Опыт провинциального прочтения (Владимир Рафеенко. Демон Декарта)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2015
Владимир Рафеенко. Демон Декарта.
Роман. М., «Эксмо», 2014, 256 стр.
Только тот, кто провел свое детство в Донецке — в провинциальном шахтерском
городе Z, в этом Диком Поле, в этой Zоне,
живущей по своим беспощадным Zаконам, может прочесть в романе «Демон Декарта» свою
жизнь. Только тот, кто вставал и слышал гудки завода каждое утро, кто ложился и
слышал гудки завода каждый вечер, кто годами вдыхал гарь и пыль, кто, выезжая
за пределы города, задыхался от чистого воздуха. Но вместе с тем «Демон
Декарта» остается книгой, не обусловленной местом нахождения ее читателей. Я не
могу утверждать наверняка, вкладывал ли этот не подтекст, а надтекст автор романа Владимир Рафеенко,
родившийся в Донецке в 1969 году, и предполагал ли он, какой фокус выкинет его
произведение, но — случилось то, что случилось. Екатерина Дайс год назад назвала его Демиургом[1].
Она права.
Текст вышел из-под контроля и неожиданно выстрелил. Дома города Z глядят на
нас разбитыми от бомбардировок окнами — город Z ослеп. Эх, Иван Павлович
Левкин, ну что же вы нам ничего не сказали…
Есть книги, описывающие реальность. Есть книги, воображающие реальность. А
есть книги, реальность если не создающие, то влияющие на нее. От «R.U.R» Карела
Чапека — до «Бесов», «Истории одного города», «1984» или «Котлована» (и
других «антиутопий»), что в разы страшнее любой эффектной фантастики с
нашествием монстров, мутантов и прочего зомби-апокалипсиса. Апокалипсис
происходит здесь и сейчас. И мы не можем отложить его до завтра, засунуть в
корзину спама, удалить. Не можем закрыть глаза и «спрятаться», как в детстве.
Реальность не «раз-два-три-четыре-пять, идет искать» — она уже нас нашла.
В статье о «Демоне Декарта» Екатерина Дайс причисляет
Владимира Рафеенко к украинской литературе. Не как к географически
ограниченному полю, не как к физически зримому пространству — а как к ряду
идей, имен, признаков, архетипов и лейтмотивов, ярлыков и сигналов. Да, для
русского читателя творчество Владимира Рафеенко в некотором роде
локально, даже экзотично (как и всякая литература, написанная на русском языке,
но в реалиях другой страны и другого менталитета). В то же время выходец из
самого сердца «шахтерской провинции», пишущий о городе Z, не вмещается и в
украинские рамки. Владимир Рафеенко представляется мне автором, не
выбирающим «ни страны, ни погоста». Он — такой, какой есть. Он
существует в этом междуречье, на пересечении украинской и русской литератур.
«Географическая принадлежность» Рафеенко не имеет отношения ни к
«Русской премии», которую Рафеенко получил за «Демона Декарта» в 2013
году (в 2012 его роман «Московский дивертисмент»[2] занял
в номинации «Крупная проза» второе место), ни к короткому списку премии «НОС»
2014 года.
Яркая иллюстрация — в романе-илиаде «Московский
дивертисмент» формально местом событий является «Москва» (именно в кавычках),
но уже с первых страниц становится ясно: это не более чем декорации, не имеющие
отношения к существующей столице, которую — да вот она вся как на ладони —
можно видеть, трогать, слышать и всячески переживать. «Москва» Рафеенко —
из платоновского мира идей, эдакий Элизиум на земле,
Блаженные острова, где обитают античные герои. «Москва», в которую стремятся
три сестры, не город — мифологическое пространство[3].
Этот кочующий образ «столицы» проступает и в «Демоне Декарта». Главный герой —
Иван Павлович Левкин — некоторое время своей беспорядочно мерцающей жизни (мерцание
— постоянная цепь перерождений, без их логических завершений в виде
смерти) находится в Киеве. Непосредственно Киева в «Демоне Декарта», его живого
осязаемого пространства, так же мало, как и Москвы в «Московском
дивертисменте». Это — обобщенный провинциальный взгляд на «столицу» как на
волшебную комнату в «Сталкере» Тарковского, где
исполняются самые заветные и страшные желания.
Но Донецк — город Z — везде. В каждом доме, улице, в каждом слове и знаке.
Не нужно произнесенных вслух названий и имен, чтобы узнать его. Он прорастает
сквозь Москву и Киев, сквозь листы бумаги. Я узнаю его вслепую, как щенок, на
ощупь, по запаху гари, по гудкам завода. Гудки завода — неотъемлемая часть
Донецка. Без них Донецк немыслим, как без важной части организма, без
необходимой шестеренки. В этом черном июле война окончательно наступила, когда
завод замолчал (или завод замолчал, когда окончательно наступила война?), и вот
в начале октября он снова проснулся. Пока завод гудит — город Z жив, а значит,
есть надежда, что живы и мы.
Житель Донецка (по совместительству — персонаж города Z), я иду через книгу,
как по улицам, где прошли все восемнадцать лет моей жизни. Как будто вернувшись
через n—ноеколичество лет, я смутно узнаю
город, в котором родилась, по всплывающим в памяти чертам улиц и лиц. Если
отметить на карте охваченные «Демоном Декарта» районы Донецка, то
вырисовывается нечто вроде бермудского треугольника. Я вижу Свято-Троицкую
церковь сквозь призму сна Ивана Павловича — и мальчик ангельским
голосом поет на клиросе:«Иже
херувимы»… Вот я иду по Гладковке или по цыганскому поселку, «прозванному неизвестно
за что Ташкентом», прохожу действительно очень длинный путь от второй до
двадцать четвертой школы. А вот тот самый завод, запретная
Z-зона — город в городе, текст в тексте, миф в мифе — ДМЗ (Донецкий
металлургический завод), на территорию которого вход только по пропускам. Внутри него и впрямь отдельный мир, доступный только избранным
(мне, например, так и не удалось в нем побывать — ни в детстве, ни после — и,
видимо, никогда уже не придется): храм, парк развлечений «Городок улыбок» с
зоопарком, цветомузыкальным фонтаном, детской железной дорогой с оптимистичным
названием «Ух ты, пыхтик!» и даже с прудом, где
плавают белые и черные лебеди.
Кстати, о прудах. «Как хорошо за городом!..» — не случайно именно такими
словами открывается интродукция. Начало романа (где как бы
невзначай автор упоминает «Натюрморт с уткой» Жана Батиста Шардена), почти
идиллическая зарисовка, — но эта идиллия обманна. Как скажет позже одна из
героинь: «Родительский дом начало кончал? Да здравствует шахтерский край, мой
край бескрайний, край угля и быдла!» Камера удаляется
— мы видим город и его окраины пока еще с высоты, еще не находясь внутри него и
не увязнув в его жизни. Запах мокрой земли. Северный ветер хлещет хутора и
поселки, трещит флюгер, скрипит калитка. Дети, дальнобойщики, офицеры и
проститутки — все находят место, «приуготовленное для них». Город
засыпает.
Что же было в начале — утка Гретхен или яйцо? Фрау птица, утка Гретхен,
высиживает яйца, и только одно, самое большое, продолжает лежать в гнезде.
Другие птицы, как водится, советуют Гретхен бросить яйцо, но фрау решает сидеть «до
самого Армагеддона». И вот оно дает трещину — из скорлупы выбирается Иван
Павлович Левкин, напуганный и удивленный, покрытый липкой и скользкой белковой
жидкостью. В бумажнике он обнаруживает билет из Киева в город Z с отсутствующей
датой, вложенный в раскисший паспорт. Ганс Христиан Андерсен впал бы в ступор
перед такой интерпретацией «Гадкого утенка»: «Что за урод… урод,
мать его! Гребаный урод!» Иван Павлович
переплывает озеро под крики птиц и оказывается у хозяйских построек.
Неправдоподобно и ужасающе громадная утка Гретхен дает ему последние
наставления: соблюдать технику безопасности, употреблять кефир, не стоять под
стрелой, не пить с Петренко и — что главное — найти лемура и возвращаться
обратно (если же он не послушает этих советов, то Ивана Павловича«сожрет демон»).
Монолог утки — вполне каноническая завязка пропповской «волшебной
сказки» с ее устоявшимися законами, среди которых — изгнание героя из дома с
приказом возвращаться, только достигнув цели (найдя то-не-знаю-что), запреты и
наставления. Завязка предполагает дальнейшее развитие событий — успешную борьбу
с трудностями и хэппи энд в виде закономерного обретения искомого. «Демон
Декарта» в этом смысле — роман обманутых ожиданий. Не стоит ждать, что
повествование пойдет по накатанным рельсам.
Пребывание Левкина в старом доме, где пахнет печным чадом, где отмеряют
время часы с гирьками и стоит тяжеловесная мебель, —
продолжение «сказки». Гадкий утенок пробирается в чужую избушку, где живет
старушка с котом Сыночком и курицей Коротконожкой. Но никакой старушки не
обнаруживается. Дом пуст. Образ избушки (в архаичных версиях это могила) —
портал в загробный мир, вход в царство мертвых. Но перед нашим героем не
появляются ни Баба Яга — олицетворение смерти, ни Медведи, вопрошающие, кто ел
из их тарелок (снова вспоминается «Московский дивертисмент», где как раз
медведи присутствовали). Не происходит абсолютно ничего. Иван Павлович сидит на
грубо сколоченном табурете и вспоминает. Вспоминает, что он — житель города Z и
должен выйти сегодня на работу главным редактором «Звезды металлурга». Иван
Павлович Левкин «родился» сорокалетним мужчиной. Его «родители» скоропостижно
скончались, и Левкин наивно предполагает, что их убил «ужасный демон
Декарта» — демон города Z. Иван Павлович вспоминает перелет из Киева,
изумительные бедра стюардессы. Жизнь в столице была не для него, но и в
провинцию возвращаться было страшно. Здесь впервые в повествовании возникает Мрак: «Этот
носитель множества лиц поставил жирную точку в печальной и смешной повести».
Появление Мрака-Марка действительно кардинально меняет жизнь Левкина вне
зависимости от его желаний. Однажды, сидя в кафе, Левкин смотрит по телевизору
(который он любит как домашнего питомца и зовет экраном Малевича)
передачу о путешествиях. Вдруг происходит некий сбой, и на экране появляется
единственно реальная фигура — мужчина подходит вплотную к камере, улыбается и
говорит: «Ты попал в колесо сансары, Левкин! Ибица приветствует
тебя!»
Впрочем, это — не буддизм. Перерождения Левкина происходят внутри одной
жизни и не мотивированы ни грехами, ни праведными деяниями. Карма не властна над«мерцанием».
Рябь, через которую Иван Павлович смотрит на мир, не является
действительностью, а только адаптирует ее: «Действительность, кажется,
нуждалась в этой ряби. Возможно, без нее человеку было бы еще хуже». Остается
открытым вопрос религии. Когда Ивану Павловичу не удается присутствовать на
похоронах родителей, он решает зайти в Свято-Никольский храм. Ему кажется, что
тогда в его жизни все пойдет как надо. Больше он ничего не помнит, и его
следующим воспоминанием будет уже скорлупа яйца. Бог будто находится совсем
рядом, но в то же время вне мира города Z. Город Z — одновременно предапокалиптический (в ожидании закрытия завода),
апокалиптический (конец света происходит здесь и сейчас) и постапокалиптический (по сути — загробный) мир, мир
скорее до-христианский, чем христианский. Но есть в
нем интуитивный поиск на ощупь.
Левкин ощущает себя жуком в янтаре («тягучем, невыносимо красивом и
переливчатом»), где ничто ни во что не переходит. В янтаре вязнет и весь город
вместе с его жителями — порождение воспаленного воображения Ивана Павловича.
Мрак-Марк заставляет его вспомнить детские годы — тогда началось все
это, «янтарный ветер». Момент ухода в мерцание Иван
Павлович помнит ясно: он шел из школы домой, помахивая портфелем, и чувствовал
запах смерти и свежести — этот запах был его последним воспоминанием: «В глазах
отчаянно зарябило, замерцало и во всем теле разлилась
томная разноцветная тяжесть, а потом случилась яростная янтарная вспышка».
И в следующий же миг он идет по снегу из другой школы в другой дом, к другим
родителям, но тоже — его, тоже настоящим. В то же время он помнит ту,
прошлую жизнь. Левкин чувствует угрызения совести и предполагает, что мерцание —
не что иное как наказание за какой-то ужасный
проступок. Спустя несколько лет Левкин находит свою прежнюю семью и понимает,
что назад дороги нет. Он видит их сына, хорошего мальчика, которого
также зовут Иван. Прошлые родители и друзья не способны его узнать.
«Узнавание» — еще один обязательный атрибут волшебной сказки. Затем следует
обличение самозванца, выдающего себя за героя (в случае «Демона Декарта» — другого
Ивана). Но здесь не происходит ни того, ни другого. Сюжет лишь подводит к
этой черте, но не переступает ее. Начинает казаться, что на самом деле
препятствия, с которыми по законам жанра борется Иван, — и есть те самые
«законы жанра», навязанные и надуманные условности. Конечная его цель как героя
волшебной сказки — не «найти лемура», не преодолеть трудности, не выйти из
колеса Сансары, не выбраться из янтаря — а обрести свободу действия, право на
выбор. Право это состоит хотя бы в возможности в
конечном счете не выбирать ничего.
Левкин, будто бабочка-однодневка, не привыкает ни к
миру, ни к людям, а главное — не привыкает к себе, хотя и все помнит. С каждым
новым его перерождением меняется даже отражение в зеркале. Иван Павлович на
протяжении романа пребывает на грани пробуждения — он словно знает, что все это
лишь сон, а значит, не стоит сопротивляться. Парадоксально, что Левкин почти не
пытается разорвать круг — он покорен своему мерцанию, как фатуму.
Как у героя Пруста, перед глазами которого в момент пробуждения проносятся
картины всех комнат, где довелось ему просыпаться ранее, — перед Иваном
Павловичем сменяются семьи и судьбы, где все многочисленные родители любят его
и каждый добивается узнавания.
В действительности же Левкина не узнает поначалу и бывшая сестра —
Саша. Неудачная попытка объяснения оканчивается Сашиными угрозами закричать и
постыдным бегством Ивана Павловича. Даже женщина, которой он собирался сделать
предложение, не узнала Левкина после очередного мерцания — холодная,
пахнущая развратом Рыбка. Вообще, образы женщин в романе — образы
скорее хтонических существ. Например, Марина — бывшая жена Левкина, рожденная
мертвой студенткой киевского гуманитарного вуза, девять месяцев плававшей по
Днепру, «полуженщина-полурыба… русалка, мавка,
майка, нявка, нейка,
типичная навь», лесбиянка — им с Левкиным даже нравился один тип женщин.
Но главный «женский» образ — это Соня (София —
Премудрость — мать Веры, Надежды и Любови), торгующая цветами неподалеку от
станции метро «Шулявская», похожая на
«недокормленного черного лемура Склатера». Быть
может, родом из легендарной Лемурии — затонувшей подобно Атлантиде, а значит, еще
более мифологизированной и близкой «Демону Декарта». Соня — иллюзия, часть
самого Левкина. Ее цветочный ларек появляется только в том случае, если Левкин
нетрезв. Но — «не все ли равно, иллюзия ты человека или человек, если на самом
деле любишь»?
Да и вообще — что можно считать иллюзией в романе, написанном сквозь призму
сна? Сна, в котором предметы при попытке дотронуться ускользают из рук. Где
падаешь с ног в отчаянном желании бежать, но не двигаешься с места. Где осознаешь
себя фикцией, чужой выдумкой, болезнью, смертью, «чертежом без плоти и без
смысла». Выбор — тоже лишь иллюзия, что бы ни происходило. Но существует то,
что наполняет жизнью этот мираж, эту нежить, эти туманные образы и неясные
тени. Это любовь. Любовь — не универсальное лекарство, но — надежда выйти за
пределы Zаколдованной Zоны. Саша (кстати говоря, хромая, тоже в некотором роде
юродивая, но иначе, чем Марья Лебядкина в
«Бесах») вырывается за решетку сознания Левкина и говорит в конце романа:
«Люби, не спрашивая паспорт, прописку и диплом об образовании. Не выясняй,
есть ли у твоей любви молекулы и фолликулы, лифчик, пальцы, рот, мениск,
страховка и запах пота. Не проверяй ты, ради всего святого, есть ли гниль у
сна. И может быть, тогда и вашей гнили кто-то не заметит в некий
день и час. Что история, как не фантазия? Что факт, как не его интерпретация?
Что мир, как не вымысел, нуждающийся в любви? Управляя иллюзией, ты обретаешь
мир. Отвергая ее, остаешься рабом. Спасайтесь любовью и совестью, заклинаю,
мальчики, и больше ничем другим!»
Наиболее реальна и «антропоморфна» из всех женских персонажей Лизавета
Петровна, мать Саши. Однажды, в те времена, когда она преподавала в школе
химию, является к ней Антуан Лоран Лавуазье (или же Лизавета Петровна является
ему — в тюремную камеру Бастилии?). И под девизом все равно гильотина случается
между учительницей химии и великим ученым «прекрасная любовная феерия»,
результатом которой и оказывается Саша. Именно Лизавета Петровна дает приют
мужчине в нечистом костюме — Левкину. Но прежде рассказывает ему за столиком в
кафе такую историю.
Эта новелла стара, как «История деревянной куклы» Карло Коллоди.
Парус-майор — Вишня Сергей Павлович — человек-артиллерист, заводской мастер,
возникает еще в первой части романа, как бы невзначай (позже все сойдется в
одном пазле). Зооморфный парус-майор (Parus major — это не
звание, а всего лишь вид синицы — синица большая) является Левкину каждый
божий день, ровно в пять часов утра. Вообще, практически со всеми
персонажами Левкин знаком изначально (сюжетная линия романа напоминает обратную
перспективу сна). Так и с мастером Вишней: чтобы оправдать пьянство горем,
Вишня придумывает автокатастрофу (не просто придумывает, но вживается в роль
вдовца, сам себе верит), в которой якобы погибают несуществующая жена и сын.
Образ жены в его представлении — размыт и неясен, а вот сына он видит
отчетливо. Настолько отчетливо, что ему начинает являться деревянный мальчик,
Пиноккио, бес Петруччо, которого никто не видит,
кроме самого мастера Вишни (другое его имя — Джеппетто).
Сочувствующий сосед утверждает, что держится Вишня так, как будто на нем белоснежные
манжеты.
Такие же белоснежные манжеты — и на старом актере Сазонове, исполняющем
роль Гамлета в театре Z. Прогнило что-то в Датском королевстве — «принц
датский» смахивает больше на тень, чем на самого Гамлета. Семидесятидвухлетний
Виктор Евграфович, больной раком, безутешно
влюблен в двадцатилетнюю Ирину Труханову, играющую Офелию. Как романтично все
складывается! — бутылка брюта, семга и оливки,
все будет хорошо, ведь у них еще есть время — год или два… И
все бы ничего, но Офелия — мертва. Она является однажды во сне Сазонову и с тех
пор каждое утро умирает, от ужасного трупного запаха актеру приходится надевать
респиратор. И каждый раз оживает в воде. Офелия подталкивает Сазонова к
самоубийству, и единственное, что его держит — осознание, что куда бы он ни
попал, она везде его встретит.
Является и к директору завода — Александру Степановичу Дегтяреву — погибший
брат Данька, упавший в нагревательный колодец. В спецовке, руки в
мазуте, улыбается. Брат рассказывает Дегтяреву, кто виноват и что
делать. Он советует прорубить окно в астрал —
взорвать Z, чтобы увидеть другую жизнь, счастливую, добрую, справедливую.
Кстати говоря, не только улицы и здания оживают в истории города Z. Очевидно,
что прототип Дегтярева — первый секретарь Донецкого обкома партии Владимир
Иванович Дегтярев. Именно он превратил промышленный Донецк в «город миллиона
роз».
Все эти персонажи из вставных новелл явно напоминают
«гостей» из «Соляриса», выходящих из Океана, из самых
потаенных глубин подсознания. Деревянный мальчик Пиноккио, ученый Лавуазье,
Офелия, брат-металлург, Соня в своей жертвенной, безвозмездной и в то же время иллюзорной любви.
Каждый персонаж города Z обречен на своего «гостя», воплощение совести и
чувств. Оставаясь один на один с «гостем» — остаешься наедине с собой. И некуда
деться, потому что, как заметил Сазонов, «гость» воспоследует за. И все это происходит не в замкнутом
пространстве станции (обособленном и изолированном мире), как в «Солярисе», а в реальности города Z. Где можно делать вид,
что живешь обычной жизнью — работаешь, ешь, занимаешься любовью, — но от
«гостя» не убежать, не спрятаться и даже не умереть.
Борьба с самим с собой и с собственным подсознанием воплощается в «Кружке
иллюзий». Вот его манифест: «Внимание! Борьба с иллюзиями! Если не устраивает
Z-судьба! Если устали от неразделенной (разделенной) любви! Если смыслов много,
но неясно каких — милости просим! Мы говорим, когда все молчат! Наша цель —
революция └я”, кипящего в чаше этого мира…» Интересно, что в этом месте
Владимир Рафеенко (или же Иван Павлович Левкин — вопрос заключается в
том, кто кого придумал) в географию Донецка включает несуществующую улицу.
Адрес «Кружка иллюзий», призывающего убить в себе Декарта, Фрейда и шуцманшафт, — улица Корякина, дом 7, кв. 12. Во вполне
реальном Донецке война иллюзиям и фикциям объявляется на улице, которой нет. В
то же время в романе фигурируют обрамляющие город Z и существующие на самом
деле старые шахтерские поселки, правда, в двух своих ипостасях, настоящей и
зеркальной — Шугово и Лютино, Лютово и Шугино. Сами эти поселки разрушают сложившееся
ощущение того, что Z — не просто край мира, а вообще единственный город в этом
самом мире. Чему не противоречит даже наличие «Киева». Но появление Шугина и Лютова свидетельствует о том, что есть еще
что-то кроме. Что-то за пределами города.
«Демон всем управляет… пусть даже демон Декарта, как говорит Левкин. Это
без разницы. Имя его легион. И он сотрет с лица земли этот город и всех нас,
как только мы позволим остановить завод. <…> Наши деды и прадеды
заключили союз с демоном иллюзий ради угля и стали. И теперь он желает тут
жить. И не нам спорить с черной пылью, что сотни лет блуждает над степью!» —
заявляет Дегтярев. Он предлагает обрушить бизнес-центр «Грин-Плаза»
и подорвать хранящийся под ним заряд во имя спасения страны и человечества. В
Донецке действительно существует торгово-офисный центр «Грин-Плаза».
(В августе в «Грин-Плазе» разорвалось два снаряда.)
Судя по тому, что на многих сайтах «Демона Декарта» причисляют к
«фантастике», человеку, не знакомому с Донецкой Действительностью, нереальным
кажется все; но забавно, что бумажную версию книги я обнаружила на полке с
«историческими романами». В самой что ни на есть взаправдашней
аудитории филологического факультета старый и странный профессор Цицерончик (внештатный сотрудник КГБ) рассказывает
Ивану Павловичу о Венендерских холмах,
на которых обосновалась шахтерская провинция Z. Ранее там жило некое племя,
поклоняющееся скандинавскому богу, которого профессор условно называет Васей
(речь, конечно же, об Одине). И рос на этих холмах ясень, дерево Иггдрасиль(дословно
— «конь Игга», то есть Одина, то есть Васи),
соединяющее все миры. Под Венендерскими холмами,
очевидно, подразумевается Донецкий кряж. (В журнале «Крещатик»,
№ 2 за 2014 год, опубликована подборка стихотворений Рафеенко, среди
которых есть цикл «Венендерские холмы»).
Мифологизируется пространство, сплетаются выдумка/сон
и действительность. Переплетаются и фабула с сюжетом, образуя настоящую
головоломку. Фабула «Демона Декарта» проста как некролог: Иван Павлович Левкин
родился в городе Z, «мерцал» до тридцати лет, уехал в Киев, женился на русалке,
развелся, встретил лемура, потерял лемура, умерли родители, вновь рожден — на
сей раз уткой, вернулся в Z, приняли на работу, начал устраивать заговор, сдали
в психушку, обрел лемура, убит. А для того чтобы
воссоздать сюжетную линию, придется написать роман о романе. Сам Владимир Рафеенко,
давая определение своему роману, осторожен в словах. В интервью «Русскому
журналу» автор говорит:
«Роман о том, что внутри человека нет никаких инструментов для того, чтобы
отделить правду ото лжи, добро от зла, а тьму от света. Человек тотально
погружен в иллюзии, он беспомощен и слеп. И только милосердие и активная помощь
Создателя помогают ему идти по жизненному пути, находить смысл и ориентиры для
этого движения. Согласно Рене Декарту, единственной несомненной достоверностью
является └Я”. Декарт приходит к этому утверждению путем последовательного
сомнения в истинности имеющихся у него знаний. По пути
сомнений его ведет дух-обманщик, Демон, внушающий ложь»[4].
«Демон Декарта» — ритмическая проза. Мало того, что сам текст написан как множество разнообразных по
ритмическому рисунку стихотворений, — в тексте встречаются скрытые цитаты — и
неизмененные, и переиначенные, перешитые (например: «Я ведь
очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли папа-священник
ронял меня с колоколен. То ли мать в молоко подмешивала
алкоголь»).
«Демон Декарта», написанный в 2012 году и изданный в начале 2014,
оказывается в ряду таких романов, как «Завод └Свобода”» Ксении Букши (2013),
«Теллурия» Владимира Сорокина (2013), «Любовь к трем цукербринам»
Виктора Пелевина (2014). Здесь есть и мрачное пророчество, которое уже сбылось
(конкуренция Сорокину?), и очень странная цепь личных перерождений в акте мерцания (Пелевин
со своими поездами судьбы включает в подобный процесс всех и
каждого, и пусть никто не уйдет обиженным), ну и заводы, конечно.
Мифологизированный, но вполне реальный и узнаваемый Донецкий металлургический
из «Демона Декарта» и, наоборот, анонимный, но описанный вполне в традициях
производственного романа оборонный питерский завод с многозначным названием
«Свобода» у Ксении Букши. Складывается устойчивое ощущение доступа
вышеперечисленных авторов к тому самому миру платоновских идей.
Что касается пророчеств — то и в рамках самого «Демона Декарта» они
сбываются. Левкина (согласно предсказанию «кассандры»-Саши)
действительно увозят в психушку, где его контролирует следователь Цицерончик. Дальше действие развивается стремительно: Иван
Павлович добивается свидания с Соней («Милый, пора уходить»), и они
прыгают вниз. У окон их ожидают члены кружка, но двор окружен солдатами и
раздается глухое «ду-дух, ду-дух». Убитый Левкин падает, раскинув руки.
Но и смерть Левкина — еще не конец. Перед нами кольцевая композиция: вместе
с Иваном Павловичем мы возвращаемся к той самой станции «Прудовая-5», где он родился
в смерть. Повествование завершается тем же, с чего и началось. В том
самом деревянном домике, где ранее Левкин никого не застал, где пахнет печным
чадом и хлебом, спит мальчик Ваня, и около его кроватки стоит утка-качеля. «Утка снова начинает качаться. Ночь
входит в свои права».
Левкин (или автор «Демона Декарта» — Демиург), неотделимая часть города,
как и его легкие-Z — трубы заводов, как его сердце-Z — шахты, как его вены-Z —
рельсы, подобно Черному Королю — спит и видит сон об Алисе и близняшках Труляля и Траляля, о
Зазеркалье, о городе, мире, о всех нас. И пока мы
снимся ему — мы живы.
«Жил-был на свете город. Громадный! Большой город посреди степи. Кто его
построил, неизвестно! И зачем построили, тоже никто не знал».
Город Z существует на самом деле. «Провинциальное прочтение» отличается от
обычного читательского, филологического, ученического, культурологического etc… тем, что я — житель этого города Z — и есть
персонаж романа «Демон Декарта». Я
— персонаж мира, выдуманного Иваном Павловичем Левкиным. Мира, выдумавшего
самого Ивана Павловича Левкина. Города, вышедшего из-под контроля и зажившего
страшно и непредсказуемо.
[1] Дайс Екатерина.
Лемур София и донецкий Демиург. — «Русский журнал», 2013, 29 июля <http://russ.ru>.
[2] Рафеенко Владимир.
Московский дивертисмент. Роман-илиада. М., «Текст»,
2013; журнальный вариант — «Знамя», 2011, № 8.
[3] См. о романе: Дайс Екатерина. Орфей Рафеенко. — «Русский журнал», 2013, 8
мая <http://russ.ru>.
[4] Рафеенко Владимир.
Абрикосы Донбасса. — «Русский журнал», 2014, 30 мая <http://www.russ.ru>.
Апрельский
номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте
“Нового мира", там же
для чтения открыты февральский и мартовские номера.