновой менее мифологична, нежели предыдущая
— «Время» (Нью-Йорк, 2012), или «Сад со льдом» (М., 2011): автор постепенно
уходит от прочитанного к пережитому. Если, говоря про
более ранние тексты, сравнивать их с «садом», то сад, конечно, нужно иметь в
виду эдемский, населенный всевозможными сказочными созданиями. Так, «Сад со
льдом» предваряет в числе прочих точное замечание поэта Татьяны Мосеевой,
сравнивающей стихи с садом «причудливым, избыточным» и «барочным». В «Елене…»
отсутствует как избыточность, так и барочность; в
этом саду нет ни белых львов, ни единорогов: это, впрочем, нисколько не
обедняет текст, но позволяет автору выйти за рамки несколько нарочитой
театральности и перейти на более доверительный тон.
Поговори со мной — что еще нам с
тобою осталось?
Раньше мир казался огромным,
А теперь, посмотри, тропинкою дом огибает,
Окружает его и в дом вновь заходит.
Настоящего не существует, и человек
живет, оглядываясь в прошлое и предвосхищая будущее, но все же больше —
оглядываясь в прошлое, потому как будущее ускользает, едва настигнутое — тотчас
само становится прошлым. Потому жизнь человека — осень, и, когда приходят
первые заморозки и дыхание вдруг превращается в пар, остаются только живые
отражения, населяющие сад. Книгу не хочется, да и, очевидно, не следует рассматривать
аналитически, сопоставляя манеру письма Симоновой с манерой письма других
поэтов; оценивать влияния, разымать на строки, вылавливать удачные метафоры,
препарировать в поисках «новой формы». Это не означает, впрочем, что в новой
книге нет интересных метафор: напротив, если учитывать характер текста, то их,
возможно, даже слишком много («звук высыпается как песок
/ раскалывая рот как роландов рог / пролитый запах
волос увядает будто густой венок…»), но собственно поэтичность (от которой
поэзия ищет способа как-нибудь уйти — как угодно, хоть бы и разбив все слова и
смыслы вдребезги) в этих стихах не является самоцелью, а только попыткой более
внятного и более «зримого» высказывания.
Екатерина Симонова ищет способ
«говорить простыми словами», приблизить означающее к означаемому, сделать знак
равным его референту, высказывание — равным событию. Но это
трудно — даже невозможно — заставить ландыши, которые продают у Плотинки[1], быть
только ландышами, дождь — только дождем, тем самым единственным дождем, пролившимся
с неба в тот самый единственный невозвратный день, похожий и, в сущности, не
отличимый от дня вчерашнего и дня завтрашнего, повторенный многократно, немного
скучный, ничем не запоминающийся, наполненный запахом влажных цветов, не
отмеченный никаким событием, но заключающий в себе всю жизнь, а потому —
самый важный.
как будто повторяешь чужие дни,
тебе незнакомые,
как всегда незнакомы
люди в дожде, люди после дождя —
серый воздух и свет — зеленый —
как будто кто-то тебя окликает:
«здравствуй, ты как?» —
вглядываешься, но узнать не можешь,
откуда-то зная —
это время наклоняется над тобой, как
рыбак —
над уловом, чью-то левую руку в
правой руке сжимая.
Граница между «я»
человека и «Я» человечества в действительности очень тонка и проницаема словом:
здесь мы вновь сталкиваемся с зеркальной поверхностью, скольжение по которой —
только навязчивый рассказ о собственных переживаниях, но пристальное
вглядывание в которую — проникновение к архаическим истокам чувствования,
раскрытие мистических механизмов взаимоотношений с миром, с людьми, с самим
собой. Впуская
читателя в свой сад, проводя его по потаенным тропам, рассказывая о себе, поэт
рассказывает читателю и о нем самом: две души становятся двумя зеркалами,
поставленными друг против друга, — единственной доступной человеку зримой
бесконечностью.
У многих дома
сберегается какая-нибудь старая шкатулка, а то и просто красивая коробка из-под
конфет, сделанная из жести или из плотного картона, еще хранящая запах — нет,
впрочем, это только кажется, запахи ведь выветриваются со временем, — в ней
старые игрушки, открытки, надписанные корявыми почерками, — где сейчас те, кто
их нам посылали, чем живут, помнят ли нас? Оставшись с собой наедине, мы вынимаем эти коробки из
шкафов, открываем, осторожно достаем каждую вещь и подолгу рассматриваем. В них
— наши сады отражений, и обычно мы оберегаем их от посторонних взглядов. Екатерине Симоновой удалось написать книгу — сад отражений, глубоко
личную, но при этом — и очень доверительную, то ли как разговор близких друзей
долгим осенним вечером, то ли как беседа двух попутчиков в вагоне поезда
дальнего следования: через несколько часов мы расстанемся навсегда, я отдам
тебе самое сокровенное, самое дорогое, возьми его, сохрани, оно теперь и твое
тоже.
Вот этот дом, говорящий: я — дом,
Вот этот долгий дождь, этот сад,
Повторяющий: дождь, поверь мне,
дождь,
В смерти никто никогда не виноват.
Вот этот запах черных скрещенных
ветвей,
Набухающей и густой земли,
Вот этот вечер прозрачный и стол
пустой,
И темное зеркало, повторяющее:
обернись.
Если в предыдущих
книгах Симоновой автор и лирический герой/рассказчик связаны, но вместе с тем —
дистанция между ними очевидна, то в новой автор и рассказчик становятся единым
целым, «прорастают друг в друга корнями» — настолько, что в какой-то момент уже
невозможно различить, кто живет в отражении, а кто — в действительности. Отражение постепенно разымает
смотрящего в зеркало на части: отнимает у него слух, зрение, осязание,
скрупулезно присваивает себе крупицы воспоминаний, становясь все более и более
живым и в конце концов отбрасывая своего визави так,
как бабочка сбрасывает шелуху куколки. Человек приходит из ниоткуда
и уходит в никуда, подобно отражению, возникающему из зеркальной пустоты и в
ней же растворяющемуся: вы когда-нибудь заглядывали за зеркало? Там
ничего нет; может быть, есть стена, заклеенная старыми обоями, потому что,
когда делали ремонт, про нее как-то позабыли, давно не метенный
пол, потерянная когда-то заколка с блестящей стекляшкой, вишневая косточка…
Туда ли пытается пробиться тот, кто ищет способа нырнуть в плотную зеркальную
воду? Поэзия, вообще литература — заранее обреченная на неудачу попытка
проникнуть в сердцевину существования, ухватить ускользающую, текучую материю
бытия, остановить, зафиксировать, заставить вновь дышать и двигаться, но совершающий эту попытку неизменно обнаруживает себя наедине
с собой по ту сторону жизни, где говорение невозможно, да и, в принципе, не
нужно.
Человек, говорящий
перед зеркалом и боящийся замолчать даже на краткое мгновение, упустить
что-нибудь важное: жест, улыбку, движение бровей, что-то очень незначительное,
но и невосполнимое, противопоставляет себя потоку времени, пытается, проникнув
за зеркальную грань, укрыться от него в своем саду: укрыть себя и других — тех,
кто были рядом: неслучайно в книге так много стихотворений, посвященных
друзьям. Текст,
сопротивляющийся времени, а значит, и смерти — этому мастеру разлуки, — может
быть только текстом о любви, потому что у человека, в общем-то, больше ничего и
нет, что он мог бы предъявить времени. На всем протяжении своего существования
человек предъявляет времени и смерти свою любовь, запечатленную в дереве,
металле и камне, названную тысячами слов: он похож в этом на ребенка,
выбежавшего из полосы прибоя с полными горстями сокровищ: разноцветных
блестящих камешков и перламутровых осколков ракушек, показывающего их строгому
взрослому. Но тот, не говоря ни слова, только качает головой.
Екатерина Симонова как никто другой
умеет передать печальное очарование вещей и того, что нельзя взять рукой и
невозможно точно определить: приблизительность, неуловимость, подвижность — все
это атрибуты жизни, и потому, наверное, в этих текстах так редко встречается
слово «смерть» — может быть, дважды или трижды на всю книгу. Пока звучит голос
— смерти нет, когда она наступает… но наступает ли, если отражения не
умирают, а сад продолжает цвести и плодоносить и после того, как его покинул
садовник?
Елена, не оборачивайся, подожди,
постой —
лицо не точнее голоса, как не точней
воды
зачерпывающая ее ладонь,
не оставляющая
на воде следы.
Имя Елены, начиная с названия,
повторяется многократно, впрочем, и те стихотворения, в которых это имя как
бы отсутствует, все равно — о Елене. Елена — спутница
автора — не символ и не абстрактный образ, но самостоятельный персонаж и, что
больше, — живая женщина, а потому и полюс притяжения жизни, и хрупкая противоположность
одиночеству, и вместе с тем — его необходимое условие, потому что нет
одиночества без утраты, а утрата — неизбежна, и как в вещах заложено зерно их
обращения в прах, так во всяком чувстве дремлет до поры зерно потери.
Поэтому — стеклянные преграды, то отражающие, то прозрачные, но все же непроницаемые,
постоянная разобщенность — горечь, примешивающаяся к любви. Встреча,
соединение рук всегда так же мимолетны, иллюзорны, как чудо взаимопонимания:
мгновение тотчас ускользает в пространство памяти, как песчинка проваливается в
узкое горлышко песочных часов, и остаются пустые комнаты, книга с закладкой на
давно забытой странице, поржавевшая мякоть надкушенного яблока, неподвижный
воздух, пыль, поблескивающая в луче падающего сквозь занавеси света… «о, моя
безымянная, возлюбленная, немая, / о, оставайся такою». Страх и
предчувствие расставания, стирания имени, очищения от слов — червоточина в
жизни или та земная печаль, без которой жизнь немыслима и невозможна.
Санкт-Петербург