Перевод с английского, предисловие и примечания Майи Кононенко
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2014
ТОМАС КЭРЬЮ
(1594 или 1595 — 1640)
ВОСТОРГ
Поэму «Восторг» принято датировать серединой 20-х годов XVII века.
Тогда же, в 1625-м, взошел на престол Карл I, последний король феодальной Англии: случайно или нет, но появление на свет фривольного детища Томаса Кэрью (Thomas Carew) совпало с началом реакционно-благопристойной каролинской эпохи.
«Восторг» — наиболее длинное из всех сочинений знаменитого поэта-кавалера, и хотя его трудно назвать самым значительным, в своем жанре это несомненный шедевр. Автору он принес мгновенную и вполне заслуженную славу — обоих сортов. Персональное порицание в парламенте и титул первого придворного остроумца (в широком смысле английского слова wit) — кто из поэтов желал бы иного в свои тридцать лет?
Пуская в ход сочетание слов «английское барокко», следует соблюдать известную осторожность, но «Восторг» создан будто нарочно, чтобы прибавить зыбкому термину академического веса. В петлистую бароккальную матрицу он лег без малейшего зазора, на миг опередив последнюю английскую моду — и оказавшись таким образом на самом ее острие. Между тем формально поэма восходит к стихотворным суазориям[1] «Героид», и в самом ее разноцветном порхании хорошо различимо живое дыхание Овидия. Но, в противоположность римскому классику, лирическое начало Кэрью сознательно сводит к минимуму. Его пародийный текст почти полностью соткан из виртуозно обыгранных общих мест.
Сцена, где развернулось гипотетическое действо — травестийный Элизиум, посмертная обитель избранных, «благороднейших теней», приспособленная автором для эротических нужд; преобладание мужской клаузулы задает происходящему ритм энергичной деловитости. Выбор натуры неслучаен: полисемантическая природа слова shade (тень) намекает на двойственную природу общественной морали, приоткрывая занавес перед ее «теневой» стороной.
Увещевания автора носят характер риторический во всех смыслах: говорящее имя героини, Celia (ей посвящено несколько стихотворений поэта), свидетельствует о ее архетипической чистоте. Скорее всего, это псевдоним, который Томас Кэрью, возможно, заимствует у Бена Джонсона[2], условленного родоначальника английских поэтов-кавалеров. Имя происходит от латинского корня cael-, лежащего в основе слов caelum (небо) и caelibatus (безбрачие, состояние вне брака). Традиционная для русских переводов транскрипция — Селия (иногда Челия) — напоминает о небесном совершенстве его обладательницы, но игнорирует ее добрачное целомудрие. Схожая проблема наблюдается и в общепринятом переводе заглавия — «Блаженство». Многозначное слово rapture интерпретируется прежде всего как «восторг», «восхищение» — но также и «похищение», и «взятие живым на небеса». Кроме того, сам поэтический текст дает основание подозревать здесь игру, построенную на созвучии со словом rupture (разрыв, пробой). Весь комплекс семантических нюансов наилучшим образом отражен в русском существительном восторг (первое значение слова rapture): восходя к старославянскому тыргати (рвать), оно благодаря приставке содержит в себе и смысловой оттенок «устремленности вверх».
Игра в каламбуры, свойственная английской поэзии и в более ранние периоды, доведена у Кэрью до совершенства самоцели. Среди прочего, он находит весьма остроумное применение элементам обиходно-деловой и политической лексики, сообщая игривому сочинению черты социальной сатиры. Это отодвигает поэму от опасной грани литературного девианта, на которой та рискованно балансирует, несмотря на формальные достоинства. Риторика последней части достигает накала и вовсе чуть ли не революционного, во многом отражая настроения эпохи, что вынуждает еще более скорректировать точку зрения на произведение в целом. Ярче всего это проявлено в финальном рассуждении о противоречиях феодального кодекса чести, приводящих к конфликту между социальным и религиозным поведением; четвертью века ранее та же проблема, хотя и рассмотренная под иным углом, подтолкнула Шекспира к созданию его лучшей трагедии — «Гамлета».
Но как бы там ни было, роль записного вольнодумца стала лишь начальным эпизодом придворной карьеры Томаса Кэрью. Последующее сближение с королем Карлом I и его супругой Генриеттой-Марией, чей консерватизм в вопросах морали широко известен, послужило причиной стремительных перемен в его творчестве. Поздние стихи Кэрью куда более сдержанны, и отмечаемый современниками «приятный и живой ум» обретает в них достойную своего блеска глубину. Ее предельная точка отмечена «Элегией на смерть настоятеля собора Святого Павла доктора Джона Донна», написанной в 1631 году.
Годом ранее Томас Кэрью получил должность личного кравчего Его Величества. Отныне обязанностью поэта стали разделка и дегустация блюд, предназначенных для королевского стола. Этот почетный и небезопасный пост, предполагавший максимальную близость к монарху и его полное доверие, он сохранил до самой кончины, предположительно в 1640 году. Причины смерти, как и место захоронения Томаса Кэрью, неизвестны.
Спустя пару лет в Англии вспыхнула буржуазная революция, ставшая ответом на политику абсолютизма Карла I и проводимые им религиозные реформы прокатолического толка. Потерпев поражение в гражданских войнах, король был предан суду парламента и приговорен к смертной казни как «тиран, изменник и враг отечества». 30 января 1649 года в Лондоне Карл I был обезглавлен.
Ах Целия, приди! В Элизий свой
Врата Любовь нам отворит с тобой.
Что Честь? гигант о приставных ногах,
С ним разве в маскарад, он будит страх
Лишь в трусах — тем вольно чело склонять
Перед Колоссом, чья поддельна стать,
А доблестных любовников суда
Меж ног его снуют туда-сюда,
Незримы, что ни день. К их берегам
Благословенным путь лишь простакам
Швейцар вдали пресечь способен, мы же,
Не будь наивны, подкрадёмся ближе,
Разоблачая зрительный обман:
В дозоре-то — раскрашенный болван!
Гляди, как гордо, отдых дав ходулям,
Он несть себя доверил обалдуям,
Себе во зло ковавшим это бремя.
Он идол вздорный — а не божье семя —
Тех жадин, чей жён общих алчет нрав
На свой лишь кол сажать, к рукам прибрав.
Приди! Любовь над исполинским лбом
Помчит нас, рассекая высь крылом,
В обитель благороднейших теней,
Что пыл наш, остудив, зажгут сильней.
Сей девой чистой венчаны на трон,
Природа с Красотой изгонят вон
Зазор из тесных уз петлистых лоз,
И на сугробы хлынет злато кос,
Руке даруя право избирать
Свой путь, лаская мраморную гладь.
До той поры, как пущен в оборот
Девичий капитал, рудник щедрот
Скрыт за батистом; золотой запас
Послушно взору явишь в первый раз,
И мы зачнём чеканку купидонов!
Под сенью кипарисовых пилонов
Постель из роз и мирта, чьи перины
Сама Венера пухом голубиным
Подбила, членам, загнанным игрой
Подвижной, лишь недолгий даст покой.
О негах наших давешних подслушав
У сладких снов, воображенье душам
О них расскажет, и смущённо те
Последуют примеру наших тел.
Пусть берег внемлет прелестям воды,
Пусть божеству любви на все лады
Щебечут птицы гимн с лесных хоров,
Свирельный присвист западных ветров,
Сквозь сомкнутые сучья, пусть над сном
Волшебным нашим в танце теневом
Листву кружит, когда разбудит нас
Призыв бесплотных душ; воспламенясь
От их огня, придём на помощь им
И замысел знакомый воплотим.
А после, как пчела, недавний сбор
Сцедившая в котёл, цветной ковёр
По новой облетает, оскудев,
Ища попрать невинность свежих дев
Весны, и я мой рай пограблю всласть,
Мошну налью нектаром туго, власть
Её упрочу, за одним другой
Срывая поцелуй с цветов; рукой
Сомну бутоны роз, пройдусь неближней
Фиалковой тропой, вкушу от вишни,
От яблока нагретого, что алым
И лакомым увенчано кораллом.
Лобзаньями бескрайний меря сад,
Найду в Долине Лилий Грот Услад
И протоптав губами белизну
Свой труд печатный кончу и скользну
С крутой горы, где млечный путь дугу
Раздваиваясь чертит на снегу,
Стремглав к подножьям пышных Апеннин.
Там, средь кустов шиповника, в один
Все слипшиеся сладости густой
Сквозь куб Любви перегоню настой
И всю до капли ценную росу,
Искусный химик, в улей твой снесу.
Мой грубый ствол опутает вьюнок
Изящных рук и грациозных ног;
Взрывая штиль, на море молока
Я златоносной бурей свысока,
Как в старину Юпитер на Данаю,
Обрушусь, к небу гребни поднимая.
Сей шторм презрев, прибудет к входу в узкий
Пролив Киприды барк мой для разгрузки:
Заправский лоцман, руку на штурвал
Клади смелей и чёлн веди в канал
Любви, где, бросив якорь, станет он
Вверх-вниз качаться, вторя танцу волн.
Сомкни объятье и запри замок,
Дабы избегнуть узник твой не мог
Дождя лобзаний, коих росный ладан,
Собрав, употребим мы для обряда
Во славу сил, чей царственный венец
Досуг наш коронует под конец,
Под чьей охраной без душевных смут
Смакуем пряник, позабыв про кнут.
Нас не спугнёт внезапный резкий звук,
Здесь сыщик слеп, шпион на ухо туг
К переговорам нежных языков,
Нам не грозит навет клеветников,
И никому о нашей дружбе близкой
За мзду не разболтает камеристка.
Не брак плетёт любовей здешних вязь,
По рощам и беседкам не таясь,
Лобзаемся; слова не внятны нам —
Жена, муж, скромность, блуд, невинность, срам:
Пустой их звон неразличим отсель,
Из элизийских благостных земель.
Законно всё, что только усладит
Природы ненасытный аппетит.
Узрев — владей, не избегай утех:
Здесь культ любовный не отправить — грех.
Лукреция, из римских недотрог,
Усвоив Аретино назубок,
Гроссмейстера любви, c Лаисой ловкой
Сровнялась любодейскою сноровкой;
Свиваясь в кренделя, она и впредь
Надежды не теряет претерпеть
Афронт от похитителя — всерьёз
Разучивает сотни хитрых поз,
Оставленных искусными в резьбе
Умельцами на память по себе
Деревьям, осенявшим их забавы.
Тканьё забросив, греческая пава
Резвится с женихами молодыми
Со всей Итаки, долг презрев и имя,
Плод эфемерный тщетного труда
Жены, чей муж пропал невесть куда.
Освободив лодыжки от оков,
Наложенных проклятием богов,
И боле не стеснённая корой,
В объятья к Фебу Дафна мчит стрелой.
Уста к устам — повисла на юнце,
И лавр и лира Дельф в одном лице,
И, богом преисполнена, поёт
Сладчайшую из всех любовных од.
Лаура близ, источника лишая
Стих плавно-беглый, очи осушает
Петрарке, в чью весь мир влюблён печаль.
И с ними многотысячный сераль
Прелестниц, у тирана под замком
Почивших в бозе, празднует закон,
По коему обязаны оне
Казне Любви долг выплатить вдвойне.
Ах Целия, приди же, милый друг,
Вкусим отрад, преодолев испуг,
Снесём последний призрачный оплот
И свергнем узурпатора свобод,
Избавив шеи от его ярма.
Ну справедливо ль, посуди сама,
Чтоб слабый пол твой, естество поправ,
Держал себя в узде? Священных прав
И прав судебных лжеурядчик сей
К мечу меня зовёт, лишь кто посмей
Сравнить свою любовницу с тобой,
Поплатится за дерзость головой
И пылкий ухажёр, и злобный враг,
Не то оттиснет непристойный знак
На дрогнувшей руке моей бесчестье.
Меж тем прощенью учит, а не мести
Нас Церковь, осуждая грех убийства.
На кой же дьявол множит атеистов
Сей голем, Честь, пред коим свет пал ниц,
Среди мужчин — не шлюх среди девиц?
Перевод с английского, предисловие и примечания Майи Кононенко.
Кононенко Майя Евгеньевна — поэт и переводчик. Родилась в Алма-Ате. Сфера профессиональных интересов — преимущественно английская поэзия XVII века и англо-американская поэзия XX века. В 2002 — 2008 гг. — старший редактор ночного выпуска новостей телеканала «Культура». В 2003 — 2010 гг. — партнер и совладелица «Якут-галереи», бывшей одним из центров зарождения тенденции «новой серьезности» в русском современном искусстве. Студентка 6-го курса заочного отделения Литературного института имени А. М. Горького. В новомирской рубрике «Новые переводы» (2013, № 12) публиковались ее переводы «Песен» (I, III, IV, V) Эзры Паунда. Живет в Москве.
[1] Суазория — риторический жанр «увещевательной речи», в «Героидах» Овидия впервые получивший поэтическое воплощение.
[2] Бен Джонсон (1572 — 1637) — ровесник и главный соперник Джона Донна, стоявшего у истоков «конкурирующей» «метафизической школы» английской поэзии.
• • •
Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" — http://www.nm1925.ru/