Захар Прилепин написал роман о Соловецком лагере конца 20-х годов
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2014
Есть писатели, избегающие
говорить о своих замыслах. Вы никогда не узнаете, например, над чем работает Маканин и о
чем собирается писать Пелевин.
Есть другая писательская стратегия: мелькать в
прессе, на экране, раздавать интервью. На протяжении
по крайней мере последних двух лет (может, и больше) мне попадались интервью
Прилепина, в которых он сообщал, что пишет роман о Соловках, о лагере двадцатых
годов. Это интриговало: нужна немалая смелость, чтобы после Солженицына и
Шаламова взяться за тему, к которой публика к тому же явно охладела.
Ни один из островков ГУЛАГа не описан в
многочисленных мемуарах так подробно, как Соловецкий лагерь особого назначения
(СЛОН) — первенец советских концлагерей. Это не удивительно: репрессивная
машина еще не развернулась в полную мощь, выпустив на свободу немало хорошо
образованных людей, считающих своим долгом рассказать об увиденном.
Эти свидетельства — большое подспорье писателю.
И тут предварительные интервью Прилепина
настораживали: выяснялось, что свидетельства лагерников ему как бы мешают: иначе зачем их все скопом дезавуировать?
Ну вот, например, в интервью «Российской газете»
(20.11.2012) писатель замечает, что «все мемуары людей», сидевших в соловецком лагере, в известной степени ангажированы — «ведь
все они были написаны в эмиграции на Западе, и, помимо реалий, там много
откровенной мифологии»[1].
Ну, во-первых, в эмиграции была написана лишь
часть мемуаров, что и понятно. Первые свидетельства о концлагере в Соловках принадлежат
смельчакам, чудом сбежавшим из лагеря, и не столь уж многочисленной группе
иностранцев, которых удалось высвободить дипломатическим путем.
Большая же часть арестантов ни
убежать из Соловков, ни уехать из Советского Союза не
могла. «Погружение во тьму»
Олега Николаевича Волкова, дважды в двадцатых годах попадавшего в Соловки, — какое
отношение имеет эта автобиографическая книга к эмиграции? Воспоминания
академика Лихачева, одного из самых известных соловецких
сидельцев, — тоже труд эмигранта? А его записки о Соловках, порядках и нравах,
часть которых с риском для жизни вывез из лагеря отец, а потом и сам Дмитрий
Лихачев, — тоже ангажированы? Кем? А
письма Павла Флоренского из Соловков, великого религиозного мыслителя и ученого,
расстрелянного в лагере?
И второе — утверждение
Прилепина, что все мемуары соловецких узников
ангажированы, потому что написаны в эмиграции, своей наивной неопределенностью
напоминает удивительную статью уголовного кодекса, по которой в Соловках сидело
несколько обвиняемых: «шпионаж в пользу международной буржуазии». Это в
Советском Союзе было введено единомыслие, а эмиграция сохраняла весь спектр
идеологий — от социалистической до монархистской, и
как им угодить всем сразу?
Можно сказать, что все это мелочные придирки. Но
из подобных мелочей проступает тенденция. Если добавить к ним
оговорки, вроде того, что лагерь был «попыткой советской власти организовать
перековку человека» или что Горький в своем знаменитом очерке ничего не наврал
(это тот очерк, где Горький прославил чекистов и пожелал стране побольше Соловков), — то легко можно заподозрить, что писатель
берется за лагерную тему, чтобы разрушить сложившееся после Солженицына и
Шаламова представление о лагерях. И нет ничего удивительного, что
Дмитрий Быков, щедро и доброжелательно писавший о Прилепине,
мог фамильярно задать ему прямой вопрос: «Пишешь роман? Собрался лагеря
оправдывать?» На вопрос Быкова Прилепин, разумеется,
отвечает отрицательно. (Он сам вспоминает этот эпизод в интервью «Афише» от 9
апреля 2014). Оправдание лагерей — скандальный и громкий, но обреченный на
художественный провал способ актуализации темы.
Однако ясно и другое: если писатель ныне
обращается к теме лагеря, то не для того, чтобы следовать в фарватере
Солженицына.
Но есть и иная возможность
сменить ракурс повествования. Фантастический успех «Ночного портье» Лилианы Кавани, где была
осуществлена перверсия отношений между жертвой и палачом (офицера-эсэсовца и
узницу концлагеря связывала садомазохистская страсть), более поздний успех «Благоволительниц» Литтелла,
написанных от лица эсэсовца, принимающего участие в карательных акциях, —
другое направление актуализации темы массового насилия.
Не берусь утверждать наверняка, что замысел
Прилепина эволюционировал в процессе написания текста, но многое указывает на
то, что он претерпел некоторые изменения, даже если сюжетная схема романа
оставалась прежней (а сам Прилепин говорит, что сюжет
романа у него сложился задолго до того, как он стал писать сам тест).
В основе сюжета любовная линия
«узник — тюремщик», заставляющая вспомнить фильм Лилианы
Кавани, но изобретательно усложненная, превращенная в
треугольник и освобожденная от пафосной психопатологии садомазохистской
страсти.
Связь главного героя Артема Горяинова, заключенного, с чекисткой Галиной Кучеренко
замешана на сексе, насилии, страхе, но вместо роковой любви — это все же ее лагерный
суррогат (хотя она служит прекрасным двигателем сюжета). Подлинную же
любовь-страсть-ненависть Галина Кучеренко испытывает к чекисту Эйхманису, начальнику лагеря, наделенному Прилепиным умом, интеллектом, жестокостью и великодушием и
той демонической привлекательностью, которая притягивает к нему более слабые
души.
Заметим, что фамилия реального начлагеря
Соловков во всех документах пишется чуть по другому: Эйхманс, — и сам он ее
писал именно так (есть образцы подписи). Так что хотя герой и реален, писателю есть что возразить на упреки в неточности. Поэтому персонажа
Прилепина я в дальнейшем буду называть в соответствии с волей автора Эйхманисом, а реального начлагеря
Соловков — так, как он пишется повсеместно: Эйхманс).
Все прочие персонажи, кроме мелькающего в прологе
и в эпизодах деда Прилепина Захара, на рассказы которого якобы опирается автор,
— вымышлены (хотя могут иметь реальных прототипов), вопреки доверчивому мнению
иных рецензентов, поверивших в подлинность доставшегося автору дневника Галины
Кучеренко.
Галина — это такой тип комиссарши,
романтизированный в литературе 20-х годов, и как большинство реальных комиссарш, она выходец из привилегированного класса, бывшая
гимназистка, начитанная, увлекавшаяся поэзией Серебряного века. Но кожаная куртка
и наган, вместе с романтикой революции, остаются в бронепоезде Троцкого, а
сейчас она следователь ЧК в лагере, допрашивающий узников, вербующий сексотов. Она не садистка и не будет собственноручно
сдирать ногти с пальцев заключенного, но если захочет — безжалостно передаст
лагерника в руки какого-нибудь спеца по допросу с
пристрастием, отправит в штрафной изолятор или добавит новый срок.
Статус любовницы Эйхманиса
зыбок — начальник лагеря то приближает Галину, то отдаляет от себя, и постоянно
заставляет мучиться, не думая и скрывать свои банные сексуальные оргии с политзаключенными
из женского барака (наградой участницам становится досрочное освобождение).
Связь с Артемом — это и каприз, и способ тайной мести Эйхманису
за постоянные унижения.
Треугольник осложнен тем, что сам Артем тоже
попадает под обаяние Эйхманиса. Нет, никакой модной
ныне гомосексуальности. Артем, при всей своей брутальности,
авантюрности поведения, — этакий человек без свойств, которого можно отлить в
любую форму.
И когда Эйхманис,
случайно подхватив подвернувшегося под руку сообразительного и расторопного
молодого человека, забирает его с собой в странную экспедицию в отдаленной
части острова (как потом оказывается, чекист всерьез ищет закопанные монахами
клады, и небезуспешно), а потом, повинуясь капризу, делит обильную трапезу со
своими узниками и рассуждает, обнаруживая хорошую эрудицию, об истории
монастыря, его страшных земляных тюрьмах, его узниках и монахах-тюремщиках, о
целях большевизма, вынужденного начать эксперимент по перековке человека —
Артема буквально распирает от гордости, что высокомерный и недоступный Эйхманис ведет себя с ним не как начлага
с зэком, а скорее как старший офицер с младшим по званию. Возвращаясь в лагерь
с поручением Эйхманиса, он слегка рефлектирует: «Как
скоро ты превратишься в Бурцева, дружок? Начнешь ли бить Щелкачева лопатой по
хребту?..» — задиристо спрашивал себя он.
Бурцев — деникинский
офицер, интеллектуал, дворянин, изумил Артема тем, что едва его поставили
надсмотрщиком, он тут же стал бить дрыном вчерашних
товарищей по бараку. Ну а Митя Щелкачев, специалист по древнерусскому
искусству, которого Эйхманис тоже прихватил в
экспедицию (должен же кто-то определить древность и ценность церковной утвари,
если ее откопают), — молодой ученый, недавно попавший в лагерь и очень
симпатичный Артему (с некоторой долей допуска можно сказать, что его прототипом
послужил молодой Дмитрий Лихачев).
Задавая себе этот вопрос, Артем над собой
«посмеивался, но ответ до конца не знал».
Вот эту страшную черту человека — его
амбивалентность, его готовность из роли жертвы перейти в роль палача, Прилепин не раз будет подчеркивать на десятках примеров.
Галина влечет Артема еще и потому, что она
любовница начальника лагеря, и близость с ней как бы сокращает дистанцию между
лагерным демиургом и простым заключенным.
Сама по себе сцена допроса чекисткой молодого
проштрафившегося зэка, которому предложен выбор: стать сексотом
или отправиться в штрафной изолятор, внезапно перетекающая в любовную сцену,
выполнена Прилепиным мастерски. Но тут нет места
любви.
Вот Артем, ударивший надсмотрщика, вызван на
допрос к Галине, которая еще раньше вербовала Артема в сексоты.
И пока она буравит его ненавидящим взглядом, Артему становится страшней и
страшней. Инстинктивно, пытаясь защититься, он лепечет, что Эйхманис
назначил его своим ординарцем, тут же с ужасом понимает, что несет чушь, что
его убьют за наглую ложь и самозванство, но продолжает настаивать на этой чуши.
«Оба они, кажется, кричали: он —
голосом ребенка, заслонившего лицо рукой от ужаса, она — голосом покинутой и
обиженной женщины, требующей, чтоб ей немедленно доказали, что она — любима,
нужна, что без нее мир пуст, а с ней…»
И каким-то непостижимым чутьем Артем чувствует,
что ее женская обида требует компенсации, что он должен угадать ее тайное
желание — и только в этом его спасение. И когда он касается ее колена «своей
рехнувшейся рукой», а она гневно произносит: «Ах ты, тварь» — в нем борются два
голоса, один вопит, что его дерзость кончится
«расстрелом, червивой ямой», а другой отчаянно вопрошает: «Угадал?!!»
А в финале, после неудавшегося побега — нескольких
дней, проведенных с Галиной в море в маленьком моторном катере, когда становится
ясно, что ни до какой Финляндии им не доплыть, бензин кончится, шторма начнутся,
и беглецы возвращаются на Соловки, — обессилевший Артем равнодушно вылезет из
лодки навстречу лагерной судьбе, не думая о спутнице. «Никакой любви у него к
этой глупой женщине не было. И у нее к нему».
Андрей Рудалев, один из
первых рецензентов «Обители», сравнивает связь чекистки и заключенного с
любовью Мастера и Маргариты. Более нелепое сравнение трудно придумать.
Этот треугольник, образующий костяк сюжета, — тот
сосуд, в который можно влить любое вино.
Можно сделать трагической фигурой Галину Кучеренко,
барышню-гимназистку, увлекшуюся революцией, беззаветно влюбленную в ее рыцаря
(оказавшегося палачом), пытающуюся спасти заключенного (оказавшегося пустым
местом), решающуюся на побег из лагеря (за что придется должность следователя
сменить на лагерные нары).
Сложнее, но можно встать и на сторону Эйхманиса. Ведь эти романтически настроенные недавние
студенты — они ж, мол, мечтали о социальной справедливости, о всеобщем счастье,
о Хрустальном дворце, используя метафору Достоевского, и не хотели слышать предостережений
великого писателя, что Хрустальный дворец обернется казармой. Правда, не все
«пламенные революционеры» согласились бы пойти в тюремщики. Но если
постараться, можно и тюремщика оправдать.
Написал же Владимир Бондаренко, желая Прилепина
похвалить, что Эйхманис «своими разнообразными
экспериментами» увлекает Захара Прилепина, и тот делает его не просто одним из
главных героев романа, «но и из самых любимых героев. Он впрямь из лагеря сделал
какого-то уникального диковинного СЛОНА, идущего в истории своим путем»
(«Свободная пресса», 21 апреля 2014).
К чести Прилепина скажу, что, может, он и
намеревался сделать Эйхманиса любимым героем и
восхититься созданным им диковинным СЛОНом, но
художественное чутье этого не позволило.
Когда очарованный Эйхманисом
Артем встречает своего соседа по бараку Василия Петровича и признается, что
беседовал с начальником лагеря и тот говорит про лагерь много верного, Василий
Петрович ехидно спрашивает, а обсуждали ли они «такие темы, как посадка
заключенных в одном белье в карцер, представляющий собой яму высотой не более
метра, потолок и пол которой выстланы колючими
сучьями?.. Эйхманис сообщил вам, что лагерник
выдерживает не более трех дней, а потом — дохнет? Рассмешил он вас шуткой про
дельфина? Это когда лагерники, услышав красноармейскую команду „дельфин!”,
должны прыгать, допустим, с моста — если их ведут по мосту — в воду… А если
не прыгают — их бьют, очень сильно, а потом все равно кидают в воду!..»
Прервем перечисление.
Изобретательные надсмотрщики много чего напридумывали,
чтобы поглумиться над заключенным, и читателю это предстоит еще увидеть. Но вот
что страшно и на чем играет Эйхманис: ведь в лагере
самоуправление. Почти все надзиратели выдвинулись из среды самих же лагерников,
и среди них не только бывшие чекисты и красноармейцы, но и бывшие офицеры. У Эйхманиса есть возможность сказать Артему: «Вы сами себя
мучаете». Но у Василия Петровича есть веское возражение: «зачем же он над нами
поставлен».
Писать о лагере, игнорируя угол зрения лагерника,
все же нельзя. И в треугольнике чекист — чекистка — заключенный все-таки главным
героем писатель делает заключенного. Но какого?
За что сидели все эти интеллигенты — ученые,
инженеры, литераторы, актеры, музыканты, которые потом сделали СЛОН легендарным?
Это они играли в оркестрах и театрах (что так умилило Горького), издавали
газеты и журналы, изучали флору и фауну Соловков,
уточняли географию островов и создавали новые карты, разрабатывали способы
добычи йода из водорослей, создавали производства и работали в лабораториях.
Ну вот воспоминания Олега Волкова. В сущности, его
посадили за дворянское происхождение и знание иностранных языков. Работал
молодой человек в греческом посольстве, там же и жил в маленькой комнате, имел
контакты с иностранцами. Чекисты попробовали его завербовать. Волков
категорически отказался. Тогда отправили в Соловки по безразмерной статье —
«контрреволюционная агитация». А вот история ареста Дмитрия Лихачева. Студент
университета, погруженный в свои занятия и далекий от политики, принимает
участие в работе пародийной Академии наук: каждый из участников должен сделать
шутливый доклад. Лихачев делает доклад о некоторых преимуществах старой
орфографии. Через какое-то время участников вполне невинного кружка
арестовывают.
Была еще привычка у чекистов фабриковать дела.
Религиозно-философский кружок «Воскресение», далекий от политики, превращался в
контрреволюционную монархическую организацию — так посадили Николая Анциферова.
В романе Прилепина нет действующих лиц, сидящих по
сфабрикованным обвинениям (разве что эпизодические персонажи, о причинах ареста
которых ничего не сообщается).
Галина Кучеренко с ненавистью
замечает, что послушать заключенных — так тут одни невиновные. А в
действительности все сидят за преступления. Бурцев сидит не за то, что воевал в
Белой гвардии, а за то, что организовал банду, грабившую и убивавшую людей.
Поэт Афанасьев, дружок Артема, сидит не за то, что писал стишки против советской
власти, а за то, что организовал притон.
Добрейший Василий Петрович, казавшийся Артему
образцом русского интеллигента, излагает версию своего ареста, словно позаимствованную
из воспоминаний О. Н. Волкова: пошел на прием во французское посольство —
позвали, по старой памяти. Арестовали, обвинили в шпионаже. Но позже Артем
убедится, что рассказы Василия Петровича — сплошное вранье:
один из надзирателей, бывший красноармеец, узнает в богомольном тихом
интеллигенте офицера колчаковской контрразведки,
собственноручно его пытавшего, выщипывавшего у него на спине кусками мясо.
«Артему неведомо кем заранее
было подсказано, что каждый человек носит на дне своем немного ада: пошевелите
кочергой — повалит смрадный дым», — есть такая фраза в романе. Почти у каждого
героя Прилепина есть что пошевелить.
Примерно до половины романа читатель очень мало знает
о герое и даже не может понять, за что арестован Артем. Известно
лишь, что он закончил гимназию (когда — если действие происходит в 1928-29
году? И что он делал потом?). Известно, что
Артем начитан и любит стихи. Обрывки строк Бальмонта, Анненского, Блока
крутятся в его голове.
О причине своего ареста предпочитает не говорить,
на прямой вопрос — отшучивается.
Оно и понятно: Артем сидит за убийство своего
отца.
Отцеубийство — конечно, одно из самых страшных
преступлений, к тому же окруженное в русской литературе особой аурой. Митя
Карамазов готовился принять страдания за свои угрозы отцу и горячечные помыслы,
Иван Карамазов казнит себя, погружается в галлюцинаторный кошмар, осознав
собственную моральную ответственность за преступление Смердякова.
Артем Горяинов особых
мук совести не испытывает. Он просто гонит от себя прочь воспоминания о
безобразной семейной сцене: вернувшаяся с дачи семья (мать и сыновья) застала
отца с женщиной, мать вцепилась в волосы соперницы, отец, голый, схватился за
нож — в итоге сын его и зарезал. Артем получил три года: срок небольшой для
подобного преступления. И никак не скажешь, что срок этот несправедливый.
Зачем писателю такой герой? Конечно, он
соответствует первоначальной авторской концепции Соловков
как лагеря, где нет невиновных. Но главным образом —
на такого героя можно возложить важную сюжетную функцию.
Достоинством романа Прилепина
является динамичность развития действия. А ведь сам по себе лагерь, с его
замкнутым кругом общения, довольно статичен.
Так центральным персонажем становится авантюрный
герой, а реалистический роман прослаивается приемами романа авантюрного.
Мы знакомимся с Артемом, когда он, недавний, но
уже обжившийся лагерник, получает выгодный наряд в лес по ягоды: сосед по
нарам, Василий Петрович, поспособствовал. Работа не такая уж тяжелая, да еще
без конвоя, можно остаться в ягодной бригаде на все лето, вслед за черникой
пойдет брусника, потом клюква, морошка. Но Артем отказывается: норму он,
дескать, не выполнил, значит, его ожидает уменьшенная пайка.
На самом деле норму по приключениям героя не
выполнил автор. Ему нужна мотивировка, чтобы поставить героя в новые обстоятельства,
и автор отправляет Артема «на баланы» — это таскать
из реки бревна, стоя по пояс в холодной воде, и потом нести их до лесопилки. Но
сама по себе тяжелая и изнуряющая работа не может быть двигателем сюжета. Ну день прошел, ну два, ну три — герой устал и изможден.
Устал от однообразия описаний и читатель. Требуется обострение действия.
Вот почему Артем ведет себя неоправданно
агрессивно, что в общем-то противоречит тем правилам
выживания, которые он же преподает новенькому зэку студенту Мите Щелкачеву: «Не
показывай душу. Не показывай характер. Не пытайся быть сильным — лучше будь
незаметным. Не груби. Таись. Терпи».
Он-то как раз грубит десятнику, а позже еще бьет
его, показывает характер перед блатными: в ответ на шутку одного из них наносит
резкий удар по голове, так что тот падает в воду, затевает драку с новоназначенным
взводным — Бурцевым, — за что, конечно, оказывается зверски
избит.
Половины этих выходок хватило бы, чтобы навсегда
закопать Артема. Блатные, которым он объявил войну, обещают его убить, ну а
драка с надзирателем должна кончиться увечьем, карцером и новым сроком. Но
каждый раз, когда герой оказывается в безвыходной ситуации, появляется Deus ex machina — то в виде великодушного организатора очередной лагерной туфты — Спартакиады, то самого Эйхманиса,
то следователя Галины Кучеренко, взявшей на себя с середины романа труд
отмазывать бесшабашного любовника от общих работ, карцера, нового срока.
Это дает писателю возможность показать глазами
Артема лагерь и разные круги его обитателей. Артем побывал на
общих работах, посидел в бараке с блатными, поголодал, оказался вхож к кружок интеллигентов,
где ведутся интеллектуальные беседы, пышно названные «Афинские вечера»,
пообщался со священниками, испытал, что такое лагерная больничка, пожил в
благоустроенной келье вместе с молодым ученым Осипом Трояновским, побывал
сторожем в лаборатории йодпрома, где работают ученые,
и рабочим зверопитомника на дальнем острове, где разводят лисиц и
соболей, и пообщался с представителями самых разных слоев лагерников.
Но положение заключенного зыбкое. Да и писатель не
может допустить замедления сюжета.
Два события взрывают жизнь лагеря и объясняют
последовавшие затем массовые расстрелы, череду допросов, издевательств,
карцеров и смертей. Одно — покушение на Эйхманиса,
по-моему — совершенно неправдоподобное даже в структуре этого романа. В Эйхманиса стреляет музыкант Мезерницкий,
бывший колчаковский офицер, в келье которого проходят
«Афинские вечера».
Пистолет он то ли украл у
своего приятеля актера Шлабуковского, которому выдали
его как театральный реквизит, для спектакля, то ли Шлабуковский
сам его отдал — это предстоит выяснить следствию. А пока разъяренный Эйхманис, распорядившись вывести весь лагерь на построение,
в бешенстве командует: на колени. И все — блатные и мужики, белые офицеры,
аристократы, интеллигенты — все опускаются на колени перед озверевшим чекистом.
Сцена по-настоящему сильная.
У читателя, однако, возникает простой вопрос:
откуда у лагерника пистолет? Ну, допустим, актеру дали пистолет как реквизит. А
боевые патроны что, тоже как реквизит выдали?
Мне кажется, что эпизод этот введен автором не
только для того, чтобы обострить действие, но и несколько подретушировать образ
Эйхманиса. Мемуаристы не слишком жалуют этого
начальника Соловков, хотя и отдают ему предпочтение
перед примитивным садистом Ногтевым, имевшим обыкновение лично расстреливать
кого-нибудь из новоприбывшей партии: в романе Ногтев
придет на смену Эйхманису, и с его приходом будут
связываться новые чистки и расстрелы.
«Достаточно не так повернуться на „параде”,
неправильно построить ряды, не стройно ответить: „Здра-сте
това-рищ на-чаль-ник!” — как взбешенный
Эйхманс обрушивается на виновного рядом репрессий,
вплоть до Секирки», — вспоминает А. Клингер. А. Бекман рассказывает
об учиненном по распоряжению Эйхманса расстреле
группы заключенных (причем, сам Эйхманс в нем якобы
участвовал) в качестве мести за смерть Дзержинского. Это, скорее всего, — просто
слух. Но характерно и появление такого слуха.
Прилепин не опровергает ни факта расстрела, ни вспышек
бешенства начальника лагеря. Он только находит веский повод
для его гнева. Эйхманис, рассвирепевший после
покушения на себя (ведь стрелял привилегированный заключенный, которого он
обласкал, поселил в чистой келье, освободил от общих работ — пусть играет в
оркестре, пусть собирает друзей) — выглядит, конечно, симпатичнее, чем садист,
собственноручно расстреливающий людей неизвестно за что.
Другое событие, назначенное быть в романе причиной
страшной волны допросов и расстрелов, придумано намного удачнее (а может, и не
совсем придумано). Солженицын пишет, что в октябре 1929 года на Соловках было
расстреляно 300 человек по липовому делу: чекисты раздули неудавшийся побег
троих заключенных «в большой заговор белогвардейцев, будто бы собиравшихся
захватить пароход и уплыть».
«Водили партиями всю ночь, — пишет Солженицын. — (И каждую партию сопровождала отчаянным воем где-то привязанная собака
Блэк, подозревая, что именно в этой ведут ее хозяина
Грабовского. <…> Этот вой так подействовал на
палачей, что на следующий день был застрелен и Блэк и
все собаки за Блэка)». Писатель опирается на
свидетельства лагерников, например, морского офицера Альфреда Бекмана, считавшего, что заговор был мнимым.
Так это или нет, но Прилепин
имеет полное право считать заговор подлинным, тем более,
что в пользу этой версии высказываются и некоторые исследователи, например, А.
А. Сошина, изучавшая следственное дело, которое
хранится в архиве ФСБ в Архангельске (альманах «Соловецкое
море», 2007, № 6). По нему видно, кстати, что расстреляли 36 человек, а не 300.
Тоже немало.
В романе заговор выглядит очень правдоподобно (и
кстати — почему бы ему не быть в лагере, где собрано столько боевых офицеров, в
том числе — морских, способных и разоружить охрану, и поднять восстание, и
захватить корабль, курсирующий между островом и материком, и управлять
кораблем?).
Сам заговор еще раз переворачивает некоторые
представления о действующих лицах. Колчаковский
офицер Бурцев, сделавшийся жестоким тюремщиком, стремительно продвигающийся по
карьерной чекистской лестнице (вот он уже получил доступ к следственным делам и
вызывает на допросы узников), — оказывается главой заговора.
Артем узнает о заговоре, и это ставит его перед
моральной дилеммой — предупредить Галину, столько для него сделавшую, и тем
сдать заговорщиков? Или дать побегу осуществиться — и тем самым приговорить к
смерти Галину, которую в лагере ненавидят — слишком многих она сделала сексотами, слишком многим добавила сроки.
Он так и не успевает ничего решить — заговорщиков
разоблачают, Бурцева расстреливают. Артема, нечаянного свидетеля поспешных
расстрелов, заставляют отмывать от крови сапоги расстрельной команды, а потом
его ждет следствие и жуткий штрафной изолятор, где людей, оставленных почти без
одежды, морят голодом и холодом, и холод оказывается страшнее: без еды человек
живет несколько дней, на холоде замерзает за несколько часов.
Трудное это дело — совладать с композицией
огромного романа, действие которого происходит в замкнутом пространстве. Опыт
предыдущего романа Прилепина, «Черная обезьяна», где сюжет все время буксует и
смысл куда-то проваливается, а вставные эпизоды выглядят необязательным
довеском, заставлял опасаться, что и здесь автор не справится с темпом,
заданным первой половиной повествования. Но удивительное дело — именно во
второй части темп нарастает и нарастает. И если первая часть
рассказывает о лагере, где есть общие работы, уголовники, терроризирующие
фраеров и обирающие их, надсмотрщики, голод, побои, штрафной изолятор, но есть
и множество лазеек, куда можно спрятаться, есть интеллектуальная жизнь, споры,
есть условия для общения людей и взаимопомощи, то вторая часть рассказывает о
лагере, в котором человек умирает — даже если формально он пока числится живым.
Самые сильные главы романа — это те, где
описываются два последних штрафных изолятора, где люди висят на волосок от
смерти (а волосок все время обрезают), где вчерашнюю расстрельную команду саму
пускают в расход (красное чекистское колесо вертится очень быстро), и вчерашние
палачи становятся жертвами.
Критика романа Прилепина только набирает обороты,
о романе еще будут писать, но среди первых откликов есть примеры удивительных
прочтений. Если уже упоминавшийся Владимир Бондаренко считает Эйхманиса любимым героем Прилепина, то Роман Арбитман увидел в романе… оправдание Сталина. «А Сталин
здесь при чем! — хочется воскликнуть, — о нем в романе слова не сказано». Вот
именно: сталинист Прилепин,
по мнению Арбитмана, внушает читателю мысль, что
большой террор начался до Сталина, и значит — Сталина оправдывает.
А вот ничего это не значит. Прилепин — сталинист в своих статьях
(и то под вопросом — где здесь
сталинизм, а где — инфантильная потребность гусей подразнить). Но в любом
случае, когда Прилепин пишет книгу, он не сталинист, а романист. Как публицист Прилепин
часто бывает плосок и всегда однозначен. Как художник,
он пластичен и многогранен. В статье должен быть ясный смысл и никаких
противоречий. Роман, который лишен противоречий, — плохой роман.
Есть еще одно мнение — вполне
респектабельное и основательное, — с которым мне хочется поспорить. Кажется,
Михаил Визель первым написал, что «Обитель» — «это
роман идей: беседуя друг с другом, герои проговаривают <…> “проклятые
вопросы”, занимающие Прилепина-публициста в последние годы»[2].
Потом пошло-поехало: «Основная ценность „Обители”
— диалоги и монологи о прошлом и будущем России, о месте человека в настоящем,
о вине и ответственности за происходящие со страной события…»[3]
А с моей точки зрения самые слабые места романа —
это как раз «диалоги о прошлом и будущем России».
Ну вот «Афинские вечера» в келье Мезерницкого. О чем говорят герои? О том, что большевики победили, потому что
империя еще раньше прогнила? О том, что русская литература мужика любила абстрактно,
а в действительности его не знала и не любила? Что большевики появились не на
пустом месте?
Чтобы написать «роман идей», надо уметь, как
Достоевский, развивать аргументацию «pro и contra», надо самому быть на высоте сталкивающихся идей.
Прилепин этого делать не умеет. Да ему и не надо.
В романе много рассуждают о христианстве, о
кризисе веры, о том, что народ изменил Христу, но ему посланы испытания и он придет
снова к вере. Слова-слова. Но все эти слова стоят меньше, чем две совершенно замечательные сцены, действительно вступающие в
диалог.
Одна, в начале романа — заключенные рушат
монастырское кладбище, чтобы расчистить площадку под скотный двор (символично).
Поначалу всем немного не по себе, а степенный казак Лажечников, прежде чем
свернуть памятник, приговаривает: «Извиняйте, потревожим …Елисей Савватьевич… Тихон Миронович…»
Но скоро заключенные уже раскурочивали памятники «без почтения и пощады,
поднимали с кряком, тащили, хрипло матерясь, и бросали
как упадет <…> Будто бы восторг святотатства отражался порой в лицах».
Среди русских узников один — чеченец. На обратном пути в зону он вдруг хмуро и
твердо произносит: «Нам сказали б ломать свое кладбище — никто не тронул. Умер
бы, а не тронул. А вы сломали». И после короткой перепалки, подводит итог:
«Нету больше вашего Бога у вас — какой
это Бог, раз в него такая вера!»
А вот другая сцена — уже в конце. После
неудавшегося побега едва ли не все герои романа (кого не успели сразу
расстрелять) оказываются в штрафном изоляторе на Секирке:
под него определили разоренную церковь. Приводят сюда и владыку Иоанна, одного
из самых симпатичных героев романа (его прототипом послужил вятский епископ
Виктор, в миру Константин
Александрович Островидов, о котором вспоминают с
необычайной теплотой все мемуаристы, в частности О. Н. Волков и Д. С. Лихачев).
Меж тем красноармейцы периодически выкликают фамилии заключенных и выводят их
на расстрел.
Владыка Иоанн (которого в
лагере ласково называют «владычкой», как и его
прототипа) пытается утешить обреченных, к нему присоединяется другой священник.
Сцена коллективной исповеди — одна из самых сильных и страшных в романе.
Алексей Колобородов совершенно справедливо увидел в
ней нечто от Иеронима Босха — это его сюрреалистические черви, раки, и разные гады в виде человеческих грехов мерещатся Артему, когда он
слушает истерические выкрики исповедующихся: «Боже мой, я ограбил и убил
старуху! — Задушил ребенка! Помилуй! Всеблагой! Молю!»
А когда кончается причастие и целование креста — в
церкви становится «чисто и звонко, как в снежном поле». Пересказывать эти сцены
трудно: из них нельзя извлечь квинтэссенцию простых смыслов, он раскрывается
лишь в совокупности деталей, красок, слов, поступков. Но все многочисленные и
банальные рассуждения героев о вере и безверии русского народа не стоят этих
двух сцен. И запоминаются в итоге не разговоры, не идейные споры героев, не
рассуждения Эйхманиса о лаборатории по выделке нового
человека, которую они здесь устроили. А запоминается сцена, когда лагерников
выводят на площадь и гарцующий на лошади Эйхманис командует: «на колени».
Или другая сцена, в финале,
когда сменивший Эйхманиса Ногтев
объявляет, что расстреляет каждого десятого из-за того, что ученый Осип
Троянский не вернулся вовремя из бесконвойной
командировки, — и чекисты начинают выдергивать из ряда каждого десятого, выводят
и Галину Кучеренко, — и тут Артем добровольно меняется местами с заключенным,
обреченным на расстрел. Однако угроза, которой все поверили, была лишь шуткой
нового начальника лагеря.
Запоминается штабель, в который укладываются голые
заключенные Секирки, чтобы не околеть от холода, и в
этом штабеле оказывается раздавленным владычка Иоанн.
Запоминается вырванный чуб поэта Афанасьева: допрашивая, чекисты засунули
заключенного в гроб и закопали, и он в отчаянии стал рвать на себе волосы.
Запоминается собака Блэк, которая воет, когда
очередную партию арестантов ведут на расстрел. Запоминается улыбчивый чекист с
большим колокольчиком в руке — он раскачивает этот колокольчик, издающий нежный
звук, когда ведет очередного обреченного на смерть штрафника. Потом колокольчик
умолкает и раздается выстрел. Истерическая исповедь в церкви на Секирке проходит под непрерывный звук этого колокольчика:
шутники из расстрельной команды привязали его к собаке и гоняют вокруг церкви.
Запоминается Артем, мстительно издевающийся над этими «шутниками», когда они
сами на той же Секирке ждут очереди на расстрел, а он
будит тяжело уснувшего улыбчивого чекиста, имитируя звук колокольчика.
Зря Прилепин дает свои
бесконечные интервью и все растолковывает и растолковывает, что он хотел написать.
Его роман значительно тоньше и умнее, чем эти его толкования.