Читая «Родную речь». Мальчик — был
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2014
Мне очень хотелось назвать этот выпуск «Самокатчики». Казалось: красиво. Тут тебе и ретроспективные книжки прославленного детского издательства «Самокат» — можно сказать, монополиста на рынке детской книжной индустрии. И игровой отсыл к экзотично-архаичному виду войск, введенному в набор средств физподготовки Русской императорской армии. К тому же велосипедные (самокатные) подразделения, особенно, когда разглядываешь фотографии этих вояк, взгромоздившихся на хрупкие двухколесные сооружения с педалями, как ни крути, отдают детством.
Не говорю даже, что велосипед как таковой для нескольких поколений мальчишек был символом почти недостижимой мечты — в предвоенные и послевоенные годы. Вот и Валерий Попов в своей гениальной «детской» книжке «Все мы не красавцы», выпущенной в «самокатской» серии «Родная речь» (первое издание — в 1970-м), обронил об этом в одном из «весенних» рассказов о школьнике Саше Горохове.
Обронил его Сашиными словами:
«…До самой весны я на каток ездил, пока совсем не растаяло. Но Таню не видел, хотя все время чувствовал — она здесь обязательно сейчас проедет. Но так и не увидел.
И все растаяло, растеклось, на улицах грязь, и солнце часто появляется, но еще грязное, чумазое.
Вывел я из чулана свой велосипед. Генку посадил на раму и поехал. Тяжело идет, и грязь с заднего колеса вся на спине, на затылке.
А зачем я еще и Генку посадил — не знаю. Но одному неудобно мне ездить.
Когда мне родители его подарили после экспедиции, я вообще его целый месяц скрывал. Стеснялся перед ребятами — у них ведь нет велосипеда. А когда вывел, они сначала все на нем ездили, кто сколько хотел. А потом уж я. И правда, удобно, быстро. Но фару я снял с динамкой, и крылья снял, и даже ручной тормоз. Только то и оставил, без чего уж никак не поедешь. Два у меня таких вопроса, из-за которых мне неудобно. Первое — велосипед, второе — учеба. С учебой даже тяжелее. Просто не знаю, как и быть».
К этой небольшой цитате нужен поясняющий комментарий.
Девичье имя — так рассказ о любви.
Генка Лубенец — это тема дружеского участия в судьбе ближнего (Саша забрал к себе домой одаренного одноклассника, который изрядно надоел собственной семье страстью к бесконечному столярному делу, завалил дом опилками и многочисленными изделиями, от фигурных полочек до самолетов). Справедливости ради, заметим, что одноклассник уже подзамучил и Сашу, но тот учится терпеть и сносить.
С учебой — тоже — не то, что можно подумать: Саша — отличник, отчасти даже вундеркинд, стесняющийся своей одаренности перед одноклассниками и мечтающий «при первом же случае получить трояк». Но пока, как он ни старается, его «разоблачают» и трояка не выходит.
Я сочинял свою колонку в те дни, когда страну облетела чудовищная новость о стрельбе в московской школе. История подростка, расстрелявшего подвернувшегося под руку учителя географии, и вызванного по «тревожной кнопке» полицейского, — не шла из головы. Меня поразили три обстоятельства. Первое. Мальчик шел к «любимой учительнице по русскому языку и литературе» (именно с ней он и потребовал свидания, находясь уже под арестом), с которой они часто беседовали «о добре и зле». Он шел, чтобы что-то ей доказать. Или — показать (что такое смерть? что добра и зла не существует? что мир вокруг — это иллюзия?). Второе. В море информационных сообщений проскользнуло, что этот отличник учебы мог расплакаться на уроке, получив «четверку» вместо «пяти». И третье. Он ненавидел все, что находилось за пределами естествознания, откровенно называл это «чушью», «смеялся» и, судя по всему, с отвращением писал требуемые от него сочинения, для получения тех самых «пятерок», которые, очевидно, были необходимой частью фундамента его самоутверждения.
Откладывая сейчас в сторону все разговоры о возможной «подростковой шизофрении», отношениях в семье, проблемах становления характера и степенях юношеской самозацикленности (а также искушении иных учеников честолюбием и замордованности современных учителей бюрократией, отвлекающей от общения со школьниками), замечу, что это событие, случившееся в многострадальном отечестве, оказалось мощным «водоразделом», стало «точкой невозврата». Такого среди наших детей еще не было. Было другое: жуткие драки, изощренные унижения себе подобных с видеосъемкой на мобильные телефоны, оскорбления (в том числе и физические) учителей и т. п. Но убийств в стенах школы — не было. Не было контрольных выстрелов в голову с «простодушным» объяснением после всего («он хрипел»), не было согласия участвовать в допросе только после того, как приведут «любимую учительницу» и принесут любимые «печеньки».
Ни о какой подростковой литературе писать после этого не хочется. К тому же на периферии сознания навязчиво мотается известная фраза Т. Адорно и подлое подозрение, что какой-нибудь продвинутый прогрессивный режиссер уже возбудился и ваяет вместе с продвинутым драматургом/сценаристом скандальную постановку под условным названием «Убей учителя» или «Новый школьный солипсизм». Особой статьею в этой постановке может стать «переосмысленная» тема «отцов и детей»: ну как не ухватиться за странное сообщение, что родители «устранились от защиты сына и не явились в суд»?
Поглядывая на стопку из девяти «самокатовских» книг в серии «Родная речь», которые я одна за другою с какой-то непонятной мне жадностью прочитал, — а это все сочинения, написанные десятки лет назад и давно ставшие теми самыми «памятниками детской литературы», — вспомнил одну историю. Вспомнил, потому что сверху стопки лежала повесть Виктора Голявкина «Мой добрый папа» (судя по всему, выход серии начался именно с нее). Это было лет пять тому назад, в Комарове, где я неизменно оказываюсь в конце каждого июня. Мы стояли в группе людей у могилы Ахматовой и уже собирались двигаться в сторону ее литфондовской «будки», где ежегодно проводили литературный вечер. Вдруг Андрей Битов тихо сказал: «Пойду проведаю Голявкина».
Я напросился вместе с ним, так как недавно перечитывал голявкинскую прозу да и фильм пересмотрел. А могилы его никогда не видел.
Мы пошли как-то вбок, наискось от ахматовского креста, к ограде кладбища. Битов ускорил шаг, а я отстал, теряя его за деревьями и надгробьями; засуетился, занервничал и вдруг сразу вышел к нему, почти наткнулся. Андрей Георгиевич стоял сгорбившись у маленького надгробья, прижавшегося к ограде. Глянув на знаменитого писателя сбоку, я увидел, что по лицу его текут слезы. Я перевел взгляд на мраморную доску и тоже заплакал. Такого я никогда не видел. На плите были выбиты имя и фамилия писателя, даты его жизни и смерти, а внизу, с отступом, как пароль, были начертаны эти самые три слова. Мой добрый папа. Смотреть на эту надпись было невозможно, и я потихоньку пошел к машине, доставая трясущимися руками сигарету из пачки.
Легкая, солнечная повесть Голявкина, посвященная отцу, кончалась известием о его гибели.
Последней по времени издания книжкой «Родной речи» (ее составляет и замечательно оформляет Илья Бернштейн) оказалась повесть Бориса Алмазова «Посмотрите — я расту», написанная в самые что ни на есть советские времена и сравнимая «по пронзительности» с голявкинской вещью. Она посвящена послевоенному детству героя Бори.
Пионерский лагерь, пережившие блокаду дети, свирепые игры и первые любови, разминирование и вывоз покареженной военной техники. В конце повести мальчик получает письмо.
«Это было первое письмо, которое я получил! Настоящее письмо! Да еще от папы!
Сначала я ничего не мог прочитать, потому что оно было не по-печатному написано. Я хоть и умею по-письменному читать, но все-таки хуже, чем по-печатному. Да еще написано было карандашом — буквы скакали в разные стороны. Видно, что папа очень торопился, в некоторых местах бумага была даже прорвана.
└Здравствуй, мой дорогой сынок! — разобрал я первую строчку, и сердце мое точно кто-то взял в кулак и сдавил так, что даже дышать стало тяжело. — Пишу тебе это письмо, потому что у нас тут такое начинается, что… — дальше было зачеркнуто. — Я всегда с тобою, день и ночь я думаю о тебе, обо всех вас. Мы всегда рядом с тобой — живые и мертвые. Поэтому ты ничего не бойся. Даже если ошибешься — не пугайся.
Никому не делай зла! Не мсти! Настоящий человек всегда добрый…”».
У писателя Алмазова, казачьего атамана и песенника, отец тоже погиб на войне.
Послевоенному детству посвящена и повесть «горожанина» Игоря Ефимова «Таврический сад».
…Потом время сдвигается и, читая «Тусю» Александра Кресовского, «Глупо как-то получилось» Сергея Вольфа, «Что к чему» Вадима Фролова и трогательную историю дружбы отца и сына «Мы с Костиком» Инги Петкевич («Костик» — это отец; малыш, от лица которого идет повествование, так его и называет все время), внимательный глаз распознает «оттепельные» времена.
И рассказывают мне почти всегда оттуда — изнутри героя: я, я, я.
А в названиях: «Все мы не красавцы», «Мы с Костиком».
…Валерияпоповского Сашку Горохова еще как чморили.
«Я сидел и думал. Почему? Почему, когда на меня смотрят, я отвожу глаза? Почему даже первоклассницы рисуют на мне мелом? Почему, когда на меня машут рукой, я краснею и отхожу в сторону?
Я думал, думал и все сильнее волновался и вдруг решил попробовать. Хоть капельку. Конечно, никогда меня не будут так любить и бояться, как Самсонова. Но, может, все же попробовать?
Как раз была перемена, и ребята стояли у печки и говорили.
— Ну, — сказал я себе, — пора! А может, рано? Куда спешить? Почему же сегодня?
Но тут я так на себя разозлился! Я вскочил с парты, пробежал по проходу, раскидал толпу, обнял Самсонова за шею, стукнулся с ним лбами. Все оцепенели и смотрели на меня. А я молчал. Я не знал, что сказать.
— Ты что это? — медленно спросил Самсонов. Я молчал и только обнимал его.
— Наш Горохов что-то совсем запарился, — сказал Соминич.
Все засмеялись. Раздался звонок».
Понятно, что поездка в деревню городского мальчика — архетипичный сюжет. Одна встреча с «местными» — готовый роман. Страшно и сладко. У Попова в «Путешествии» учительница повезла своих детей в поход, с ночевками. В конце второго дня, после футбола (городские выиграли с отрывом), отношения все же стали налаживаться, местные даже показали лучшее, что у них есть, — кроликов.
Далее Попов развернул уже почти фантастическую вещь.
«Потом мы вышли и стоим. Ребята, видно, волнуются. Боятся, что нам у них не понравится. И не знают, чем бы нас еще развлечь.
Вдруг Донат говорит:
— Может, сад какой обчистим?
— Это можно, — Соминичи оживились, — хорошо бы! Вот сад.
— Нет, — говорит Донат, — этот не годится. Пойдем. И повел.
— Вот, — говорит, — этот.
Из кустов поднимается изгородь, а за ней, в зелени, клубника — тяжелая, холодная, красная.
— Ну, — шепчет Донат, — только тихо. Ползком.
И мы залегли уже в полынь, чтобы ползти, как вдруг Лубенца дернуло спросить:
— А чей это сад?
Тут маленький вдруг вскочил, отбежал в сторону и оттуда говорит:
— А это его сад, Донатов.
Донат погнался за ним, но не догнал. Вернулся, запыхавшись. Слава взял его руку, пожал.
— Ну, — говорит, — спасибо. Только зачем же? Не стоит».
Едва ли не единственный обзор этой «самокатской» серии (взяв четырех легендарных ленинградцев: Попова, Ефимова, Вольфа и Фролова) сделал на сайте «Библиогида» Валерий Михайлович Воскобойников. «…Я счастлив, что мне повезло быть вместе с ними, когда они были молодыми и лишь постепенно превращались в классиков».
Одного московского человека, который вырос на «Денискиных рассказах» и вырастил на них своих детей, я почти силой заставил прочитать «Глупо как-то получилось». Я сам, увы, прочитал ее впервые уже взрослым.
Спустя время мы встретились. «Ну как тебе Вольф?» — спрашиваю. «Какой Вольф?» Он вдруг сообразил, завертелся, замахал руками: «Почему, почему же у нас с тобою этой книжки не было?!». Ну не повезло нам тогда, вот и все.
А лучшая фраза, которую я слышал о серии «Родная речь», такая. Мама двух молодых людей семи и одиннадцати лет не поленилась и выписала по Интернету — все девять, даже ковалиную «Картофельную собаку», которая у них дома и так была («для комплекта»).
Позвонила и говорит мне: «Понимаю, дети теперь другие, времена тоже, героя такого уже нет, наверное, но ничего, попробуем читать вместе. Хорошо бы эти книжки полюбили моих бандитов».
Да, верно было отмечено: Золотой век, Серебряный. Но был же у нас и Детский век. Эти издания — оттуда. И мальчик — был, — который пусть и вырос, но совсем не устарел.
Вот список:
1. Виктор Голявкин «Мой добрый папа».
2. Валерий Попов. «Все мы не красавцы».
3. Сергей Вольф. «Глупо как-то получилось».
4. Юрий Коваль. «Картофельная собака».
5. Вадим Фролов. «Что к чему».
6. Игорь Ефимов. «Таврический сад».
7. Инга Петкевич. «Мы с Костиком».
8. Александр Крестинский. «Туся».
9. Борис Алмазов. «Посмотрите, я расту».