Лоскутное одеяло «Теллурии» сшито мастером по уникальной технологии. Повторить невозможно
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2014
Прошло то время, когда сурковские хунвейбины пикетировали Большой театр, требуя отменить премьеру оперы «Дети Розенталя» по сценарию Владимира Сорокина, и демонстративно спускали в гигантский бутафорский унитаз книги «калоеда и порнографа»; когда депутат-единоросс призывал Государственную думу заняться творчеством писателя, оскорбляющего общественную нравственность, а Следственный комитет возбуждал против него уголовное дело.
В ту пору имя Сорокина употреблялось в прессе с постоянным эпитетом «скандальный писатель» — как в былинах имя князя Владимира употребляется с эпитетом «Красно солнышко». И даже адепты Сорокина, произнося слова «постмодернизм», «соц-арт», «деконструкция», «эксперимент», «эпатаж», «нарушение обветшавших табу», «игра», «свобода творчества», расчищали для него литературную площадку где-то ad marginem, вне общепринятой морали, в русле интеллектуальной моды и литературного экстрима, и не пытались провозгласить его учителем и пророком.
«И пусть Хайям вино, пускай Сорокин сперму и говно поют себе усердно и истошно…» — с деланым равнодушием констатировал, к примеру, Тимур Кибиров девиантный характер творчества писателя, воздвигая некие условные границы внутри постмодернизма, представителей которого критика квалифицировала как один литературный вид.
Начиная с «Ледяной трилогии», имидж Сорокина меняется. Конечно, все те субстанции, которые упоминает Кибиров, никуда не денутся, но степень девиантности явно падает, дерьма и гноя героям уже не предлагают поесть, и рвотного рефлекса у брезгливого читателя по этому поводу не возникает.
Зато возникает удивление: оказывается, Сорокин озабочен состоянием страны и ее будущим. В одном из интервью в связи с «Днем опричника» Сорокин даже употребил слово «гражданин». Это было неожиданным. Можно было предполагать, что писатель, который отвергал саму идею этической ответственности за написанное — мол, это всего лишь «буковки на бумаге», — и знать не должен, как пишется это слово.
Блестящая сатира «Дня опричника» ничего неожиданного не предсказывала: в ней лишь гротескно экстраполировались тенденции современного общества. Никто не верил в буквальность сорокинского мира будущего России, в то, что помчатся по дорогам опричники с песьей головой на бампере и метлой на багажнике мерседеса, что президент провозгласит себя императором и возродит сословия, что министерства будут превращены в приказы, а губернаторы — в воевод, что на Лубянке поставят памятник Малюте Скуратову, что воздвигнут Великую стену, отъединяющую Россию от всего мира, а загранпаспорта вместе с крамольными книжками народ «добровольно по приказу Государя» сожжет на Красной площади. Но страна, как нарочно, стремительно осуществляла метафоры Сорокина, двигаясь к самоизоляции, к построению — пусть символической — Великой стены, все больше приобретая черты феодального общества с сильной единоличной властью и холуйским окружением властителя; с новым боярством и новой опричниной, поставленной над законом, церковью, послушно слившейся с властью, и народными волеизъявлениями, свершавшимися «добровольно по приказу государя». И слова «предсказание», «пророчество» замелькали в многочисленных отзывах на небольшую повесть.
«День опричника» перевели на десятки языков, а Сорокин потерял в широкой прессе свой постоянный эпитет и стал именоваться писателем «всемирно известным», «знаменитым», а вскоре уже и «живым классиком».
В «Сахарном кремле» Сорокин обживал тот же мир, лишь слегка отстоящий во времени. Контраст между техническим прогрессом и общественным регрессом по-прежнему создает комический и зловещий эффект. Чего стоит только деталь, когда опричник использует миниатюрный лазер, чтобы разогреть кочергу, предназначенную для пыток.
Повесть «Метель» многими была прочитана как продолжение «Дня опричника» и «Сахарного Кремля»1. Репутация писателя, изрекающего безрадостные прогнозы, все более укреплялась.
И когда после трех лет молчания появился роман «Теллурия» — многие даже не усомнились, что перед нами очередное пророчество.
«Неумолимый пророк» — так и называется рецензия Анны Наринской в «Коммерсанте» (от 16.10. 2013). А вот Майя Кучерская: «„Теллурия” Владимира Сорокина описывает близкое будущее человечества, которое, несмотря на технологические новшества, выглядит как археологический раскоп или как гигантская свалка» («Ведомости», от 21.10. 2013).
Пророки у нас не генерируют хороших новостей. Пророки предсказывают катастрофы. Посмотрим, о чем же пророчествует Сорокин.
В «Дне опричника» герой с верноподданнической страстью рассуждает о Государе, который «больное рыхлое тело страны» стянул кольцом-опричниной, отгородился великой стеной от врага внешнего и внутреннего — и воспрянула империя.
В «Теллурии» оказывается, что правитель, толковавший о возрождении Империи, и был «тайным тружеником распада». Великую стену разворовали, кольцо опричнины, видать, перетянули — оно и лопнуло. В результате после гражданских войн на бывшем пространстве России образовалось с десяток пестрых государств с разным строем: коммуноцарствие в Московии, просвещенная монархия в Рязани, республики на Беломорье и Дальнем Востоке. Есть еще Башкирия, Тартария, Барабин и даже СССР (Сталинская советская социалистическая республика) — карликовое государство, благополучно промышляющее паломничеством сталинистов. От Барабина отделилась Теллурия на Алтае, власть в которой захватил французский авантюрист полковник Жан-Франсуа Трокар, спустившийся с неба прямо вместе со своей эскадрильей «Голубые шершни». Оттуда и течет теперь по всему миру новейший наркотик, теллур.
Участь Европы не лучше, а, пожалуй, похуже российской. На Европу напали салафиты, в Париже и Мюнхене произошла ваххабитская революция. Швейцария разбомблена талибами, Германия снова распалась на части, а на развалинах Франции возникла новая республика Лангедок, образованная орденом тамплиеров, отстоявшим христианскую цивилизацию от нашествия. Отстоять-то отстояли, да Стокгольм стал исламским; жительница нидерландского Гронингена Фатима пишет подруге об освобождении «нашего родного города от крестоносцев» и об иссеченном «пулями христианских варваров» теле своего возлюбленного по имени Али, а горячая молитва моджахеда призывает гром джихада на древние камни Парижа и Базеля, Мюнхена и Антверпена, Женевы и Рима.
Сорокин, впрочем, не описывает подробно устройство Евразии, а мимоходом разбрасывает детали по разным рассказам. Географическая карта России и Европы по «Теллурии», которую визуализировали энтузиасты на сайте lookatme.ru. полна белых пятен. Тем не менее очень рекомендую эту карту читателям романа.
В раздробленной вселенной Старого Света Сорокину просторно: сколько лингвистических заповедников образовалось для его виртуозного пера. «Задумайтесь, батенька, на каком языке мы с вами говорим», — спрашивает рязанский князь московского графа и слышит ответ: «Мне кажется, на русском». «Вот именно-с! На русском! А не на постсоветском суржике!». Но и постсоветскому суржику найдется место, и постпостсоветскому химерическому новоязу, соответствующему химерической природе опереточного и кровавого коммуноцарствия, где существуют «государев топ-менеджер», «всенародные нанотехнологии Святого духа», «член партии княгиня Семизорова» и «православный коммунист» товарищ Ким.
А вот имитацию стиля советской прессы («суровая боевая жизнь», «враги трудового народа», «партийное руководство», «директива обкома») уже немногие читатели Сорокина способны оценить. Язык газеты «Правда» растворился во времени, и только в сорокинском мире его может реанимировать коммунистическая уральская республика, за которую «беззаветно» сражаются с «белогвардейскими барабинскими оккупантами» борцы партизанского отряда
Для каждой из пятидесяти глав романа Сорокин изобретает свой язык, иногда искусно имитируя практиковавшиеся стили, от языка русской народной сказки до языка современной интеллигенции, чиновничества, богемы или городской шпаны, иногда создавая химеры, вызывающие комический эффект, иногда изобретая и вовсе новый язык — как в главе про кентавра, безответно влюбившегося в Коломбину: «А я став пвакаць и зваць Коломбину. А меня наказываць и ставяць в конюшне без еды. И я стояв и пвакаць и кричаць Коломбину…».
Переводчикам романа не позавидуешь. Как передать стиль произведения, основанного, в свою очередь, на имитации или передразнивании других стилей? Как переводить все эти бесчисленные аллюзии, скрытые цитаты и полуцитаты, если они рассчитаны на эффект узнавания оригинала? Вот типично сорокинская сцена: девушка Татьяна выходит из электрички на подмосковной платформе (само наличие электрички несколько противоречит заявленному ранее повсеместному переходу на конную тягу, но противоречия — имманентное свойство сорокинского мира). Грязная полупустая площадь, безлюдные улицы. Двое фабричных парней увязываются за Татьяной, она успокаивает себя. Голова ее набита обрывками чужих поэтических строчек, и каждый предмет, каждая деталь пейзажа вызывает литературные ассоциации. Цифры на часах — строки из детской считалки Николая Пунько («Цифры все пригожие, на людей похожие»), синь неба — строки Пастернака («Где воздух синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы»). Лай собаки — стихи Есенина («Дай, Джим, на счастье лапу мне». Причем с поправкой Пригова «Дай, Джим, на счастье плаху мне». Оба варианта у Татьяны путаются). Птицы на деревьях — строки Цветаевой («Вечерние поля в росе… над ними вороны…»). Парни ускоряют шаги, птицы снимаются с дерева — и вот в уме девушки уже кружат строки Пастернака. («В занавесках кружевных воронье… ужас стужи уж и в них заронен…»). Татьяна, впрочем, почти все строки искажает, и эти тоже: какие там занавески — воронье над ней и за ней. Парни ее догоняют. Следует сцена изнасилования, описанная Сорокиным обстоятельно, но без смакования деталей.
Детали будет смаковать ее высочество Татьяна, лежа в мраморной ванне в хоромах наследника престола: «А этот темный парень в рваном пальто… рваный парень… рваный ворон, крал ты, ворон, или врал». Здесь варьируются строки стихотворения Марии Петровых «Черный ворон, черный вран». (Читатель, способный ощутить присутствие скрытой цитаты и соотнести ее с подлинником, — разумеется, благодарно чувствует себя в сговоре с писателем.) Типично сорокинский финал — весь смысл предыдущего травестийно переворачивается. Несчастная жертва насильников оказывается высокопоставленной нимфоманкой, великой княжной, время от времени предпринимающей подобные рискованные вылазки.
«А Марфинька сегодня опять это делала» — сообщает ее высочество своей подруге княгине Апраксиной слегка искаженной цитатой из набоковского «Приглашения на казнь». И предупреждая реакцию подруги, прижимает палец к ее голографическим губам: «Ни стона из ее груди».
Русский читатель, учивший Некрасова в школе, понятно, вспомнит подлинный контекст этой строки, но как сможет передать переводчик в чем здесь заключается ерничество Сорокина? Однако для комментаторов писателя и ученых-филологов тут истинное раздолье: какое путешествие по русской литературе придется предпринять, чтобы прокомментировать пару страниц, сколько скрытых цитат обнаружить и идентифицировать!
Калейдоскопу стилей, использованных в романе, соответствует калейдоскоп персонажей. В книге пятьдесят глав, в каждой — новый герой. Почти в каждой намечен сюжет, который мог бы быть развернут в целый роман. Но автор безжалостно бросает героя, как только читателя начинает интересовать продолжение. Это мало того что неэкономно, это вопреки всяким литературным правилам. Где же действие, сюжет, где интрига? Однако каким-то удивительным образом автор умудряется держать внимание читателя и заворожить избыточностью фантазии, калейдоскопической сменой персонажей, жанров и стилей повествования.
Сорокин щедро населяет роман мифологическими существами, которых в обилии порождало античное сознание и восприняло в наследство средневековое. Люди-великаны и люди-карлики, лошади-гиганты и крохи-лошарики появились еще в «Метели». Там мы могли встретить и удивительные семьи: крохотный мельник был женат на нормальной женщине, жил в домике, который стоял у нее на обеденном столе, и при этом командовал великаншей. В «Теллурии» обратная ситуация: немецкий журналист Рихард Шольц женат на женщине величиной с пивную бутылку, и живет она тоже в маленьком стеклянном домике, водруженном на стандартный обеденный стол. Великаны — у Сорокина их называют «большие» — обычно занимаются черной работой, требующей большой физической силы, причем часто их эксплуатируют карлики — «маленькие». У «маленьких» — мозги, у «больших» — мускулы. Правда, большие могут и взбунтоваться, о чем, например, говорит прокламация к большим республики Берн, призывающая их протестовать против захвата власти китайцами. Дескать, те коварно использовали сильных и добрых великанов как пушечное мясо в борьбе против салафитов, а потом даже не допустили их в парламент, обвинив в грабежах и мародерстве. Заканчивается листовка просьбой приходить только с дубинами и без огнестрельного оружия, так как демонстрация должна носить мирный характер. Невольно вспоминается картина Кустодиева «Большевик», на которой могучая фигура пролетария с грубо изваянным лицом возвышается над человеческой толпой; вот сейчас великан сделает шаг — и раздавит церковь, которая ему по колено (не говоря о людишках). Ну и кому адресована эта типично сорокинская усмешка? Прошлому, настоящему или будущему?
Кроме великанов, карликов, лошадок с кошку и лошадей с многоэтажный дом, в книге Сорокина немало и других мифологических существ.
Вот псоглавцы, которых Геродот поселил где-то в Скифии, средневековые авторы доверчиво перенесли в Индию (а средневековый иконописец даже снабдил собачьей головой Святого Христофора), появляются на границе Тартарии и Башкирии и ведут интеллигентский спор: философ-киноцефал убеждает поэта, что нельзя «проваливаться в хтонический, звериный низ вместо того, чтобы двигаться, так сказать, вверх, per aspera ad astra, к телесному и духовному совершенству», а поэт скулит от голода и сетует, что друг не позволил ему наесться падали, когда они проходили мимо поля брани с полуразложившимися трупами. Сцена, впрочем, кончается в сорокинском духе: суп, который варит философ, «убежденный противник бестиализации», оказывается из человеческой головы.
Великаны и карлики, существа с песьими, ослиными и оленьими головами и человеческим телом, влюбленные кентавры и даже мыслящие и говорящие уды (исповедь одного из них, нервного начитанного интеллектуала, сбежавшего из гарема королевы Шарлоттенбургской, занимает целую главу) — как они проникли в мир будущего? Сорокин лукаво объясняет весь этот карнавал чудесами генной инженерии. Думаю, однако, что никакой надобности в коне с многоэтажный дом у человечества не возникнет, — этим монстром невозможно будет управлять. Что ж до мыслящего, начитанного и нервного уда, сбежавшего от замучившей его королевы, то он и вовсе не имеет никакого отношения ни к генной инженерии будущего, ни к средневековому бестиарию, зато имеет прямое отношение к метафоре. Это, говоря филологическим языком, — классический пример синекдохи, когда на одну часть предмета или человека переносятся свойства целого. «Эй ты, шляпа», — окликает парень в автобусе мужчину. Вместо головного убора может быть названа иная часть тела, в обсценной лексике обычно обозначающая просто мужчину. Гоголь, заставив нос майора Ковалева жить самостоятельной жизнью, попросту реализовал метафору. Сорокин делает то же самое.
Короче, пестрый калейдоскоп мифологических существ и овеществленных метафор у Сорокина никакого отношения к предсказаниям и пророчествам не имеет. В образной системе романа все эти создания, порожденные, конечно, не генной инженерией, а средневековой традицией и писательским воображением, очень важны: позволяют играть с реальностью, часто и высветить ее комические стороны. Ну вот интеллигенты-анархисты заказывают и оплачивают отливку кастетов для бойцов грядущей революции. Но отливают кастеты — великаны, а сами революционеры — карлики, что, конечно, придает всей этой несколько цитатной сцене ироническую окраску.
Регресс плюс высокие технологии тоже не столько примета неизвестно какого будущего, сколько неиссякаемый источник комического. Мешочники устремляются за товаром на юг России, как в давнюю гражданскую войну, но в степи тяжело груженный состав с маломощным паровозиком на угле атакуют роботы, специально запрограммированные на то, чтобы хватать мешки с маслом, салом, пшеницей и воблой и выкидывать их в окна. Повсеместно в ходу «умницы» — невероятно продвинутая смесь смартфона с компьютером. Стоит она дорого — «в шесть раз дороже коровы с подтелком», как объяснено в сказке про деревенскую девочку Варю, «умница» которой, в форме колобка, помогает ее деду сыскать в лесу хорошее лыко на лапти.
Нефть почти кончилась, на бензине ездят только государственные самоходы, частные же ездят на картошке. И вот член партии княгиня Семизорова, опасаясь дыбы, бежит из Москвы по Рязанскому тракту на личном самоходе с прицепами для громоздкого топлива, а ямщик Гаврила останавливается посреди тракта и картинно засыпает в самоход очередной мешок картошки.
Вообще-то, на картошке можно ездить. Из нее и сегодня можно получать биотопливо — биоэтанол. Попросту спирт. Но не мгновенно. Как из винограда можно сделать вино, но тоже не в одну минуту (если, конечно, не считать чуда в Кане Галилейской, где даже винограда не потребовалось). Никакие чудеса техники не отменят процесс ферментации.
Если б Сорокин был озабочен прогнозами и правдоподобием, он бы выстроил какой-нибудь агрегат для превращения картошки в топливо, а в двигатель заливал бы получившуюся жидкость (так бы поступил второстепенный фантаст). Но Сорокину важнее ироничность метафоры. Самоход, в который ямщик высыпает мешок картошки, — это комический образ цивилизации на пути к регрессу. И не к будущему он имеет отношение, но к настоящему, потому и приживется, как и многие другие метафоры Сорокина.
Антиутопия предостерегает и пугает. Сорокин же больше иронизирует. Прогресс ли, регресс ли — человеческая природа неизменна. Работницу фабрики, на которой делают всякие «живороды», так же соблазняет и обманывает женатый мужик, как работницу какой-нибудь текстильной фабрики две сотни лет назад. Деревня Большие Солоухи соревнуется с деревней Малые Солоухи, и дело кончается дракой. Простоватого Ваню, приехавшего продать лошарика на лошадиную ярмарку, как манил трактир — так и манит. Богема как пила и устраивала оргии — так и устраивает. Наркодилеры как «кидали» друг друга — так и кидают (за что их и убивают). Революционеры как делили шкуру неубитого медведя и размежевывались — так и делят.
Что же касается сорокинских пророчеств — то они лежат не в сфере неожиданного, а в сфере многократно озвученных страхов. Ну что это за пророчество: Европа станет мусульманской. Это не пророчество, это статистика. Или — развал России. Это не столько пророчество, сколько общее место. Вон вышел из тюрьмы Ходорковский, и о чем его первым делом спрашивает в интервью Дмитрий Быков? «Сегодня самый страшный жупел — развал страны. Неужели эта угроза реальна?» «В реальность распада СССР тоже никто не верил», — отвечает Ходорковский и добавляет, что распад уже начался, что «восток становится все более китайским» и что «угроза распада самая реальная — и самая страшная» («Новая газета» от 27 декабря 2013 г.).
У Сорокина же распад России — благо. Вывернуть общее место наизнанку — задача как раз для Сорокина. И вот рязанский князь витийствует перед московским графом, что если б Россия не развалилась на части — то исчезла бы навсегда. Вот старая женщина с двумя внуками пробирается к святыне — огромному валуну, в нише которого ее муж-скульптор шестьдесят лет назад вырубил изваяния трех Великих Лысых: трех правителей России, сокрушивших «страну-дракона», пожиравшего своих граждан. Первый, с бородкой, разрушил Российскую империю, второй, с пятном на лысине, развалил СССР, а третий, с маленьким подбородком, «угробил страшную страну по имени Российская Федерация», — рассказывает она внукам, особенно почитая последнего, ведь он делал свое великое дело тайно, под градом насмешек, осуждений и проклятий.
А вот еще один герой во время долгого конного пути из России в Европу неспешно внушает спутникам преимущества мира, погрузившегося в «благословенное просвещенное средневековье». «Мир стал человеческого размера. <…> Человек перестал быть суммой технологий. <…> Люди снова обрели чувство вещи, стали есть здоровую пищу, пересели на лошадей. <…> Человек вернул себе веру в трансцендентальное. А главное — мы понимаем, что на Земле не может быть технологического рая. И вообще — рая».
Льва Данилкина настолько убедил этот монолог, что он его цитирует как квинтэссенцию авторской мысли. «Еще в „Опричнике” Сорокин предсказывал — „будет ничего” и теперь ясно, что это „ничего” следует трактовать не столько как Nichts, сколько как „неплохо”, „ниче так”»2.
Я бы поостереглась доверять разглагольствованиям литературного героя. Монолог этот произносит бригадир артели плотников, направляющихся из России в Европу. Плотник — это тот, кто забивает в мозг человек теллуровый гвоздь, мощнейший наркотик. Гвозди запрещены во всех странах. Но у плотников выработана система ценностей, не просто оправдывающая их занятие, но сакрализующая его. «Мы не лечим людей, а несем им счастье, — рассуждает бригадир. — И это гораздо сильнее полостной операции по удалению запущенной опухоли у нищего бродяги, ибо избавление от нее не предполагает счастья.».
Сорокин любит перверсии, в том числе и логические. И если герой утверждает, что человеку с опухолью в голове наркотик нужнее операции, — то стоит повнимательнее приглядеться и к его словам о благословенности Средневековья, в которое погрузился мир. Так ли уж хорошо, что люди пересели на лошадей, — может, на поезде и самолете было все-таки быстрее? Отчего люди «обрели чувство вещи»? Фабрики встали? Все делают вручную? Что ж до «здоровой пищи», то натуральное хозяйство, оно, может, и здоровее, да еды для всех не хватает (вспомним мешочников). Особенно тут впечатляет замечание насчет веры в трансцендентальное (плотник, очевидно, считает излишним различение трансцендентного и трансцендентального, что, впрочем, в духе Средневековья). Чувствуется послевкусие от чтения работы Николая Бердяева «Новое средневековье».
Бердяева если и не читали, то что-то слыхали о нем журналисты, атаковавшие Сорокина после выхода романа вопросом, имел ли он в виду Бердяева, когда погружал мир в новое средневековье. Вон Борис Соколов из «The New Times» спрашивает писателя, не кажется ли ему, что недавние погромы в Бирюлеве — из «средневекового» сценария, Бердяевым предсказанного? Журналист, очевидно, думает, что Бердяев «пугал» новым средневековьем. Бердяев же, наоборот, связывал с ним грядущую революцию духа.
Философ нисколько не идеализировал Средневековье и призывал не забывать все его темные стороны: «варварство, грубость, жестокость, насильничество, рабство, невежество… религиозный террор…». Но напоминал, что «вся культура средневековья направлена на трансцендентное и потустороннее, что в эти века было великое напряжение мысли в схоластике и мистике для решения последних вопросов бытия…». И надеялся на духовную революцию, которая преодолеет индивидуализм и национальную замкнутость сегодняшнего мира и приведет к образованию нового «универсального единства».
Ну вот вам «революция духа» и вот вам «универсальное единство» — насмешливо отвечает Сорокин. Но единство не в Боге, не в творчестве, не в созидании, а в наркотике. Теллуровый гвоздь — вот что объединяет человечество, и вот тот стержень, на который искусно нанизаны все главы романа.
Вообще-то, теллур существует на самом деле, не имея, однако, тех свойств, которые приписывает ему Сорокин. Это — редкоземельный металл, применяющийся в сплавах, при производстве полупроводников и пр. Серебристые кристаллы теллура хрупки, гвоздь не сделаешь.
Почему этот реально существующий металл выбран Сорокиным в качестве универсального наркотика? Возможно, дело в соблазнительном звучании названия (от латинского tellus — Земля). Теллус, Теллура — еще и древнеримская богиня земли, она властвует также подземным царством. Благодаря своему корню слово «теллурия» приобретает обобщающий и символический характер: то, что относится к земле.
Не стоит, на мой взгляд, слишком доверять самому Владимиру Сорокину, когда он уверяет журналистов, что написал утопию. Что ж это за утопия, где реальная жизнь человека насмешливо подменена наркотической иллюзией…
Вот почему я на сей раз не могу согласиться ни с почитаемым мною Александром Генисом, увидевшим в романе полсотни «утопических картин будущего» («Свобода», 5 ноября 2013 г.), ни с ярким адептом Сорокина Антоном Долиным, очарованным воздушным замком «Теллурии», «сияющего мира будущего», и видящим в мечте о «мифическом металле, освобождающем от материального мира», «высшую манифестацию свободы» («Новая газета, № 116, 16 октября 2013 г.). Хороша свобода — наркотический трип. Хорош и замок-галлюцинация.
Однако, с моей точки зрения, роман Сорокина не имеет отношения ни к утопии, ни к антиутопии. Сорокин только играет в будущее, а интересует его, как и каждого крупного писателя, настоящее. Гвоздь в голове — это не радужный прогноз, не тревожное предостережение, а метафора. Разве преобладающее большинство человечества не живет всю жизнь с гвоздем в голове?
Вон коммунистический партизанский отряд, сражающийся за Соединенные Штаты Урала, состоит из бойцов, готовых умереть «во имя торжества социализма и справедливости». А триста рыцарей ордена тамплиеров готовы умереть во имя Христа. Все они сражаются с гвоздем в голове. Но теллур лишь помогает осуществить самые выношенные мечты. И без всякого теллура одни готовы умереть во имя Христа, другие — во имя Аллаха, а третьи — во имя коммунизма. Без всякого теллура одни исполняют оды совершенному государству и с восторгом откладывают в тельца детей «личинки верноподданности», а другие только и мечтают, как бы государство разрушить, одни усматривают будущее в виде хрустального дворца, населенного совершенными людьми, а другим в будущем мерещатся гигантские трупоеды.
Острие сорокинской сатиры оказывается направленным против всех и всяческих идеологий. Религии тоже приравниваются к наркотрипам.
Но не хуже ли идеологий и религий скучный позитивизм и практицизм? Похоже, и этот вопрос занимает Сорокина.
Сергей Венедиктович Лукомский всю жизнь размышляет про Христа и деяния апостолов — и вот он отправился в Теллурию, преодолевая невероятные сложности опасного пути, был ограблен, избит, изнасилован, побирался, воровал — но с помощью теллуровых клиньев наконец перенесся в вожделенный мир и стал одним из апостолов, сопровождавших Христа, слышал Нагорную проповедь, рыдал на Голгофе и теперь обрел смысл жизни.
А молодой рекламщик Анджей Поморац (Сорокин придумывает ему головокружительную национальную идентичность: сербский поляк, живший в Софии и перебравшийся в Париж) под действием теллурового гвоздя пишет энергичный рекламный текст, призывающий покупать живые шубы торгового товарищества «Баргузинов и сыновья». Воля ваша, а Лукомский мне нравится больше.
Одну утопию, однако, Сорокину все же удалось осуществить: создать роман, который по всем законам литературы романом быть не может. С точки зрения жанра роман Сорокина такой же гибридный продукт писательской инженерии, как кентавры или псоглавцы. Вместо сюжетного стержня — теллуровый гвоздь, вместо действия — наркотический трип, количество персонажей, как и количество глав, превышает разумное число, главных героев нет вообще, для утопии слишком много сарказма, для антиутопии — слишком мало ужасов, для сатиры — слишком много сочувствия. Такой химерический «продукт» с точки зрения законов литературы не должен вообще существовать.
И разумеется, нашлись люди, которые стали уверять, что роман Сорокина никуда не годится. Михаил Золотоносов объяснил, что Сорокин «сверзился в болото» («Город 812», № 37, 2013), а Роман Арбитман («Профиль», 11 ноября 2013 г.), не обнаружив в «Теллурии» «даже подобия главных героев и единства стиля», назвал роман лоскутным одеялом, сшитым «из сиюминутных прогнозов политологов, пожелтевших газетных передовиц, постмодернистских каламбуров и скабрезных анекдотцев».
«Лоскутное одеяло» — неплохая метафора. Воспользуемся ею.
В принципе каждое художественное произведение — это такое лоскутное одеяло, иногда грубо скроенное и безвкусно сшитое, иногда — тщательно отделанное.
Само же лоскутное шитье, зародившееся в среде бедняков из нужды, было со временем провозглашено искусством. Возникла и теория. Разрабатывались техники шитья — из полос, из квадратов, из треугольников; устанавливались правила сочетания цветов и материалов. Следуя этим правилам, любой толковый ремесленник мог создать интересную вещь.
Но однажды какой-то мастер устал от правил композиции, от рассчитанной красоты, от геометрии и послал все правила к черту. Так родился Сrazy quilt (сумасшедший лоскуток) — шитье без всяких правил. Их заменяют фантазия, интуиция и вкус. Это уже не ремесло — это искусство. И лучшие его образцы теперь в музеях. А сколько уродцев наплодили бездари и неудачники, про то никому не ведомо.
Так вот, если и сравнивать роман Сорокина с лоскутным одеялом, — то это крейзи квилт. Изготовлен мастерски, по технологии, которая никому неизвестна и не может быть воспроизведена.
1 Подробно я писала о повести «День опричника» в «Новом мире», 2007, № 2, а о «Метели» — в «Новом мире», 2010, № 8.
2 Данилкин Лев. Новый Сорокин. «Теллурия» как энциклопедия русской речи. <http://vozduh.afisha.ru/books/>.