Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2014
Фрумкин Константин Григорьевич — журналист, философ, культуролог. Родился в 1970 г. в Москве, закончил Финансовую академию. Кандидат культурологии. Автор многих статей по социологии, политологии, литературный критик. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Двадцать первый век начался крахом идеологий, рисующих будущее цивилизации и описывающих закономерности ее развития. Предшествующие двести пятьдесят лет господства крупных социально-философских нарративов, утопий и партийных программ оставили после себя лишь дымящиеся руины и маргинальные реликты. Отрицающий целостные мировоззрения постмодернизм в этих условиях оказался не плодом агрессивного цинизма, а вынужденной позицией за неимением лучших. Футурологические искания, близоруко освещающие развитие человечества, говорят о неконтролируемых человеком тенденциях развития, но не решаются говорить о должном и желательном. Трезвость, наступившая после веков вдохновенных теорий, делает как никогда актуальными слова, сказанные Львом Толстым в «Исповеди»: на вопрос «Куда мы идем?» сторонники прогресса отвечают: «Нас несет куда-то».
Однако это не означает, что мы расстаемся с идеологиями прошлого. Они не занимают в нашей культуре столь же почетное и авторитетное положение, как в предшествующие века, но мы все равно продолжаем вглядываться в них, пытаясь увидеть себя пусть в кривом, но все-таки зеркале. Точных зеркал нет, объективное представление о себе общество вынуждено создавать, собирая и сравнивая разные образы, рожденные «комнатой смеха» идеологий. Между тем, эти кривые зеркала были устроены порою с большим искусством.
Мумии возвращаются
Обаяние великих социальных учений прошлого можно объяснить только тем, что они угадали нечто чрезвычайно важное в природе человека и природе социума. И эта гипотетическая проницательность великих учений прошлого должна становиться тем более явной, чем отчетливее будут выявляться угаданные ими тенденции общественного развития — если, конечно, таковые были. Можно утверждать, что все, даже с какой-то точки зрения «потерпевшие исторический крах» теории вроде руссоизма, коммунизма или национал-социализма должны обладать вневременной актуальностью, которая, в зависимости от исторических обстоятельств, должна проявляться тем или другим способом.
Если же говорить о том, какой из великих социально-политических нарративов ушедших веков является особенно актуальным (несмотря на архаичность и историческое поражение), то прежде всего следует вспомнить анархизм.
Парадокс переживаемой нами эпохи заключается в том, что анархизм, который и в лучшие свои времена часто воспринимался как курьез и безумие, сегодня неожиданно для самих анархистов становится актуальным.
Анархизмом называют совокупность возникших в XIX веке социалистических движений, отличительной особенностью которых является акцент на отрицании государственной власти и вообще любого принуждения. Поскольку не все левые мыслители, отрицавшие принуждение, называли себя анархистами, сегодня в историко-политической литературе также используются такие термины как «антиавторитарный социализм» и «либертарный социализм», то есть социализм, отрицающий власть и считающий свободу приоритетной ценностью. Соотношение этих понятий с термином «анархизм» еще не установилось: некоторые историки считают анархизм разновидностью либертарного социализма, некоторые их отождествляют, некоторые считают их хотя и разными, но крайне близкими и родственными учениями.
Классиками анархизма считаются Прудон, Бакунин и Кропоткин, при этом если для русской культуры крупнейшей величиной всегда считался Бакунин, то на Западе в роли фундатора нового политического течения выступил прежде всего Прудон, который и ввел термин «анархизм» в 1840 году в статье «Что такое собственность?».
Хотя существует множество разновидностей анархистских течений, если можно говорить о более или менее целостной и реалистической картине общества, перестроенного в соответствии с анархистскими рецептами, то это будет некоторая «кооперативная утопия», в которой нет централизованных правительств и крупных корпораций, а общественная жизнь основана на индивидуализме, добровольных союзах, федерализме, самоуправляемых и автономных коллективах.
Анархистским организациям редко удавалось проводить практические реформы: если не считать таких экзотических примеров, как Гуляйполе батьки Махно. Но и помимо усилий самих анархистов, наша эпоха становится эпохой деконструкции, размывания структур и разрушения иерархий. То, чего не смогла сделать бомба и пропаганда «классического» анархиста, сегодня делает серная кислота постмодерна и глобализации. Разрушая традиционные структуры, постмодерн освобождает силы, которые Бердяев в «Философии неравенства» называл силами низших, «элементарных» стихий, но раскрепощение которых, по-видимому, и было целью освободительных течений XIX — ХХ веков. Анархизм же на их фоне был идеей самого радикального освобождения. Индивидуализм освободительного движения XIX — XX веков входит в резонанс с атомизированным индивидом современного общества.
Кризис государства
Отрицание государства всегда считалось наиболее экзотическим и малореалистичным пунктом анархистской программы. Поскольку поддерживать общественный порядок и сносно устраивать человеческие дела без государственного регулирования кажется невозможным, анархизм издавна воспринимался в общественном сознании как безумная террористическая атака на цивилизацию. Но, как это часто бывает в истории, новые эпохи наступают независимо от усилий тех, кто ставит их наступление своей целью. Пока анархисты боролись с этатизмом проповедью и бомбой, пока противники анархистов потешались над утопичностью их проектов, развитие мировой капиталистической системы стало все более обнаруживать историческую конечность государства как политической формы.
Не упоминая об идеях анархизма, социальные философы стали говорить о кризисе национального государства. Прежде всего, в качестве силы, «унижающей» государственность, выступила глобализация. Появились международные контуры управления, присваивающие часть полномочий правительств. Появились глобальные силы, способные оказывать важнейшее влияние на социальные процессы помимо государства. Как пишет известный современный социолог Зигмунт Бауман, государство «беспрестанно разрушается новыми глобальными силами, имеющими в арсенале ужасное оружие экстерриториальности, скорости передвижения и способности к уклонению — бегству»[1]. Обсуждаются перспективы общепланетарной политической организации либо системы надгосударственных конфедераций, аналогичных Европейскому Союзу[2]. Часть функций государства на началах аутсорсинга[3] передается частным структурам или саморегулируемым организациям.
Увеличение значимости местного самоуправления, небольших политических единиц происходит еще и благодаря процессу уменьшения средних размеров государств, начавшемуся в ХХ веке распадом империй, продолжившемуся распадом многонациональных государств (Пакистана, СССР, Югославии, Чехословакии), а сегодня нашедшему продолжение в активизации сепаратистских движений — в Южном Судане, Восточном Тиморе, Эритрейе, в перспективе — в Каталонии, Шотландии, на Северном Кавказе. Как отмечает английский историк Эрик Хосбаум, транснациональным корпорациям выгодны малые государства. Шведские журналисты Бард и Зодерквист, известные своей концепцией «нетократии» — перестройки мировых элит на основе умения манипулировать информацией в сетях, — также считают, что глобализация упразднит государства и возродит города-государства. Как можно прочесть в их книге, речь идет о возрождении «системы средневековых городов-государств» на основе «делегирования политической ответственности от национального государства самим городам»[4].
Очевидность кризиса государственности может быть проиллюстрирована опубликованной в 1997 году статьей кандидата юридических наук В. Рыкунова. Автор, по-видимому, не являющийся идейным сторонником анархизма, тем не менее считает нужным ввести термин «неоанархизм», отмечая, что государство не равно обществу, государство — исторически преходящая форма, которая исторически «умаляется» за счет самоуправления, за счет вовлечения людей в управление через механизмы демократии, а также за счет передачи функций государства общественным структурам[5].
Российские консерваторы даже бросились спасать государственность от сетевой анархии, примером чего может служить статья петербургского писателя Александра Казина, в которой он пишет, что значение государства падает из-за конкуренции сетевых образований. Евроатланическая цивилизация переходит к постмодернизму, распаду и замене государственности «анонимно-сетевой организацией политики и культуры», но государство ценностно, духовно и онтологически выше сетевых структур, и поэтому все здоровые традиционные общества — ислам, Индия, Китай — опираются именно на государство, а не на сеть[6].
Именно с учетом этого анархизм в некой футурологической перспективе может претендовать на роль преемника либерализма как доминирующей парадигмы западной цивилизации. Анархизму вряд ли удастся изменить общественную систему, но сама система может измениться так, что станет гораздо лучше соответствовать анархистским идеалам.
При этом особую актуальность анархистской идеологии антигосударственности может придать событие, которое как раз могло бы выглядеть как триумф идеи государства, а именно образование мирового государства или подобной государству планетарной политической организации.
Сегодня унифицирующее действие государства на планете во многом компенсируется большим количеством государств. Эта система позволяет человечеству проводить эксперименты, оценивать плюсы и минусы разных решений и не становиться заложником однажды принятой политики. Но после того, как сформируется система общепланетарного правления, во весь рост станет проблема гибкости и защиты многообразия общественной жизни и укладов.
Обычное средство борьбы с косностью государства — децентрализация. Именно проблематика децентрализации должна объединить огромное количество левых движений в эпоху после создания мирового правительства — начиная от умеренных, требующих расширения демократии, и кончая радикальными, требующими разрушения всемирной государственности. Как в реальной жизни, так и — в еще большей степени — на уровне идеологии, на уровне «идеальных требований» вопрос будет ставиться о тотальной децентрализации, об увеличении полномочий территориальных властей, экстерриториальных объединений и гражданских институтов и, наконец, о предоставлении некоего подобия политической власти отдельному человеку. В пределе это будет означать превращение рядового гражданина из участника политического процесса и избирателя в носителя власти и законодателя.
Именно тут могут возникнуть условия, чтобы анархизму пришло «второе дыхание» — учению, важнейший посыл которого заключается в том, что нормы, регулирующие жизнь людей, должны устанавливаться не централизованной властью — пусть даже и на основании демократических процедур, а самим гражданином, или небольшой самоуправляемой общиной.
Продолжением кризиса государства становится кризис права, понимаемого как законодательство, то есть система устанавливаемых централизованным государством императивов. Право просто не успевает регулировать все более сложные процессы.
По словам С. Ф. Ударцева, «государственное законодательство рассматривается как исторически устаревающая форма права, которая должна быть максимально заменена <…> более гибкими механизмами саморегуляции, более тонкой и надежной гармонизации общественных отношений…»[7] К «более гибким» механизмам С. Ф. Ударцев относит такие правовые феномены, как естественное, обычное, договорное право, третейские суды, различные механизмы саморегуляции и общественные объединения.
Можно вспомнить, что даже в России, где государственность во многом строится на антианархических принципах иерархической вертикали, некоторые функции регулирования передаются от государственного аппарата к так называемым саморегулируемым организациям. Развивается система третейских судов — общественных, негосударственных, конкурирующих друг с другом. Можно вспомнить известного криминолога Нильса Кристи, который призывает по возможности заменять уголовные наказания добровольными соглашениями между преступником и жертвой.
В порядке футурологического прогноза можно себе представить децентрализацию законодательства до уровня системы индивидуальных, заточенных под конкретного человека нормативных систем[8].
Например, важнейшей функцией современного государства является установление норм безопасности для продуктов питания. В гипотетическом обществе будущего всякий гражданин будет иметь право сам установить для себя собственные санитарные нормы и потреблять только те товары, которые этим нормам соответствуют. Представим себе, что закупки продуктов человек осуществляет только с помощью Интернета. В этом случае комплекс норм, регулирующих безопасность продуктов питания, может быть заложен в компьютер покупателя, чтобы покупатель руководствовался этими нормами как неким фильтром, позволяющим отбирать предложения поставщиков, отсеивая все, что не соответствует индивидуальной норме. От производителей и продавцов продовольствия в этом случае требуется не соблюдение законодательно установленных норм, а исключительно прозрачность и достоверность информации о своей продукции — ибо, основываясь на этой информации, все потребители будут создавать собственные фильтры, выбирая более или менее на их взгляд приемлемую продукцию.
Власть начинается как насилие, но затем становится все более информационной по своей природе, так что известный социолог Никлас Луман говорит, что власть есть коммуникация. Анархизм, отрицающий насилие и принуждение, отражает тренд на информатизацию власти.
Индивид на рынке
Не менее актуальны сегодня самые общие принципы анархизма: акцент на индивида, индивидуальность, индивидуализм, отрицание иерархизма. Причиной этого является как раз то обстоятельство, которое еще в недавние времена служило стереотипным поводом для критики анархизма со стороны марксистов — а именно, что анархизм является выражением «буржуазного индивидуализма». Буржуазный или еще какой-то, но индивидуализм находится, несомненно, в фундаменте современной западной цивилизации, и это придавало анархизму отблеск значимости даже во времена, когда о его актуальности не было и речи.
В наши дни для индивидуализма наступает новая эпоха, порожденная тем, что главным конкурентным преимуществом всевозможных структур становится гибкость, структуры должны быстро возникать, быстро изменяться и, если надо — быстро исчезать, и единственным неизменным и недробимым элементом динамичной социальной организации становится индивид, который, вступая во взаимодействия с другими индивидами, обеспечивает изменчивость социальных структур.
Пока еще эпоха крупных иерархических структур и в политике и в экономике не прошла, пока они доминируют, но на горизонте уже явственно появился облик новых общественных отношений, при которых все крупные, неповоротливые иерархические структуры будут вытесняться или размываться потоком постоянных изменений, потоком временных команд и проектов, возникающих и исчезающих благодаря гибкому взаимодействию всех участников рынка — и прежде всего индивидов. Индивиды в условиях предельной гибкости всех структур становятся главными участниками рынка, не входящими ни в какую иерархию, являющимися не чьими-то наемными работниками, а чем-то вроде индивидуальных предпринимателей, взаимодействие которых создает любые нужные экономике коллективы, которые могут размывать крупные структуры, принимая на себя часть их функций на основе аутсорсинга, франчайзинга и т. д.
Ненавидимые анархистами крупные иерархические структуры в перспективе наступления эпохи временных команд и индивидуальной работы должны вымирать, как динозавры, слишком громоздкие для эпохи сверхбыстрых изменений[9]. То, что иерархические структуры заменяются сетевыми, в современных экономических и социально-философских дискуссиях становится уже общим местом.
Любопытно высказанное в 1990-х годах мнение В. Г. Федотовой, о том, что экономический кризис 1990-х годов в России уменьшил социальную базу демократии, поскольку те многочисленные люди, которые были выброшены кризисом за пределы регулярной, постоянной работы в категорию самозанятого и самодеятельного населения (например, «челночной» торговли или огородничества), тяготеют не к государственности, а к анархии, к отрицанию любого государственного ярма[10]. Ирония ситуации заключается в том, что автор, чей кругозор замкнут «лихими 90-ми», считает самозанятость социальным бедствием — равно как и соответствующую такому типу занятости анархию, но пройдет всего десять лет, и самозанятость будет восприниматься как элемент самых передовых сетевых экономических отношений, истолковываемых как свободное и предельно динамичное взаимодействие именно «самозанятых» субъектов.
Отсутствие явного принуждения и иерархии сегодня становится особенностью устройства не только бизнес-среды в целом, но и внутренней среды отдельных, наиболее передовых фирм, особенно связанных с креативными видами деятельности (научные исследования, программирование, дизайн и т. д.) Разумеется, никакая частная компания, пока она остается таковой, не может быть полным воплощением анархистской программы, но отдельные элементы анархического, либертарного сообщества уже начинают проявляться и в организации труда, и в организации офиса. Появляются компании без определенных рабочих мест, без определенных обязанностей сотрудников, без жесткого управления со стороны менеджеров, с временными добровольными командами в качестве основы трудового процесса и даже с системой коммунистического, бесплатного удовлетворения потребностей сотрудников, как это происходит в компаниях Кремниевой долины — например, в центральном офисе Facebook Ink сотрудники пользуются не только бесплатными кафе и сервисными службами, но скоро будут получать и бесплатное жилье. Разумеется, все эти «пространства свободы» существуют в рамках жесткой бизнес-игры, свободе здесь положены границы, но по крайней мере устройство таких компаний свидетельствует, что утопические мечтания социалистов и анархистов прошлого не были произвольными, а действительно выражали потребности индивидуальности, действительно моделировали среду, наиболее гармоничную для индивида и способствующую выражению его способностей.
Глядя на эти новейшие явления, В. Э. Войцехович, отмечает, что цель социально-политической теории анархизма — образование общества с индивидами, равными друг другу и свободно сотрудничающими между собой, и констатирует, что Запад и человечество в целом «естественным образом», сами по себе продвигаются к обществу, похожему на анархистское, — в том смысле, что ослабевают иерархии и распространяются элементы самоорганизации[11].
По своей сути эти явления представляют собой высшее выражение базовых принципов именно рыночной экономики, поскольку рынок по своей сути есть система горизонтальных связей, система равноправных, свободно сотрудничающих друг с другом акторов, беспрепятственно вступающих друг с другом в кооперативное взаимодействие и столь же легко и беспрепятственно эти взаимодействия прекращающих. Поскольку рынок лежит в основе капитализма, постольку нет ничего удивительного, что в процессе развития последнего базовые принципы рынка все более выявляются, постепенно вытесняя или размывая антирыночные элементы капитализма — что даже побудило американского экономиста иранского происхождения Кейвана Харири заявить о противостоянии капитализма и свободного рынка[12].
Человек по самой своей природе чувствует себя, свои желания, свою свободу ограниченными внешними обстоятельствами и прежде всего обществом. Всякий индивид чувствует себя сжатой пружиной, мечтающей освободиться от внешних ограничений. Фрейд зафиксировал это в учении о подсознании, которое воспринимает любую культуру как гнетующую власть и пытается взбунтоваться против нее при первой возможности. На фоне этого мнения Фрейда совершенно по-особому звучат слова известного русского анархиста начала ХХ века Алексея Борового, писавшего, что анархизм рождается вместе с человеком и живет в каждом из нас[13]. Любое левацкое учение, «подыгрывающее» человеческому чувству стесненности, играющее на стороне фрейдовского «принципа удовольствия» против «принципа реальности», всегда будет обладать обаянием, которое почувствует каждый — даже идейный противник. Однако эта крайне выгодная для политического течения способность апеллировать к глубинным потребностям личности еще не гарантирует конструктивности в социальном измерении, а значит, не гарантирует успешности на «политическом рынке».
Но в последние двести лет — и чем далее, тем острее — человеческая свобода стала восприниматься не только как политическое право человека, не только как его связанное с подсознанием «глубинное чувство», но и как творческая сила, способная играть беспрецедентную созидательную роль в общественном хозяйстве. Было обнаружено, что «разнузданность страстей», «снятие оков с желаний» ведет не только к греху, но и к повышению производительности, что обществу выгодна и свободная инициатива предпринимателя, и творческая свобода интеллектуалов, и политическая свобода в условиях демократии, и даже оперативная свобода партизана во время войны[14].
Таким образом, левая мысль, работающая на освобождение угнетенной обществом личности ради нее самой, парадоксальным образом соединилась с социоцентрическим либерализмом, ищущим не столько освобождения человека, сколько роста комфорта и благосостояния общества. Это «соединение» не воплотилось в союз политических «брендов» — несмотря на общее почтение к идее свободы личности, альянсы анархистов с либералами представляют собой скорее экзотическое явление. И тем не менее, это соединение произошло в жизни: выяснилось, что меры «освобождения» личности могут способствовать интенсификации общественного производства.
Фактически мы видим единое движение за освобождение ресурсов личности, происходящее с двух разных сторон и во имя двух совершенно разных целей: «левая» компонента эмансипации ставила цель освобождения как такового, преодоления сил принуждения, в то время как «правая» компонента желала сделать освобожденные, раскрепощенные личности более совершенным элементом общественного механизма, то есть речь идет о том, чтобы еще более эффективно запрячь «освобожденную личность» в общественное тягло — запрячь более тонко, изощренно и на новом витке развития, может быть даже запрячь с ее добровольного согласия, как запрягают энтузиастов, — но все же запрячь.
В собственно идейной сфере взаимодействие двух компонент «освободительного движения» было довольно прихотливым.
В сфере экономики два «изоморфных», но движущихся параллельными курсами течения не узнали друг в друге потенциальных союзников и воспринимали друг друга скорее как врагов: социализм и анархизм с одной стороны и движения за свободный рынок с другой никогда не находили друг для друга доброго слова.
В сфере политики взаимодействие «левого» и «правого» типа освобождения было более сложным и диалектичным: в зависимости от того, кто был врагом в данном случае, левые постоянно колебались от проповеди демократии и самоуправления к разочарованию в них и разоблачению демократии как системы, узурпируемой олигархией.
И только в искусстве и науке движение за свободу личности с самого начала обосновывало свою необходимость возможностью улучшить качество выполняемой интеллектуалами работы, свобода истолковывалась как путь к повышению уровня произведений искусства и научных достижений — поэтому движение за интеллектуальную свободу довольно легко образовывало амальгамы с экономическим либерализмом, особенно в последнее время, когда организация креативного труда стала объектом самых смелых экспериментов в сфере менеджмента.
Между тем, именно в экономической сфере, где понятие «левого» обычно ассоциировалось с антикапитализмом, развитие рынка дало в последнее время дополнительные аргументы в пользу того, что за мечтами об освобождении стоят какие-то реальные перспективы.
Очень характерно, что классик анархизма Петр Кропоткин в одной из своих книг в качестве примера предприятия, существующего без всякого принуждения, лишь на основе добровольной организации, приводил биржу. При этом Кропоткин вряд ли симпатизировал бирже как чисто буржуазному учреждению, но ее способность обходиться без государственного вмешательства казалась ему в данном случае важнее. Позднее, уже вне всякой связи с Кропоткиным, критики упрекали неолибералов в том, что они идеалом экономики видят финансовый рынок. И это обвинение тоже было совершенно правильным, поскольку финансовый рынок, будучи чисто виртуальным, предельно интенсивным, информационно прозрачным, представлял собой действительно идеал рынка как свободного взаимодействия большого количества участников. Все возможности рыночной самоорганизации присутствуют на финансовом рынке в наибольшей степени — и поэтому врагу капитализма Кропоткину, когда он искал пример самоорганизации, не случайно бросилась в глаза именно фондовая биржа. Осталось только признать, что именно рынок выявляет конструктивные возможности самоорганизации.
Если экономический либерализм демонстрирует, что свободное взаимодействие равноправных личностей в конце концов приводит к формированию рынка, то левые течения показывают, что в основе креативного и динамичного развития рыночной системы лежат ресурсы освобожденного индивидуума.
Индивид и коллектив
Фундаментальной интенцией анархистских программ с XIX века до сегодняшнего дня является вера не столько в индивида (о чем анархисты неустанно пишут в своих манифестах и декларациях), сколько в следующую после индивида ступень общественной организации: первичный, сравнительно небольшой коллектив. Вера в небольшие коллективы предстает в анархистских программах то как акцент на муниципальном самоуправлении, на «автономных общинах» — когда речь идет о политической организации общества, то как акцент на крестьянскую общину — когда речь идет о владении землей и аграрном устройстве, то как акцент на коллективных, кооперативных предприятиях — когда речь идет об экономике. «Община» в широком смысле слова должна доминировать везде — и в политике, и в экономике, и в сфере собственности.
Наименее проблемной частью данного идейного комплекса является вопрос о развитии самоуправления. Идея эта для анархизма чрезвычайно важна. По словам А. В. Шубина, «анархистская идея ставит самоуправление в центр своих социальных построений»[15]. Среди крупных теоретиков современного анархизма своим интересом именно к идее самоуправления известен американский анархист, социолог и философ Мюррей Букчин, теорию которого называют «либертарным муниципализмом»; он пропагандирует активное участие людей в низовом, муниципальном самоуправлении, ратует за создание «групп народного самоуправления», которые противопоставляются бюрократии и профессиональным политикам[16].
Однако у этой идеи практически нет противников в современном мире — развитое самоуправление считается неотъемлемой чертой всякого цивилизованного государства, и развитие самоуправления всеми воспринимается как позитивная тенденция. Если во времена зарождения классического анархизма идея политического устройства государства как федерации автономных общин, воспринималась как оппозиционная, то теперь она вполне соответствует духу многих, если не большинства демократических конституций. Поэтому неудивительно, что глава российского Бакунинского фонда С. Г. Корнилов, анализируя политические взгляды Бакунина на общинность, самоуправление и зависимость чиновников и судей от населения, приходит к выводу, что по существу это система местного и регионального самоуправления, которая зафиксирована в действующей российской Конституции[17]. Еще в большей степени, это относится к политическим системам децентрализованных федеративных государств, таких как США.
Идея общинности проблемна в другом смысле: одновременное сосуществование в анархистских воззрениях акцентов и на индивидуума, и на общины и прочие самоуправляемые коллективы, порождает внутреннее противоречие анархизма, которое было сравнительно незаметным потому, что и индивидуум, и община противопоставлялись масштабным иерархическим аппаратам индустриальной эпохи. Впрочем, нельзя сказать, что совсем незаметным, — так, например, П. В. Рябов пишет, что анархизм издавна «раздирало» противоречие между коммунизмом и индивидуализмом[18]. В сущности, это частный случай преследующего левое движение противоречия между свободой с одной стороны и равенством и братством — с другой.
Об этих старых проблемах анархизма не было бы смысла говорить, но любопытно, что, без всякой связи с тем, как сами анархисты пытаются разрешить это противоречие, развитие сетевого общества демонстрирует нам один из возможных вариантов его преодоления. В рамках развитых сетевых отношений индивид может быть участником большого числа коллективов. Когда человек является членом сразу многих коллективов, пропадает монопольное право одного коллектива на данного индивида. Идентичность самого индивида уже не зависит от принадлежности именно к этой общине. Параллельное вхождение в разные коллективы дает возможность в любой момент выйти из данной общности и найти себе новую общность, что исключает чрезмерную зависимость индивида от коллектива. Но в то же время вхождение индивида во временные коллективы не позволяют его называть атомизированным в полном смысле слова, и в рамках этих временных коллективов индивид может развивать свои «сети доверия» (также временные) и принимать участие в самых разнообразных коллективных действиях. Эти временные коллективы можно было бы сопоставить с «временными автономными зонами» — данный термин ввел известный современный анархист Хаким Бей. Термин означает неформальные общности, благодаря которым люди ускользают из «сетей отчуждения» для восстановления человеческих отношений и на базе которых даже может возникнуть особый сектор экономики — экономики неформальных, теневых, бартерных отношений[19].
Анархист Джон Зерзан, апологет свободных отношений в гипотетическом первобытном обществе, также делает особый акцент на нестабильности существовавших в нем структур: по словам Зерзана, мы должны стремиться к свободному обществу, в котором наиболее близкими к муниципальному управлению структурами являются «спонтанные, мобильные сборы и праздники, возникающие и меняющие форму по малейшей прихоти…»[20]
С другой стороны, лондонский публицист, бывший сотрудник Би-би-си Александр Кустарев, критикуя анархизм, пишет, что гармонизация индивидов и коллектива возможна «только в сугубо добровольных», то есть в «самых неустойчивых коллективах»[21], но перспективы сетевой экономики убирают негативные коннотации у слова «неустойчивый»: сетевая экономика обещает устойчивый поток возникающих и исчезающих неустойчивых (и добровольных) коллективов, теоретически могущих стать доминирующей формой организации. Впрочем, и сам Кустарев понимает это и в другом месте пишет, что анархизм становится актуальнее, поскольку новые технологии коммуникации создают новые экстерриториальные общности, формы «нетерриториальной совместности», которые ослабляют иерархическое государство как территориальную совместность. По словам Кустарева, «нетерриториальные общности — школа и опытное поле анархизма, поскольку именно они добровольны по определению, и в них собираются люди либо равного статуса, либо готовые ради общения оставить свои статусные амбиции…»[22]
Радикальная нестабильность, изменчивость сетевых структур может быть истолкована как одна из возможностей избавить индивида от порабощающей власти структуры, не лишая общество той конструктивной роли, которую в ее жизни играет организация.
Горизонтальная несвобода
Возрастающая актуальность анархизма создает опасность и для него самого — поскольку он спускается из идеальной сферы на уровень грубой реальности, начиная демонстрировать свою изнанку и побочные эффекты. Становится ясным, что анархизм, угадав многие реальные тенденции нашего ближайшего будущего, на самом деле вовсе не является теорией освобождения.
Ставя вопрос об освобождении личности, анархизм делал акцент на ее подавлении по линии вертикальных, иерархических связей. Исторически этот акцент был оправдан, но он маскировал тот факт, что совокупность неиерархических, горизонтальных, сетевых связей может быть столь же угнетающей, фрустрирующей, подавляющей силой, фактически лишающей индивида свободы самореализации. В случае с рынком этот факт абсолютно очевиден: хотя на идеальном рынке нет иерархии, зависимость от рыночной конъюнктуры для производителя может быть жестче и мучительней тирании.
Но и вне зависимости от рынка совокупность обязательств перед другими людьми по линии «горизонтальных связей» в любой достаточно интенсивной коллективности может оказаться для индивида тяжелым бременем, которым он будет не в силах управлять. Совокупность партнеров всегда может оказаться силой, от которой ты зависишь.
Поэтому нельзя согласиться с П. В. Рябовым, заявляющим, что «лишь децентрализованное общество, построенное <…> „по сетевому принципу”, может быть прочным и человечным…»[23]. Актуальность анархической программы состоит в том, что децентрализованное сетевое устройство, по видимому, действительно является реалистичной перспективой человечества. Но насколько «человечной» может быть гигантская сеть, пусть даже воздерживающаяся от полицейского принуждения по отношению к своим членам, но невообразимо превосходящая каждого из них по масштабам, — об этом мы можем судить по тому, насколько «человечен» мировой рынок или насколько «человечен» Интернет — хотя они децентрализованы и построены по сетевому принципу.
Тем более это относится к такому важному элементу анархистских программ, как община и малые коллективы. Современный российский сторонник либертарного социализма Михаил Магид, вспоминая о том, что, скажем, в античном полисе община контролировала потребление и роскошь, говорит прямо: «…Анархизм — это общество, где человек безусловно зависит от отношений с окружающими людьми, от их мнений»[24].
Классики анархизма придавали большое значение общине во многом по причине необходимости указать на политическую форму, которая была реальной и которую можно было бы противопоставить государству. На фоне европейских монархий XIX века община представлялась иноприродным образованием — она противопоставлялась государству как демократия авторитаризму и как маломасштабность крупномасштабности. Однако противопоставление не давало увидеть, что община сама по себе в своем развитии вполне способна стать формой отчуждения, противостоящей индивиду и узурпирующей его права. Четкой границы между общиной и государством не существует, община может стать государством при достаточном развитии, и между двумя этими полюсами имеется бесконечное количество переходных форм. Маркс в «Критике гегелевской философии права» говорил, что община есть незавершенная бюрократия, а бюрократия есть завершенная община. Наличие проблемы осознается и в анархистских кругах, примером чего может служить острая критика, которой анархист Джон Зерзан подверг идею «либертарного муниципализма» Мюррея Букчина[25]. По словам Зерзана, тезис о том, что муниципалитеты могут вытеснять государства, и нелогичен, и неанархичен, и исторически несостоятелен, поскольку в основе демократичных городских общин, наиболее известных в истории, было принуждение и неравенство.
А. Кустарев, перу которого принадлежит самый подробный и обстоятельный из существующих на русском языке обзоров соотношения анархистских программ с современными реалиями, отмечает, что анархисты, сконцентрировавшись на критике государства как «главной агентуры господства», забыли, что «на самом деле община могла быть (и была) репрессивным институтом в не меньшей степени, чем государство»[26].
Важная для анархистских теорий способность людей к самоорганизации есть, возможно, та же самая способность, из которой порождается их «потенциал» быть порабощенными и оказываться подчиненным элементом в иерархии.
Прямым путем
Необходимо обсудить еще такие важные пункты анархистских программ как прямая демократия (непосредственное принятие политических решений населением без посредничества выборных представителей) и прямое действие (непосредственное осуществление населением функций управления и реализации политических прав).
Идея прямой демократии в настоящее время и вне зависимости от анархизма набирает все большую популярность, ее возможности обсуждают все, кто думает о будущем политических систем. Разумеется, анархисты, для которых прямая демократия интересна прежде всего как система, подрывающая существующие государственные структуры, вносят свой вклад в эти обсуждения. Так, некий современный автор, пишущий под псевдонимом Равашоль, говорит, что прямая демократия может представлять собой систему информационного обмена между обсуждающими различные проблемы небольшими коллективами и это взаимодействие будет подобно взаимодействию нейронов в мозге, где такой коллектив будет выполнять роль отдельного нейрона[27].
Что же касается теории прямого действия, то она является важнейшим вызовом современному обществу в учениях анархистов.
Если одни пункты анархистских программ — такие, как децентрализация, самоуправление, замена вертикальных связей на горизонтальные — сегодня представляются явственно перспективными, если другие пункты — такие, как общинность — кажутся сегодня архаичными и обладающими актуальностью только при серьезной реинтерпретации, то о теории прямого действия нельзя сказать ни того, ни другого. Это не очевидно реалистичная программа, но и не явная утопия. Это, скорее, возможность, которой отдельное сообщество и все человечество могло бы воспользоваться, если бы свернуло в соответствующем направлении на неком «перекрестке», если бы нашлись воля и силы взяться за проведение соответствующих реформ. Но если ни силы, ни воли не найдется, столь же реальной представляется альтернативная возможность — развитие политических систем будет осуществляться в сторону уменьшения прямого действия, через передачу реализации политических прав граждан на «аутсорсинг» все новым специализированным институтам.
Демократия не может полноценно функционировать, если достаточное количество граждан не проявляет высокий уровень политической активности, не интересуется политическими вопросами, не вовлечено в политическую жизнь с помощью доступных им каналов: через участие в выборах и митингах, через членство в политических организациях, через активную коммуникацию с политическими представителями, через работу в качестве активистов в институтах гражданского общества и через многие другие варьирующиеся от страны к стране формы. Идея прямого действия в принципе является экстраполяцией этой установки на гражданскую активность. Многие политические функции могли бы осуществляться за счет совместных активных действий многих граждан, не нуждающихся в том, чтобы их заменяли представители и аутсорсеры. Но очевидно, что максимизация гражданской активности вовсе не соответствует человеческой натуре, во всяком случае, натуре большинства. Люди стремятся к покою, люди хотят комфорта, люди стремятся уйти от забот, ради комфорта и спокойствия они готовы поступиться своими политическими свободами. Стефан Цвейг, рассуждая о диктатуре Кальвина в Женеве, говорит, что диктатуры возникают в тяжелые времена, когда народы хотят, чтобы их избавили от мыслительной работы. Навыки и склонность заниматься общественными делами вырабатываются с трудом в течение длительного времени, и, как мы видим, у многих народов и групп населения они не вырабатываются вообще, или вырабатываются в недостаточной степени, или вырабатываются, но затем деградируют.
Это особенно актуально для России, поскольку, кажется, в истории мало найдется стран (во всяком случае, стран, сопоставимых по уровню экономического развития), в которых бы так глубоко, как в России, и на столь длительный исторический период были подорваны основы любого самоуправления — как муниципального, так и элементарного сельского, не говоря уже о более эфемерных сообществах (вроде общественных организаций и кооперативов). В итоге, у людей исчезли и навыки, и привычка просто как-то заниматься общественными делами, не делегируя эти дела царю и богу (точнее — царю и року). Это не пассивность вообще, но крайняя пассивность в отношении любых дел, относимых к публичным.
Тот, кому приходит в голову заняться хоть каким-то, пусть даже самым малым общественным делом (начиная с уборки лестничной клетки), сталкивается с отсутствием каких-либо алгоритмов подключения к решению этого вопроса. Сбор денег на оплату консьержа превращается в мучительное мероприятие, которое оказывается возможным лишь изредка, когда находится энтузиаст с энергией, превышающий средний уровень.
Политическая программа, которая, вопреки общим трендам нашей индустриальной цивилизации, делает ставку не на профессионализацию и специализацию, а на универсального индивида, мягко говоря, сильно рискует. Нельзя сказать, что она обречена на провал, но, в отличие от некоторых других пунктов анархической программы, в данном случае не видно, что человечество «естественным образом» движется в сторону анархизации. Нет явного роста доли прямого действия в политической жизни. Есть лишь некоторые соображения, исходя из которых можно говорить о некоторой ненулевой вероятности возникновения тренда на «прямое действие». Во-первых, идея прямого действия, в отличие от других анархических идей, не противоречит существующим цивилизационным реалиям — рост прямого действия вполне мыслим при капиталистической рыночной экономике, при существующих в развитых странах демократических конституциях. Во-вторых, если действительно на планете наблюдается тренд на демократизацию политических систем[28], то идея прямого действия может быть рассмотрена как радикальная экстраполяция этого тренда.
Не приходится удивляться, что в глазах многих современных анархистов важнейшей проблемой современного общества, важнейшим «врагом» анархизма на современном этапе является именно атомизация населения, неспособность людей на непосредственную самоорганизацию, о чем многие современные сторонники анархизма пишут буквально в алармистских тонах. Так, В. В. Дамье говорит, что дальнейшая «десолидаризация» общества может привести к социальной агонии и дедемократизации государства, так что требуется, как выражается Мюррей Букчин, «восстановление общества»[29].
Заключение
Анархизм был прежде всего индивидуалистической реакцией на индустриальную эпоху с ее мощными системами принуждения, разросшимся бюрократическим аппаратом и безличным гигантизмом в экономике. Пока индустриальная эпоха была в разгаре, анархизм казался бесплодным утопизмом, но когда на горизонте стали вырисовываться контуры постиндустриальной эпохи, оказалось, что анархизм всегда был не так уж и далек от реальности. Здесь мы сталкиваемся с еще не до конца осознанной диалектикой социальной эволюции. Анархизм часто сознательно или бессознательно противопоставлял (и продолжает противопоставлять) индустриальным структурам реалии доиндустриального общества — например, первобытные и крестьянские общины, индивидуальное ремесленничество, цеха и гильдии. Само по себе это не выглядело реалистично, однако сегодня мы видим, что у доиндустриальных социальных форм существуют отдаленные аналоги в постиндустриальных отношениях: сетевая экономика тяготеет к малым коллективам, во многих (хотя далеко не во всех) отраслях имеется столь дорогая для Кропоткина и Прудона тенденция к разукрупнению и децентрализации производства (символом чего являются 3D-принтеры), появляются условия для процветания индивидуальных работников, что выглядит аналогом успеха ремесленников доиндустраильных эпох.
Кропоткин выступал против производства продукции для анонимного, безличного рынка и призывал вернуться к системе, когда производитель работает для известных ему покупателей — но это является важнейшей тенденцией всего современного маркетинга, написавшего на своих знаменах лозунг «кастомизации», то есть адаптации продукции к индивидуальным требованиям потребителя.
Разумеется, никакого возврата к средневековому ремеслу и крестьянским общинам не происходит, мы можем говорить только об аналогиях (порою — отдаленных), и в то же время создается впечатление, что некоторые критикуемые анархистами черты индустриализма — такие, как иерархизм, гигантизм, безличность — были во многом временным «помрачением», охватившим мировую экономику на исторически не очень долгий срок, так что теперь явственно просматривается тенденция ухода этого «помрачения» из многих секторов экономики и политики.
Правда, пока эта тенденция находится в самом зачатке, но, тем не менее, когда Мюррей Букчин пишет, что капитализм нужно заменить экологическим сообществом, базирующимся на неиерархических отношениях, децентрализованных общинах, экотехнологиях вроде солнечной энергии, органическом сельском хозяйстве и индустрии[30], его фантазии не производят впечатление радикального «погрома» современной цивилизации, они соответствуют тем тенденциям, которые обсуждают все, кто озабочен будущим, от Эрнста Шумахера с его «Малое — это прекрасно» до Жака Фреско с его «Проектом „Венера”». Более того — некоторые из этих тенденций (например, альтернативная энергетика) поддерживаются правительствами вполне капиталистических государств, равно как и частным бизнесом.
Общим местом становится мысль о том, что развитие техники создает предпосылки для анархизации. Так, по мнению некоторых авторов, анархизация общества может способствовать появлению альтернативных источников энергии, делающих энергетически независимыми отдельные домохозяйства[31]. Появление 3D-принтеров порождает надежды, что в будущем отдельная семья будет производителем нужных ей товаров, так что отпадет необходимость в крупных промышленных предприятиях. По мнению многих, развитие телекоммуникаций создает идеальную техническую среду для прямой демократии. Можно также вспомнить введенный Тимоти Мэйем термин «криптоанархия», означающий отношения, которые должны воцариться в Интернете после распространения технологий шифрования, исключающих возможности получать информацию о совершаемых в сети сделках и узнавать имена их участников.
Восход эпохи сетевых отношений с характерным для нее доминированием временных структур, рост глобализации, кризис национального государства, проявляющаяся в самых разных формах тенденция к индивидуализации — все это можно одновременно истолковать и как безнадежное устаревание анархистских программ (делающих ставку на постоянные коллективы), и как их неожиданную актуализацию на новом витке.
[1] Бауман З. Текучая современность. СПб., «Питер», 2008, стр. 199.
[2] См.: Лыков А. Ю. Мировое государство как будущее международного сообщества. М., «Проспект», 2013.
[3] Аутсорсинг (от англ. outsourcing: outer-source-using — использование внешнего источника/ресурса) — передача организацией или компанией части своих функций на исполнение другой компании, специализирующейся в соответствующей области.
[4] Бард А., Зодерквист Я. Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма. СПб., Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2004, стр. 139.
[5] Рыкунов В. Неоанархизм, или Общество без государства. — «Обозреватель», 1997, № 9.
[6] Казин А. Л. Государство и сетевые сообщества. — «Трибуна русской мысли», 2008, № 9, стр. 76 — 80.
[7] Ударцев С. Ф. Теория анархизма и эволюции цивилизации. — Прямухинские чтения 2009 года. М., «Футурис», стр. 186.
[8] См. подробнее: Фрумкин К. Г. «Новый анархизм» — идеология будущего. — «Полдень ХХI век», 2009, № 6.
[9] Подробнее см.: Фрумкин К. Г. Пути глобализации: комбинаторно-сетевые отношения и революционная ситуация XXI века <http://www.informacional.su/future/futurology/42-2010-03-03-20-16-36>.
[10] Федотова В. Г. Анархия и порядок в контексте российского посткоммунистического развития. — «Вопросы философии», 1998, № 5, стр. 3 — 20.
[11] Войцехович В. Э. Синергетика и анархизм. — Прямухинские чтения 2007 года. Тверь, «Тверской полиграф», 2008, стр. 45.
[12] См.: Фрумкин К. Г. Похороны капитализма. — «Компания», 2009, № 34, стр. 44.
[13] Боровой А. Анархистский манифест <http://avtonom.org/old/lib/theory/borovoy-a_manifest.html>.
[14] Подробнее см.: Фрумкин К. Г. Вечный либерализм и вечный дирижизм. — «Нева», Санкт-Петербург, 2012, № 12, стр. 187 — 192.
[15] Шубин А. В. Самоуправление в практике социальных движений. — В сб.: «Левые в Европе ХХ века: люди и идеи». М., ИВИ РАН, 2001, стр. 320.
[16] Букчин М. Реконструкция общества: на пути к зеленому будущему <http://avtonom.org/pages/rekonstrukciya-obshchestva-na-puti-k-zelenomu-budushchemu>.
[17] Корнилов С. Г. Михаил Бакунин о политике, или Насколько утопична анархия. — Прямухинские чтения 2004 года. Тверь, «Золотая буква», 2005, стр. 49.
[18] Рябов П. В. Современный анархизм: соотношение теории и практики (критический взгляд). — Прямухинские чтения 2011 года. М., «Футурис», 2012, стр. 28.
[19] Бей Хаким. Устойчивые временные автономные зоны <http://www.libma.ru/politika/_antologija_sovremennogo_anarhizma_i_levogo_radikalizma/p30.php>.
[20] Зерзан Д. Первобытный человек будущего. М., «Гилея», 2007, стр. 205.
[21] Кустарев А. Мать порядка — анархия. — «Неприкосновенный запас», 2009, № 5, стр. 57.
[22] Кустарев А. Там же, стр. 60.
[23] Рябов П. В. Краткий очерк истории анархизма в XIX — XX веках. Анархические письма. М., КРАСАНД, 2010, стр. 6 — 7.
[24] Магид М. Анархизм и материальные потребности. — В сб.: «Самоуправление, взаимопомощь, анархизм». Минск, 2009, стр. 3.
[25] Зерзан Д. Первобытный человек будущего, стр. 203 — 205.
[26] Кустарев А. Мать порядка — анархия, стр. 60.
[27] Равашоль. Сетевое самоуправление. — В сб.: «Самоуправление, взаимопомощь, анархизм». Минск, 2009, стр. 8 — 10.
[28] Об этом тренде см.: Тилли Ч. Демократия. М., Институт общественного проектирования, 2007.
[29] Дамье В. В. Атомизация общества и социальная организация: российский контекст. — Рабочие в России: исторический опыт и современное положение. М., «Едиториал УРСС», 2004, стр. 82.
[30] Букчин М. Очерчивая революционный проект. — В сб.: «Антология современного анархизма и левого радикализма». Т. 1. Без государства. Анархисты. М., «Ультра.Культура», 2003, стр. 327.
[31] Ященко В. Г. Энергетическая революция и анархизация общества. — Прямухинские чтения 2005 года. Тверь, «Золотая буква», 2006, стр. 135.
• • •
Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" — http://www.nm1925.ru/