(Олег Чухонцев. 21 случай повествовательной речи. Олег Чухонцев. 37)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2014
Олег Чухонцев. 21 случай повествовательной речи. Стихотворения и
поэма. СПб., «Лениздат»,
«Команда А», 2013, 128 стр.
Олег Чухонцев. 37. Киев, «Laurus», 2013, 124
стр. («Числа», вып. 5. Составитель серии Инна
Булкина).
У Олега Чухонцева книги выходят нечасто. От
первого сборника с горько-ироническим названием «Из трех тетрадей» (1976),
подразумевающим, что поэт до своего «дебюта» уже подготовил к печати три книги,
и до настоящего времени их издано всего одиннадцать. Среди них и более или
менее представительные собрания: «Ветром и пеплом» (1989), «Стихотворения»
(1989), «Пробегающий пейзаж» (1997), «Из сих пределов» (2005, переиздан в
2008), «Из лирики» (2007), и специальное издание одного произведения «Однофамилец»
(2008), и собственно книги, сложенные из новых на тот момент стихов: «Слуховое
окно» (1983) — фактически переформатированная «Из трех тетрадей» с существенным
дополнением и «Фифиа» (2003) — по сути, единственная
после первой, где представлены тексты, не входившие ранее в другие издания.
Едва ли не каждая книга Чухонцева, особенно в
постсоветское время, — литературное событие. Достаточно вспомнить, какую волну
откликов более десяти лет назад вызвала «Фифиа» (не
случайно обозначенная автором как «книга новых стихотворений»), действительно
явившая читателю обновленного поэта с узнаваемым голосом, но заметно изменившейся
фактурой стиха и отчасти стилистикой. Не меньший интерес представляло еще одно
уникальное издание, републикация в 2008 году поэмы
«Однофамилец», включающее в себя факсимильное воспроизведение черновой тетради
с первым вариантом произведения.
В минувшем году Чухонцев выпустил сразу
две книги. Первую, «21 случай повествовательной речи», изданную в рамках серии
избранных произведений лауреатов российской национальной премии «Поэт», автор
составил сам. Вторую, тоже с числовым названием — «37», чуть позже представила
публике филолог Инна Булкина, ответственная за современную поэтическую серию
киевского издательства «Laurus». Обе книги по-своему
неповторимы или, как сейчас принято говорить, «эксклюзивны».
Две книги за один год для малопишущего и редко
издаваемого автора — это много. Однако на сей раз громкого резонанса не
случилось. Тому есть причины.
Прежде всего, сыграли свою роль малотиражность
и труднодоступность изданий. Плюс к этому — почти полное отсутствие рекламы.
Даже многие посетители прошлогодней ярмарки «Non/fiction», где «21…» и «37» были представлены, о них не
слышали и потому специально их не искали.
Обсуждать в краткой рецензии сами стихи Чухонцева,
особенно известные, довольно трудно. Чтобы понять, в какой ситуации оказывается
читатель, хорошо знакомый с творчеством поэта, позволим себе одно литературное
мечтание. Предположим, Боратынский благополучно вернулся из
Италии, дожил до преклонных лет и решил составить свое избранное. Не все
ли равно, в каком порядке там стояли бы «Мой дар убог, и голос мой негромок…»,
«На посев леса», «Дядьке-итальянцу» и «Пироскаф»? Главное, чтобы они там были.
Чухонцевские «Бывшим маршрутом», «Свои», «…и
дверь впотьмах привычную толкнул…», «А березова кукушечка зимой не куковат…», «— Кые! Кые!..» — тоже состоявшиеся
факты русской поэзии. Без этих и ряда других стихов поэта отечественную
словесность представить невозможно.
Тем не менее говорить о двух последних книгах Чухонцева надо. Попробуем понять замыслы своеобразного
«двухтомника».
Если учитывать, что большая часть стихов из обеих книг — современная
классика, то, вероятно, все же главная новизна здесь — состав каждой книги и ее
внутренние взаимосвязи. Об идее «21 случая…» ясно сказано в авторском
предисловии:
«В этом издании собраны стихи разных жанров, объединенные длительностью
высказывания.
Вероятно, состав мог быть и другим, но заранее определенный формат серии
обусловил этот вариант текстов».
Добавим: книга открывается поэмой «Свои.
Семейная хроника», а стихотворения выстроены хронологически.
В определенном смысле Чухонцев пошел ва-банк — «повествовательность»,
одну из заметных черт его поэтики, не только часто подмечали, но порой трактовали
как недостаток, о чем автор упомянул в одной из своих самых едких философских
сатир: «<…> что главное? — не впасть, как в колею, / в чужую интонацию
рассказа, / в повествованье <…> / хотя
повествовательность меня / и заедает — вот она, забота!» («И кафель, и паркет —
а где уют?..»). Строки эти — из стихотворения 1979 года. Четверть века спустя в
беседе с Игорем Шайтановым поэт вновь возвращается к
важной для него проблематике: «Задумал такую книжечку — семь историй. Такого фростообразного стиля, американского: Робинсон, Ли Мастерс
с его четырьмястами эпитафиями. Хотя я думаю, что └Письма с Понта” ближе
всего… <…> Когда я вернулся к замыслу, вдруг увидел: может быть,
хорошо, что не написал, потому что началась бы рутина… <…> Я боялся
впасть в этот странный род литературы, почти нонфикшн,
очерковость. В таком жанре уничтожается удельный вес
метонимического многосмыслового слова»[1].
По сути дела, речь идет о балансе поэтики: автор ценит и сюжет, понимаемый
не столько как прочная основа, сколько как путеводная нить, и неоднозначность,
многоплановость высказывания. Кроме того, в «повествовании» жизненно важна
фактура стиха. Читатель должен видеть либо обновление традиционной техники (пример
тому — четырехстопный ямб «Однофамильца», отнюдь не классический при ближайшем
рассмотрении), либо принципиально новую просодию (тонический стих последних лет
в «Общем фото»).
В интервью Кириллу Решетникову (2007) поэт об этом говорит так: «…сюжет в
любом повествовании движется стихом. Если сама фактура стиха, сама строка не
взрывная, если она не ценна сама по себе, то я не ценю и повествование. Ибо
тогда это для меня уже область старомодного поэтического мастерства, но не
открытий»[2].
Итак, в «21 случае…» перед нами Чухонцев-«повествователь»,
почти эпик. Но есть еще и другой Чухонцев — как минимум — элегик,
ироник и даже одописец…
Параллельно с «21 случаем…» можно было бы составить и такие сборники — уже одна
мысль об этом будоражит воображение: сколь интересным был бы результат их
сравнения.
Недаром Инна Булкина в предисловии к «37» пишет: «Чухонцев — один из
редких сегодня, если не единственный в своем роде, поэт └большого фрагмента”
или, если угодно, поэт └эпического темперамента”.
<…> проще всего было составить собрание таких
фрагментов, └объединенных длительностью высказывания”. Проблема в том, что
такой сборник уже составлен…»[3] По всей
видимости, здесь стояла задача в рамках сравнительно небольшого объема текстов
показать максимально широкий спектр эстетических возможностей и достижений
поэта. К тому же, в отличие от «21 случая…», в «37» вошли несколько новых
стихов, созданных в последние годы.
Любопытно проследить пересечения двух книг. В обеих есть семь
стихотворений: «Репетиция парада» (1968), «Двойник» (1972),
«Бывшим маршрутом» (1973), «…и дверь впотьмах привычную толкнул…» (1975),
«Прощанье со старыми тетрадями» (1976), «Мы пили когда-то — теперь мы посуду
сдаем…» (1976), «Закрытие сезона: descriptio»
(1996), и один то ли цикл, то ли поэма (автор в разное время колебался с
жанровым определением) — «Из одной жизни» (1977, 1980).
«Закрытие сезона» — если и стихотворение, то большое
(во всех смыслах) — и поэтом, и филологом поставлено почти в конец книг (в авторском
сборнике после него в качестве своеобразного послесловия идет грандиозное «— Кые! Кые!..», не раз привлекавшее внимание критики, в киевской книге —
более поздняя и не менее внушительная «Еще элегия»). Вряд ли это
случайность. В таком контексте мини-поэма воспринимается как символический
коллективный финал обеих книг.
Уже при первой публикации был понятен масштаб произведения. Глеб Шульпяков даже увидел в нем убедительный пример русской
поэзии ближайшего будущего (теперь уже и настоящего):
«На дворе стояло вполне еще └бродское” время,
но прочитав └Закрытие”, я захлопнул книжку и понял звук и смысл поэзии, какой
она будет завтра. <…> └Закрытие” закрывало сразу все: традиционную
любовную лирику, пейзажную поэзию и поэзию сюжетную, вообще весь набор жанров,
ритмов и рифм, разработанных к тому времени до автоматизма.
Это стихотворение — это, точнее сказать, └открытое
письмо” — говорило, в сущности, о том, что больше не будет ни того, ни другого,
ни третьего. Что все — превращается, мутирует, перерождается <…>.
Что лирика перетекает в эпос и драму, и застывает в странной и причудливой
форме: как чертов палец на Кара-Даге из того же стихотворения»[4].
Время подтвердило точность оценки критика: «Закрытие сезона» по-прежнему
выглядит на удивление свежо, несмотря на естественное устаревание некоторых
исторических деталей.
И название, и тема сочинения откровенно символичны. Тут и очевидный
первый план (конец курортного сезона в Крыму), и подведение итогов определенного
этапа жизни (элегическое прощание с местом, где герой некогда встретил свою
любовь), и постсоветская общественная растерянность (фактически второй застой,
но не столь продолжительный), и впадение искусства в анабиоз (все известные
пути исчерпаны). Латинское «descriptio», выглядящее
едва ли не как диагноз, — намек не только на жанровый ориентир, но и на мотив
прохождения путем Лазаря, путем зерна, временного умирания искусства. Живописуя
Крым лихих девяностых, автор с присущей ему специфической способностью через
конкретику и реалии мгновенно выходить на метафизику, лукаво замечает: «В Доме
Поэта поэта нет…»
Как всякое сложно задуманное и
тщательно построенное сочинение, «Закрытие…» обнаруживает разные грани в разные
эпохи. К началу тысячелетия сквозь шелуху вроде бы отошедшей в прошлое
повседневности в нем все отчетливей стали проступать эпические черты греческого
мифа, от Таврии — к Тавриде, — а затем к Элладе.
Однако сейчас, на фоне последних драматических общественно-политических
событий, в ткани стихотворения вновь замечаются иные смысловые нити, и теперь
уже в глаза в первую очередь бросаются такие строки: «…дальше, чем Гзак с Кончаком, туманность с
Кучмой и Кравчуком <…>», «Катер с рыбой пришвартовался, жовто-блакитный дым / по водам стелется за кормой в сторону
Кара-Дага», «Хрен разберешь, шо це
за краина, что это за
страна».
Из новейших стихов цикл «Осьмерицы» (дюжина
стихотворений в разных размерах и стилях, которые тем
не менее представляют собой единое смысловое целое), по всей вероятности,
реминисцентно отсылающий к восьмистишиям Мандельштама, посвящен русским поэтам
и писателям, их судьбам и, может быть, даже в большей степени, их художественным
мирам. Иногда ориентир указывается открыто
(«Я видел Батюшкова…», «И не хочешь, а вспомнишь Некрасова, / заразительнонудный задор его…»), но чаще без выявления
подтекста не обойтись:
Когда повытертый изрядно
халат вдруг сделался тяжел,
жизнь, кажется, пошла обратно,
процесс пошел,
и где, в конце ли ты, в начале —
расхожий вроде бы сюжет:
того, которого вы знали,
того уж — нет.
Автор при помощи характерной детали («халат») и завуалированной цитаты
подразумевает Вяземского, великого русского поэта, который по нашей дурной
традиции небрежения культурным наследием до сих пор толком не прочитан, не
осмыслен и не издан (полного собрания сочинений князя, ушедшего в мир иной в
1878 году, не существует): «Лампадою ночной погасла жизнь моя, / Себя, как
мертвого, оплакиваю я. / … / Того, которого вы знали, / Того уж Вяземского нет»
(«Эпитафия себе заживо»). Как почти всегда у Чухонцева,
аллюзия подразумевает скрытую полемику с первоисточником. Если у классика речь
идет только об иссыхании жизни, то здесь — не о
внутреннем ли обновлении на пороге старости?
Еще одна высшая точка поэзии Чухонцева последних лет — эпическое «Общее фото», до сих
пор не ставшее предметом пристального внимания аудитории и критики. С одной стороны, стихотворение органически встраивается в цепь
«мемориальных», «мнемонических» стихов автора, основанных на воспоминаниях о
реальных людях его малой родины («Семен Усуд», «— Кые! Кые!..», «Вальдшнеп», «Приходила нечасто и, сев на сундук, молчала…» и
др.). С другой — литературная генетика его сложна и
неочевидна. Так, нельзя не отметить неожиданную точку совпадения с
творчеством… Саши Соколова. Роднит художников, во-первых, тема, ибо у Чухонцева речь идет о варианте «школы для дураков», реальной школе для дефективных детей. Во-вторых,
есть и вовсе удивительная формальная близость: тип стиха «Общего фото»
напоминает ту форму «проэзии», которой Соколов
написал в нулевые годы три интереснейших текста, объединенные в книгу «Триптих»
(«Рассуждение», «Газибо», «Филорнит»).
Но в отличие от эстетски воздушно-изящного коллеги по перу Чухонцев в своем
монументальном полотне подчеркнуто драматичен.
В концептуальном
смысле «Общее фото» посвящено сущностно важной теме
распыления поколения (едва ли не любого), когда при подведении итогов
жизненного опыта генерации выясняется, что к условной победе пришли единицы, а
подавляющее большинство даже не героически погибло, сражаясь за некие идеалы,
но попросту сошло на нет, исчезло, по субъективным и объективным причинам отдав
свои силы на отопление вселенной. Что остается делать певцу? Вспомнить всех поименно, воссоздать их
образы силою своего воображения, оплакать и воплотить навечно в поэтическом
слове. Даже когда приближается старуха с косой, Муза не позволит ей прервать
повествование, пока замысел не будет полностью реализован:
Что же, пора? парад наступает
последний?
ну не парад, а ответный скорее срок,
и пятиклассник семидесятипятилетний
прячет сухарь недоеденный, слыша
звонок,
то есть, ручной колокольчик, а следом
шарканье
женских полуштиблет
с костяной ноги,
это она, перемены сулящая, шамкая,
что-то опять обещает, да уши туги…
туги туги стучат в ушах сапоги
куда же ушло все что уходит? Наверное
пришла показать
но мешкает и молчит
и я молчу я чувствую неуверенное
топтание рядом сопение ищет ключи?
ключи ключи сапожищами не сучи
невидимая невидимые? вот вроде бы…
но та другая
которая петь велит
отводит ее легонько рукой юродивой
и обе уходят
и карточка падает на пол
и пол скрипит
Всего в обеих книгах 39 прежних и 11 новых произведений. 50 случаев
истинной поэзии. И все же они воспринимаются как некий промежуточный итог,
впечатляющий и значительный, но не утоляющий полностью читательское любопытство
перед выходом столь ожидаемой книги новых стихотворений Олега Чухонцева, созданных в третьем тысячелетии. Без сомнения,
такая книга, подчиненная единому замыслу, заставит опять по-иному прочесть
стихи последних лет. Тогда яснее будет видно, насколько поэт эволюционировал
«после лирики, после эпоса». После «Фифиа».
Январский номер журнала “Новый мир”
выставлен на сайте “Нового мира” (http://www.nm1925.ru/ ),
там же для чтения открыт декабрьский номер, в “Журнальном зале” «Новый мир» № 1
появится после 28 февраля.
[1] Чухонцев Олег, Шайтанов Игорь. Спорить о стихах? — «Арион»,
2004, № 4.
[2] Чухонцев Олег. «Я всю жизнь стремился к верховьям». Беседу вел Кирилл Решетников. — «Гaзетa», 2007, № 92, 24 мaя <http://www.gzt.ru>.
[3] Булкина Инна. Все реки текут. — В кн.: Чухонцев Олег. 37. Киев, «Laurus», 2013, стр. 8.
[4] Шульпяков Глеб. Чертов палец. О поэзии Олега Чухонцева и стихах из его новой книги «Фифиа».
— «Арион», 2004, № 1.