стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2014
Маркова Мария Александровна родилась в Магаданской области в 1982 году. Окон-чила
филологический факультет Вологодского педагогического университета. Автор трех
поэтических книг. Лауреат нескольких литературных премий и поэтических
фестивалей, в том числе премии Президента РФ для молодых деятелей культуры
(2011) — с формулировкой «за вклад в развитие традиций российской поэзии» и
фестиваля «Киев-ские Лавры» (2013). Живет в Вологде.
* *
*
Прими дары —
пустые погремушки,
головки
мака, ветер, стебельки.
У жалких
трав, растущих вдоль реки,
белёсые
ресницы.
Мне ничего
не надо. Ни рябин,
ни оспин на
коре их, ни багровых
тяжёлых
ягод, ни совсем бескровных
и
несъедобных снежника плодов.
Не знаю, для
чего они росли
и почему не
станет их когда-то,
как и меня,
но ничего не надо,
ни воздуха,
ни этой вот земли.
Всё
кончилось, и красота исчезла,
нет, не
исчезла, но превозмогла
саму себя и
стала как игла,
бессмысленно
снующая в пространстве,
и мне отныне
некуда пойти.
Придумала
себе пустое дело
и у реки стою оцепенело —
ни умереть,
ни вновь произойти.
* *
*
…и слёзы
нахлынули с третьим ударом,
и музыки нет
тяжелей.
«Налей, —
говорю, — мне налей.
Я больше не
знаю, что делать мне с даром,
что делать
мне с садом,
что делать
мне с адом,
кого опалять
мне бессмысленным жаром,
как сделать
ещё больней…»
Последнее,
это бесчувственный вывих,
встать в
угол и видеть спиной
ужасные тени
в безлиственных ивах.
Зачем вы
пришли за мной?
Кого эти
чёрные мальчики лепят
из снега у
нас во дворе?
С утра я,
расплакавшись, падаю с неба.
Я тающий
снег в ноябре.
Едва меня
схватишь, и пальцы немеют,
капли бегут
в рукава.
Как они над исчезающим смеют
произносить слова?..
Люди, люди
мои, не мои вы
соловьи, не
мои семена.
Вы… а чьи вы теперь, чьи вы?
Вам —
червонные имена,
вам —
червонные одеянья,
раны
червонные, ягод сок,
смерти
багряной над всем сиянье —
вам выходит
последний срок.
Кто жалеть
вас не перестанет,
по волосам
проведёт рукой,
кто любить
вас да не устанет?
Есть ли ещё
такой?..
* *
*
Приснилось,
что я декламирую чьи-то стихи.
По дому
хожу, декламируя чьи-то стихи.
Стою у
плиты, декламируя чьи-то стихи.
В кровати
лежу, декламируя чьи-то стихи.
Хо-хо,
хо-хо-хо.
Из музыки
громкой, из памяти звучной — чужой —
на свет
извлекла я грохочущий город большой
и, шума его испугавшись, прижалась к стене
ближайшего
дома, и некто участливый мне
спустил из
окна физкультурный свисток. По свистку
я сразу
проснулась, и — форточка в левом боку.
Смотри, моё
сердце, ты в форточку эту на свет —
какой он
огромный, чего в нём для радости нет.
Пойдём погуляем, и я покажу тебе парк
и женщину с
парой великолепных собак.
Собаки
играют, взрывают листву на бегу.
Ты тоже их
видишь из форточки в левом боку?
А можно в
кино, на последний сеанс. В полусне
расплачься
от чувства неясного тихо во мне.
Закончится
фильм, и зажгут над встающими свет,
но маленький
свет, без особых каких-то примет.
А дома я
книгу открою, но в книге слова,
а ты не
умеешь читать, и болит голова.
Не страшно
ли, зрячее сердце, когда темнота
внезапно приходит и сон размыкает уста
и вместо
меня начинает читать? За окном
такие слова,
что от них содрогается дом.
По комнате
тела ты ходишь, стучишься — тук-тук,
часы
отвечают на вызов спокойно — тик-так,
а время уже
открывает огромный сундук
и всё туда
прячет, как будто какой-то пустяк.
Вот свет
пропадает, и следом за ним под «тик-так» —
женщина с
парой великолепных собак,
кинотеатрик, и камерный зальчик, и мы,
бедный мой
зайчик, не выйдем из этой тюрьмы.
* *
*
В дом входя,
о притолоку ударься
лбом,
высокой жизни прерви полёт.
Ты сегодня
вернулся на Землю с Марса.
По домам
распущен военный флот.
У кровавых
цинний одно качанье
на уме,
вращенье, в глазах темно,
туч ползущих
пар, выкипает чайник,
можно чаю,
не рано ли так темно.
Нынче рано
спускается ночь, звезда нам
отказала в
милости, скуден жар,
потому так
холодно жить землянам,
а куда
прикажете нам бежать.
Ты же видел,
осквернена планета,
хризопраз
погас, потускнел берилл,
только летом
жалкие вспышки света,
будто кто-то
в сумерках прикурил,
огоньков
дрожание, хороводы
бледных
струек воздуха, пелена
замутнённая на глазах природы,
безмятежные
страшные бельма сна.
Острова
уходят зимой под воду,
сокращается
суша и ветер тих,
но и мы —
сосуды золы и йода —
отдалённо похожи судьбой на них.
Струпья,
складки, язвы, дыханья хрипы,
кашля
сгустки, глаз золотая тля,
столько
влаги, что к спящим приходят рыбы,
плавниками
скользкими шевеля,
и такие спящие не проснутся,
до костей объедены темнотой,
но и кости
силятся улыбнуться —
череп
щерится, матовый и пустой.
У кровавых
циников стало хлебом
обсуждать,
что не было нам преград,
но теперь мы
заперты целым небом,
пешими скитаются мор и глад.
Мор и глад —
твои, возвращенец, братья,
с молоком
впитали вы кровь Земли,
земляное
вскоре наденешь платье —
рукава в
траве и подол в пыли,
а о звёздной
пыли, о звёздной воле
вспоминать вернувшимся не с руки,
посмотри,
как светятся в чистом поле
плазмоламп сферических маяки.
* *
*
Муха
времени, что ты жужжишь,
муза
времени, где ты живёшь?
Или в
листьях гниющих лежишь,
или листьев
оставшихся дрожь
ты и есть?
Или, ветер всему,
только холод
приносишь и свет?
Говори, я
твой голос приму
за ответ.
Кто бы с
нами весь день напролёт
говорил и
показывал: там,
высоко-высоко,
самолёт.
Полетаам?..
Здесь так
странно ещё говорят.
Нет, скорее,
теряя, поют.
Солнце осени
— чёрный агат.
До затмения
— пара минут.
Мне звонили
сегодня с утра
и ошиблись.
Пришлось извинить.
За окном
раскололась гора,
и внутри
оказался магнит.
Я смотрю на
него сквозь стекло,
и уже
запотело стекло.
Всё равно я
небесный металл,
а магнит
никогда не летал.
* *
*
Вдруг
проснулась, оттого что плохо,
оттого что
прямо под окном
девочки
вызванивают Лёху,
обливаясь в
темноте вином.
Что за горе,
после выпускного,
на
задворках, плакать на плече
у подружки,
с кем-то на два слова
отлучаться и
терять ключи,
плакать над
потерей, отлучаться
и подружку
громко подзывать.
Крепким сном
забылись домочадцы,
провалились
в бездну, как в кровать,
в тартар
ночи. Из такой-то ямы
не поднимет
соловей звонка.
Только
снится «мама, мама, мама…»,
и во сне
сжимается рука:
«Говорите! Я
у телефона.
Понимаю
голоса сирен
и вхожу
бестрепетно с балкона
в душную стоглавую
сирень.
От неё
лиловые помехи,
ссадины,
укусы, синяки.
О какая сладкая досада —
ваша молодая
красота!
Но куда ты,
милая планета?
Детской шеи
ранит белизна.
Скоро дочь
придёт — едва одета.
Мне её
природа не ясна.
Так бывает —
набежит тревога,
столько дел,
а места не найти —
все цветы
утраченного луга
начинают
плакать и цвести».
* *
*
В
железнодорожном саду образцовом,
с утраченным
временем, в облаке тлена
весь день
под дождём в палантине лиловом
гуляет
сирень, и сминается пена
листвы.
Потемнели трава и тропинки,
вокруг ни
души, потому прояснилось,
и капли
бегут по лицу без запинки,
как будто
хорошее что-то приснилось.
Быть может,
выходишь ты утром из дома
и смотришь
на свет, открывая впервые
страницу
беспамятства или надлома,
быть может,
тебя провожают живые,
но некому
встретить, когда у замочной
ключи
превращаются то в соловья,
то в белую
шапку головки цветочной
и жизнь
начинает двоиться твоя.
Но если я
встречу тебя за чертою,
в запущенный
сад отведу за собой,
ты станешь
прорехами в кронах, водою,
роящимся светом,
травинкой любой.
Октябрьский номер журнала “Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там же для чтения открыт сентябрьский номер, в “Журнальном зале” «Новый
мир» № 10 появится после 28 ноября.