Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2014
Ирина
Ермакова. Седьмая.
Книга стихов. М., «Воймега», 2014, 88 стр.
«Седьмая» книга поэта и переводчика Ирины Ермаковой
действительно следует за шестью предыдущими[1] и включает в себя стихи,
написанные в 2001 — 2013 годах. Книга выстроена как единое целое и имеет
довольно прихотливую структуру: семь глав (в конце вместо привычного содержания/оглавления
— заголовок «В книге»), каждая из которых оканчивается текстом, набранным
курсивом, предисловие и послесловие; все стихотворения имеют названия, кроме
первого, последнего, финальных в каждой главе и единственного стихотворения из
седьмого раздела. Выбор общего заглавия также не случаен: его служебность
наряду с некоторой обобщенностью придает книге-имяреку интонацию итога,
завершенности некоего творческого периода (что, в сущности, правда, учитывая
хронологический размах публикуемых текстов). Показательно, что остальные книги
Ермаковой не соотносятся с тем или иным жизненным этапом — они формируются по
собственным внутренним законам, пренебрегая законами времени; тематическая и музыкальная
родственность имеет для поэта гораздо большее значение.
Именно временные трансформации лежат в основе многих
стихотворений Ермаковой, если не всей ее поэтики. Отсюда внимание не к мелочам,
но к более обобщенным понятиям и предпочтение первоисточника при выборе понятийной
платформы[2]. Отсюда же
стремление к исследованию универсалий, монолитных и неизменных конструкций,
опирающихся на временной массив, но существующих обособленно от него или даже
поверх, не имеющих осязаемых границ и действующих, полагаясь на свои
причинно-следственные законы. Проще говоря, стремление проникнуть в миф как
таковой, в чистом виде, а затем — во всевозможные его формы и производные.
Поэтому особенно интересным
представляется наблюдение Афанасия Мамедова (высказанное в 2003 году): «Ермакова
творит миф, убедительно подкрепляя его достоверность вереницей образов. Энергетика превращений, скорость смены кадров затягивают, создают
вихревой ритм происходящего, окружающая действительность — вода, воздух,
краски, звуки, ощущения, деревья, птицы, люди, боги, книги — все это
естественным образом живет и взаимодействует в стихах»[3]. Причем
миф может восприниматься и как конкретная, даже предметная сверхреальность,
и как система знаков-символов, и как чувственное мироощущение, не помещающееся
в строгую систему. То есть поэтическое исследование действует
самостоятельно, учитывая в своем поиске существующие теории, но
не выбирая из них какую-то одну.
За время написания текстов для
«Седьмой» работа Ермаковой над мифом претерпела качественные изменения: на
смену непосредственному мифотворчеству пришло поэтическое изучение мифа и его
границ. Поэт предпринимает попытки вычитать самую суть, взглянуть сквозь
увеличительное стекло на каждую запечатленную в тексте ситуацию с тем, чтобы
вскрыть его мифологическую анатомию. Вскоре эти попытки принимают форму
своеобразного ритуала — чтение и перечитывание
герметичной мифологемы наделяется ничуть не меньшим смыслом, нежели сам предмет
исследования. Единожды прочесть текст значит понять лишь одну его составляющую —
будь то фонетическая или ритмическая интонация, метрическая структура, сюжет,
различные коннотации того или иного элемента и проч. Поэтому необходимо
множественное прочтение. Проникновения в глубь мифа —
трудоемкий процесс, который не терпит суеты, но внутренне осознает свою
тщетность. Вместе с тем миф, как река, рождается из истока и впадает в (порождает вкупе с другими себе
подобными) море. Поэт продвигается к этим истокам, чтобы осознать детство мифа,
его древнюю наивность, давно исчезнувшую из поля зрения привычной трактовки:
погоди уймись обернётся легендой сплетня
покружит окрепнет и обратится в миф
на веранде открытый миру на вечнолетней
чёрный чай зелено вино белый налив
дождевая плёнка горит
покрывая грядку
златоклювая капля в ржавую метит кадку
больно глянуть полдневный бес истоптал сетчатку
у прохожего пугала тысяча солнц в рукаве
от крыльца краснеет кирпичная пыль дорожки
кубометры лени валяются в жирной траве
пролетает ребёнок счастливый как на обложке
и победное радио резонирует в голове
<…>
Световой завой. 58-й. Подмосковье.
Миф как миф. Прочти его ещё раз.[4]
Это стихотворение можно назвать ключевым или одним из
таковых, но, разумеется, весьма условно, поскольку у книги куда более
запутанная структура, которая не предполагает единой кульминации и следующего
за ней интонационного спада.
Здесь запечатлен тот самый процесс познания мифа —
ритуальный комплекс действий (рекомендуемый к повторению — многочисленному,
ведь, прочитав текст до конца, вы вновь будете вынуждены последовать совету автора-героя)
— и глубинная анатомия мифа, рассмотренная изнуренным зрением поэта
(«полдневный бес истоптал сетчатку»). Кроме того, здесь оптика ведомого
сталкивается с оптикой ведущего, взгляды ученика и учителя, которые, правда,
вполне могут принадлежать одному персонажу, в чьем сознании случилась желаемая
метаморфоза. То есть в первой большой строфе описывается познание —
сложносочиненное и вязкое движение по внутренностям мифологемы, — а во второй,
состоящей из двух строк, содержится дидактическая посылка — это либо суть,
обретенная персонажем, либо ключ к ней, данный ему извне.
Вневременной
миф преподносится Ермаковой очень по-разному. Через полусюрреалистический
парафраз: «Живот луны растёт, в нём свет плывёт / вниз головой, прижав ко лбу
коленки; / вот локоть-луч прокалывает стенки / фольклорные — и вылупился Тот» («Тот»; причем мы можем воспринимать имя персонажа
двояко — как имя древнеегипетского бога или же как указательное местоимение,
указывающее с помощью прописной буквы на бога христианского); через метафору
ленивого времени: «Время катит мимо, спустя рукава / белые дней, — полный световорот. / <…> //
Стою на корме, смотрю, как легко оно катит / белые дни мои в опушке красной, /
бормочу себе: └Ex oriente lux”…» («Стихи о начале света»); или же посредством
персонификации: «…а Марсий идёт вдоль ларьков
заводных до заката / <…> / а Феб замечает врага и краснеет от гнева / и
жизнь обнажаясь от скользких асфальтов до неба / краснеет краснеет и длится и длится краснея…» («Марсий»); «Выше, выше, чужая уже голова, / бело-халатный
Гермес в госпитальном лифте, / клацнет дверь, и сразу вспомнятся все слова. / Я
всегда была счастливее всех в Египте» («Герметика»).
Последний метод — персонификация мифа, отщепление его
от привычного пространства и помещение в пространство чужое — особенно ярко
реализован в стихотворении «Эрос Танатосу», где до
боли знакомая амбивалентная пара наделяется человеческими качествами и ведет
довольно бытовой диалог. То есть они не только очеловечены, но и лишены
характерной патетики, и следом лишается патетики связанная с ними мифологема:
…Эрос Танатосу говорит: не
ври,
у меня еще полон колчан, и куда ни кинь —
всякая цель, глянь, — светится изнутри,
а Танатос Эросу говорит: отдзынь!
Эрос Танатосу говорит:
старик,
я вызываю тебя на честный бой,
это ж будет смертельный номер, прикинь на миг…
а Танатос Эросу говорит: с
тобой?
Ты чего, мелкий, снова с утра пьян?
Эрос крылышками бяк-бяк — просто беда.
А у Танатоса снова черный
гремит карман,
он достает и в трубку рычит: д-да…
и поворачивается к Эросу спиной,
и в его лопатке тут же, нежно-зла,
в левой качаясь лопатке, уже больной,
огнепёрая вспыхивает стрела.
У поэта получается интонационная эклектика: это
эллинский миф, погруженный в чужую среду, в какую-то лексически рваную, устную
речь, в непривычно простое, упрощенное повествование, но не теряющий при
этом своей многоликости. Персонифицированные знаки-символы сталкиваются на
другой территории, но, как гастролирующие актеры, продолжают играть выученный
сюжет, успевший набить оскомину и им, и их зрителям. Впрочем, никто и не
предполагает радикальной сюжетной новизны — и автор, и персонажи, и
читатели-слушатели-зрители прекрасно понимают, что будет и к чему вся эта
риторика. Так что здесь нет как таковой морали, она ведь тоже всем известна.
В каждом поэтическом тексте Ермакова крайне
внимательна к каждому своему слову, притом что
лексический спектр у нее более чем обширен. Но особенно важным аспектом ее
поэзии является фонетическая густота фразы. Обилие согласных,
чередование многосложных (часто совсем не очевидных) слов с односложными или
нагромождение одно- и двусложных, длинная строка и еще более длинное
предложение — все это создает ощущение концентрированной плотности текста.
Несмотря на преобладающую регулярность рифмовки и разбивку на катрены, эти
стихи действительно непросты, иногда и вовсе неудобны для артикуляции: «нервно
прыскают волны-подлизы по яшмовым глыбам / обегая шпионской медузы чудовищный
гриб / в ржаво-розовых злачно-зелёных зазубринах глыб / преломляется луч разжигая вечернюю воду» («Праздник военно-морского
флота»); «Иди / по этому воздуху на этой нитке, <…> / выше всех городских
крыш, / крон, и маковок, и антенн, — / фуникулёр выправляет крен, / дрожит,
ныряет и режет тишь» («Сахалин»); «Всё бы радость тебе да случки горнего с тварным / (световая пила пульсирует из-под клавиш!) / ты
кому лепило поёшь кого обжигаешь / набирая скорость в
круге своем анчарном» («Ars poetica»).
В сущности, любое движение, в том числе и артикуляция,
и движение пишущей руки, и рождение мысли из мифа и наоборот, все — так или
иначе связано с потоком времени, который может застыть или двигаться несоразмерно
происходящему, но не может обособиться от всего существующего. Время становится
зависимым от человека, столкнувшись не только с памятью, но и с мифом, творимым
ею вкупе с мыслью.
«Что такое две тысячи лет? / Глоток лимонада. /
Миндаля ядрышко в сахарной пудре липкой. / Две слепые минуты». Так рассуждают
герои седьмой главы «Седьмой» книги (вряд ли совпадение цифр случайно) — это
молодость, глубокое прошлое, «сыновей убьют — но они не знают об этом». Время
здесь сжато с одной стороны, и растянуто в каждой короткой секунде — с другой.
В пределах «глотка лимонада» оно почти вечно. Но за последней главой следует
послесловие, последний текст книги: «Время длинное, длинное, как вода. / Вот бы
сидеть над этой водой всегда. / Вот бы под этим деревом и сидеть. … // Уф — как
трещат пёрышки. Уф — тишина / перистая. И времени — дополна». Ипостась мифа —
вовсе не безвременье, но его избыточность. Познать его способен только имеющий
вдоволь длинного насыщенного времени, здесь
даже важнее его качество, а не количество. Читая миф раз за разом, повторяя
заученный наизусть ритуал, поэт-исследователь создает
текст — карту для тех, кто пожелает отправиться за ним вслед.
Ноябрьский номер журнала “Новый
мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/ ), там
же для чтения открыт октябрьский номер, в “Журнальном зале” «Новый мир» № 11
появится после 28 декабря.
[1]
Виноградник. М., «Исида», 1994; Стеклянный шарик. М., «Наша марка», 1998;
Колыбельная для Одиссея. М., «Журнал поэзии └Арион”»,
2002; Улей. М., «Воймега», 2007; В ожидании праздника. Стихотворения 1989 —
2007 годов. Владивосток, «Альманах └Рубеж”», 2009; Алой тушью по черному шелку.
М., «Б.С.Г. — Пресс», 2012.
[2] См. статью
Леты Югай: «На фоне нынешнего
внимания к мелочам и впечатлениям повседневности стихи Ирины Ермаковой старомодны
обращением к ключевым моментам — жизни, смерти, рождению, бессмертию» (Лета Югай. «Чтоб мне провалиться между строчек». —
«Вопросы литературы», 2009, № 6).
[3] Мамедов А. Между временем и культурой. —
«Дружба народов», 2003, № 4. См. также о мифе у И. Ермаковой: Василькова И. «Так происходит жизнь…» —
«Новый мир», 2003, № 2.
[4] Здесь и
далее цитаты из стихов приводятся по рецензируемому изданию.