О новых книгах Анны Старобинец и Яны Дубинянской
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2014
Сначала замечание, которое, возможно,
заинтересует исследователей (чаще — исследовательниц) гендерных проблем и покажется
скучноватым остальным читателям, но оно в данном случае необходимо.
Уже общее место тот факт, что
постсоветская литература — сразу, как стала собственно постсоветской, —
приобрела женское лицо, и очень яркое. Нина Садур,
Светлана Алексиевич, Татьяна Толстая, Людмила Петрушевская начинали еще в
советское время, но именно их имена и тексты отметили переход от литературы
цензурной, официозной к литературе новой. Примерно то же самое произошло и с
поэзией… То, что было революционным тогда, как это
бывает, стало в порядке вещей. Сейчас гендерная принадлежность литератора менее
важна, чем школа, направление, концепция, а раньше, кхе-кхе, все было не так, и
недаром первый нашумевший сборник женской прозы назывался «Новые амазонки».
В отечественной фантастике дела
обстояли, честно говоря, еще хуже. Знаток советской фантастики вспомнит,
конечно, Ольгу Ларионову, и, уже несколько напрягшись, Валентину Журавлеву… и?
Кажется, все.
Ах да, и еще «Лилит»,
прекрасная повесть Лидии Обуховой, вообще-то не фантастки…
При том что
на Западе женщины тогда работали вовсю, и ярко работали.
Фантастика у нас считалась «неженским
делом», а сказки для взрослых и фэнтези, где женщины
чувствуют себя как рыба в воде, не очень-то поощрялись советскими идеологами.
Почему — объяснять сложно и долго, но по официальной версии фэнтези
«уводила в область бесплодных мечтаний, отвлекая от насущных задач». Примерно
так. Предполагалось, что научная фантастика на выполнение насущных задач
подвигала. Или, на худой конец, от чего-то там предостерегала, особенно западная.
Утилитарная с идеологической точки
зрения роль фантастики сошла на нет с
отменой доминирующей идеологии. Это не значит, что пропагандистских, лобовых
текстов — и весьма малоприятного толка — сейчас вовсе нет, но речь не о них.
Речь о том, что фантастика именно как род художественной литературы
стала полем экспериментов и стилистических, и психологических, и каких угодно;
и писательниц тут не меньше, чем писателей. Кто-то работает в тандемах
(литературная пара в фантастике — дело житейское), кто-то в одиночку. Имен так
много и таких ярких, что перечислять их опять же смысла нет, кого-то
да и упустишь, но остановимся на двух именах и двух новых книгах авторов, без
сомнения, к фантастике имеющих отношение, но проходящих и по разряду мейнстрима, или, вернее, пребывающих на мерцающей границе
фантастика/мейнстрим, что сейчас опять же дело житейское. Одна
— лауреат премии «Молодежный национальный бестселлер», финалист «Нацбеста» этого года; другая — финалист длинного списка
премии «Большая книга»; обе вошли и в шорт-лист премии сугубо фантастической,
но вполне экспериментальной и «большелитературной» —
«Новые горизонты»[1], где из 14
имен — 6 женских (и кому эта гендерная пропорция показалась значимой или хотя
бы стоящей упоминания? — никому, и это хороший знак).
Анна Старобинец получила «Молодежный нацбест»
за сборник рассказов «Икарова железа»[2], в список
«Новых горизонтов» вошла повесть из него же.
Выпустившая в 2005
году сборник рассказов «Переходный возраст» и сразу вслед на ним — жесткую
сказку «Убежище 3/9» (тридевятое царство тут прочитывается «полуоткрытым текстом»),
в этом, новом сборнике Старобинец обращает свое, авторское
внимание не столько на подростков (хотя как же без них), сколько на взрослых, и
эффект, пожалуй, еще более жесткий и убедительный. Детской теме эмпатия
читателя, можно сказать, обеспечена, а попробуй,
растрогай взрослых дядь и теть историей про точно таких же дядь и теть, не
менее, но и не более несчастных, чем сам читатель?
Тут ключевые слова — точно таких же. Герои «Икаровой
железы» — обычные люди, замотанные жизнью, заеденные бытом и отчаянно
пытающиеся выкарабкаться из заведенного порядка, сделать как лучше. Получается,
естественно, как всегда. Героиня собственно «Икаровой
железы», желая получить верного и домашнего мужа, получает даже не тряпку —
зомби. Героиня «Споки» (игровая и обучающая приставка
«Споки» с коннотациями одновременно и «доктор Спок», и «Будь спок», мол,
ребенок будет тихо заниматься своими делами и не отвлекать занятых взрослых)
получает не просто удобную дочь, а дочь-врага, пятую колонну, возможно — орудие
пришельцев. Герой «Сити», желающий из унылой страны третьего мира вырваться в
благополучный и благословенный город, оказывается бездомным попрошайкой в
вечной урбанистической ловушке… Даже за безобидное
вроде желание повидаться в прошлом с собственной женой, тогда — нежной, юной,
сейчас — усталой, вечно раздраженной («Граница»), герой в конце концов платит
жизнью (лучше бы поехал в прошлое неандертальцев смотреть).
Кто-то из рецензентов заметил, что у Старобинец (вернее, у ее героев) любое исполнение желания
оканчивается катастрофой. То есть желать опасно, иногда смертельно опасно, а
осуществление желания опасно вдвойне. По мне, скорее, опасность тут в явном,
деятельном намерении героев свернуть с природного, предначертанного пути. Грубо
говоря, дети должны надоедать и составлять взрослым проблемы, это
нормально; взрослые должны стареть и умирать; мужчина изменяет женщине с
женщиной более молодой, это заложено в его природе, а в природе женщины —
ревновать и мучиться, и делить мужчину с соперницей; хлеб насущный должно
добывать в поте лица своего. Попытка изменить порядок вещей приводит к гибели.
Добавлю тут, что подзаголовок —
«книга метаморфоз» — тут, с моей точки зрения, совершенно лишний, хотя в одном
рассказе (самом лобовом, хотя, судя по рейтингу на fantlab.ru, очень симпатичном
читателям) метаморфоза в чистом виде точно есть, да и собственно в «Икаровой железе» не без этого. Просто любая история —
особенно хорошая история — суть история метаморфоз. Нет метаморфозы — нет
истории.
Среди читательских отзывов на Livelib, в общем-то
доброжелательных, иногда восторженных: «Проглотила за одну ночь. Великолепный
сборник», «…просыпаешься, и тебе так неприятно, что хочется читать еще» (для хоррора — отличная характеристика) и так далее, нет-нет да и проскользнет упрек в том, что, мол, собственно
фантастическая составляющая в рассказах сборника, скажем так, не нова.
Действительно, тот же замечательный «Споки» (именно он вошел в шорт-лист
«Новых горизонтов») — гибрид «Вельда» и «Урочного часа» Брэдбери.
Идея «Паразита» тоже не нова — у Брэдбери был такой
рассказ, с той же центральной идеей, там, правда, все кончилось гораздо лучше.
Собственно «Икарова железа» берет свое начало от бетризации Лема, и так далее.
Дело не в этом, новых и никем не пользованных идей в фантастике не так уж
много, а н/ф рассказ на то и рассказ, чтобы строиться именно что на идее,
приеме, без нюансов и полутонов, а уж хоррор — тем
более. Дело в той убедительности, которая отличает хорошую литературу от плохой.
Мир, выстроенный Старобинец,
донельзя убедителен уже потому, что с легкостью накладывается на наш собственный. Рассказы Брэдбери
воспринимались скорее как притча, чем как возможность. У Старобинец
все — именно возможность.Ну
вот обнаружат физиологи в мужском организме некую специфическую «икарову железу», ответственную за поисковое поведение и инициативу,
научатся ее прицельно уничтожать, и получится в результате примерно то, что
получилось с героем и героиней рассказа. С бытовухой,
с физиологией, с хождением на социо-форумы и
на сайт jelezy.net за справками, советами и консультациями; с домашними
скандалами, компромиссами, постоперационными осложнениями и неизбежной личной
катастрофой… Ну вот захочет замотанная мать-одиночка
купить дочери игровую приставку «Споки», все именно
так и произойдет, с нытьем (у всех наших девочек уже есть, и у мальчиков тоже,
а у меня…), и походом в специализированный магазин, и каким-то невнятным
тестированием, и розовым, в стразиках, корпусом
приставки, и странными, пугающими изменениями в поведении
обычной, в меру капризной, в меру хорошей девочки…
Этот мир почти такой же, как
наш (фантастическую составляющую сюжета выносим за скобки), но есть и отличие.
Он, скажем так, еще более упорядочен. В нем нет места личному,
индивидуальному, нет места спонтанности. Каждый человек встроен в него надежно
и прочно, и любая попытка выбиться из этой встроенности
воспринимается как бунт, анархия. Икарова железа —
атавизм? Значит, люди с действующей икаровой железой
не имеют права занимать государственные должности (любые); так в Израиле,
кажется, существует ограничение для не
служивших в армии. Операция добровольна? Ну да, добровольна,
но все устройство общества подталкивает к ней, а подростку, чтобы прооперироваться, требуется только лишь согласие обоих родителей,
его собственного не требуется, и вот отец с неудаленной
собственной икаровой железой это разрешение не
подписывает, а с удаленной — за милую душу. В чаемом сити существует
целая система скрытых испытаний, призванных определить, годишься ли ты в
граждане, и все эти испытания вроде бы — на умение сотрудничать, на
толерантность, на любовь к городу… А на самом деле — на
что? На конформизм? На стадный инстинкт?
И так далее…
Любой отход от привычных стереотипов
чреват наказанием, любая излишняя независимость, пускай даже независимость
мышления, — подсудна. Мир победившей толерантности оказывается
столь же неприятен, как мир хаоса и анархии, даже еще неприятней. А
поскольку перенаселенный, урбанистический цивилизованный мир настоятельно
требует и толерантности и самоограничения, то мы, в случае, если пойдем по
пути, скажем так, цивилизации, похоже, смотрим на ближайшую свою
перспективу. В такой перспективе те же трэш-романы,
где мир оказывается погружен в постапокалиптическое
квазисредневековье, выглядят если не как утопия, то
как литература комфорта.
Я недаром в начале этой колонки
говорила о пропагандистских текстах. Дело в том, что некое издательство
отметилось антологией (и далеко не все авторы, принявшие в ней участие, бездарны),
в идее которой лежат, скажем так, коллизии в мире победившей
толерантности. В результате как-то само собой получается так, что толерантность
— это ужасно, а суровая исконная традиция, приправленная нетерпимостью ко всему
непривычному и странному, — напротив, хорошо и здорово.
На самом деле ничего лучше толерантности (попросту, если в переводе, —
терпимости к слабостям и странностям ближнего), ничего лучше нехитрой вроде бы,
но на деле революционной максимы «поступай с другими так, как ты бы хотел,
чтобы другие поступали с тобой» человечество еще не придумало. Другое дело,
человек так сделан, что любая хорошая идея, любое правильное устройство обязательно
да вывернется во что-то неправильное; и если уж перед нами идеальное общество с
идеальными людьми, жди обязательно подвоха. Стругацкие, придумав замечательный,
уютный мир Полудня, в котором хочется жить (и работать), вынуждены были
по ходу дела придумать и тайную полицию, обеспечивавшую гражданам эту
возможность и отделяющую чистых от нечистых, а в конце
концов в ненаписанной, замысленной своей повести, от
которой остались лишь наброски, вообще пришли к выводу о полной невозможности,
иллюзорности подобного мироустройства. Иными словами, цивилизация в ее
современном варианте (и стоящая за ней некая сила) требует от своего
«винтика» полного самоконтроля, а уж если самоконтроля недостаточно, тут во всю включается контроль. Откуда этот
контроль придет и какую форму примет (и в чью пользу он будет контролировать —
понятно, что в свою, но кто этот он), это и есть главное поле измышлений
фантастов, и понятно, что хоррорщикам на этом поле
разгуляться легче, чем строителям утопий. Поскольку извечный страх «они
нас зомбируют», в сущности, никуда не девается. А возможно, и имеет под собой
кое-какие основания.
И в общем, если честно, если
человечество продолжит свой прирост и вектор развития, то либо это, либо
взаимная резня и, как следствие, депопуляция. То есть
тот же постапокалипсис со всеми его страшилками,
одичавшими взаимоистребительными группами населения,
правом сильного и героями-одиночками.
В «Пансионате»[3] Яны Дубинянской,
что показательно, есть и то, и это. «Перегретый» мир урбанистической
цивилизации, мегаполисов, тотального контроля и самоконтроля, строгих социальных
рамок и нерушимых правил то и дело взрывается точечными выплесками агрессии,
бессмысленными, бесцельными терактами, локальными вооруженными конфликтами и
взрывами социального безумия. Здесь, как и в мире Старобинец,
гражданин — винтик социума, скованный по рукам и ногам мелкими законодательными
актами, обязательствами перед обществом, надзором попечителей и социальных
чиновников…
В сторону футурологии этот мир
потребовалось подвинуть совсем чуть-чуть.
В принципе, можно было бы и не продвигать. Скорее всего, автору просто
понадобился прием остранения, чтобы не слишком
привязываться к локальной геополитике (понятно, хотя бы по именам и топонимике,
что речь идет о постсоветском пространстве, но где, в какой его части?).
Недаром единственным четким локусом здесь оказывается промелькнувшая на заднем
плане Япония, сама по себе для нашего читателя достаточно экзотическая…
Мелкие катастрофы сливаются в одну,
крупную — то ли запущенный в действие аналог адронного
коллайдера отменяет реальность; то ли ядерная война
уничтожает все, кроме избранных неизвестно кем, неизвестно по какому принципу
остатков человечества; то ли мир продолжает существовать
как существовал, а кто-то (опять же, непонятно кто) проводит над отдельными представителями
человеческого рода эксперимент с неизвестными нам целями. Автор ответа не дает,
и это, конечно, обидно, потому что читатель жанровой прозы привык к
определенности развязки, но главное здесь — с какой легкостью принимают все
разношерстные участники эксперимента версию о случившемся конце света. Постапокалиптическое существование в непонятном замкнутом
локусе приморского пансионата (ностальгически-советского, уныло-бытового, с
дежурной-манекеном, раз за разом повторяющей заведенную фразу «вас много, а я
одна») оказывается чуть ли не облегчением по сравнению с подспудным ожиданием
катастрофы, в котором неосознанно жили все это время представители вполне
благополучного общества.
Дубинянская пишет не хоррор
(хоррор — жанр сильнодействующий, потому и более,
скажем так, замечаемый и критиками, и читателями, да и издателями тоже), а
«роман идей». Но идея штука невидимая, и чтобы проявить ее в тексте, надо,
грубо говоря, как-то исхитриться. Например, отдать ее действующим лицам — через
диалоги героев, их споры, аргументы и контраргументы. Однако полемический
прием, так хорошо работавший, скажем, у героев Достоевского, выродился в
отечественной фантастике до унылых разъяснений какого-нибудь профессора Пленочкина, излагающего любознательному пионеру Ване
принцип работы некоего замечательного изобретения (Стругацкие в «Понедельнике…»
ехидно над этим простебались в свое время). С тех пор
диалогия, идейно-напряженные разговоры, аргументы и
контраргументы в нашей фантастике не то чтобы запретный, но нежелательный
прием, родовое клеймо жанра. Недаром, чтобы добиться
полифонии, Старобинец посылает своих героинь на социо-форумы, отдавая разные точки зрения безымянным
голосам их посетителей, а Дубинянской для построения
объемного, полифонического текста понадобилось тоже не только придумать некий
форум и некий чат (причем идущие параллельно, в стык), но и ввести в роман с
дюжину одинаково значимых персонажей, да еще с ретроспекциями (эти фрагменты у
нее поданы в прошедшем времени, тогда как «актуальные» — в настоящем). С
другой стороны, такая условность, как форумы и чаты, применительно к
фантастической идее — или фантастическая идея применительно к житейским
обстоятельствам — работает только на фоне полной бытовой достоверности; а уж
она достигается через деталь, фактуру, через все то, что именуется не нашим
словом кэжуал. Тут уж наши женщины не
знают себе равных: бытописание, полутона, нюансы, фактура — это их… Ну и см. начало колонки.
Видите, как ловко я к нему вырулила?
Октябрьский номер журнала
“Новый мир” выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/), там же
для чтения открыт сентябрьский номер, в “Журнальном зале” «Новый мир» № 10
появится после 28 ноября.