(составители Андрей Василевский, Павел Крючков)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2014
Владимир
Аристов. Вход в Лейбницеву мельницу (о поэзии
Алексея Парщикова). — «Новое литературное обозрение»,
2014, № 2 (126) <http://magazines.russ.ru/nlo>.
«Он спросил меня, и не могу предположить, кто бы еще
такой вопрос был способен задать: „Как тебе нравится ‘Ганц
Кюхельгартен‘?” Я ответил, что пробовал читать юношескую гоголевскую поэму, но
не получилось. „Ты что! — закричал Алеша, — она гениальна”. Потом, вспомнив его
слова, однако не очень им поверив, я прочитал эту
сожженную Гоголем поэму (известно, что он скупал ее по магазинам и уничтожал).
Чтобы можно было сопоставлять поэтические установки, остранение,
„юмор” Парщикова и гоголевские первые опыты,
необходимо сказать о понятии романтической шлегелевской
иронии, позже вдохновлявшей Кьеркегора, как способе подняться над событиями и
увидеть все из некой идеальной выси. „Славянское барокко” (известный сборник)
было любимым чтением Алексея Парщикова в свое время,
„Феофан Прокопович”, „Симеон Полоцкий”, „Киево-Могилянская академия” не сходили с его уст».
Больше
ада: историк культуры Дмитрий Антонов об искусстве, демонологии и бесах на
Руси. Беседу вела Александра Сербина. — «Теории и практики», 2014, 9 июля
<http://theoryandpractice.ru/posts>.
Рассказывает Дмитрий Антонов — автор книг
«Демоны и грешники в древнерусской иконографии: семиотика образа» и «Анатомия
ада: Путеводитель по древнерусской визуальной демонологии».
«В русском искусстве основной маркер дьявольского
начала — вздыбленные волосы. С такой прической изображали бесов в Византии и
затем на Руси. В этом образе сплетается несколько архаических идей, которые
известны в разных культурах. Во-первых, стоящие дыбом волосы — знак неукротимой
ярости, злобы и бешенства. Во-вторых, они обозначают не-человеческое,
дикое, хтоническое начало. <…> Раз у бесов вздыблены волосы, то у беса
в личине человека волосы тоже чаще всего будут подняты
вверх. И одержимых иногда изображают с такой прической. И грешники в аду на
некоторых миниатюрах похожи прической на дикобраза. На Западе хохол уже в XI —
XII веках потеснили рога: дьявол представал страшным зооморфным чудовищем или полузверем-получеловеком».
«Кроме того, демонология — это „область свободы”
средневекового живописца. Образы святых подчинены строгому канону, здесь
работают гораздо более четкие правила изображения. Беса можно показать во множестве
личин. Конечно, и тут есть определенная традиция, свой
набор паттернов, но их намного меньше. Беса можно рисовать разными красками, в
разных формах, в разной одежде: в одном сюжете он воин, в другом — прикинулся
нищенкой, в третьем — прыгает птицей, и так далее».
Евгений Водолазкин. «Времени нет!» Записала Юлия Скляр. — «Читаем
вместе. Навигатор в мире книг», 2014, № 7, июль <http://www.chitaem-vmeste.ru>.
«Книги, которые имеют значение для современников,
конечно, должны говорить о современности, о чем бы в них не шла речь. Но
современность можно определять положительно, то есть описывать то, что в
современности есть, а можно отрицательно, как бы отталкиваясь от противного,
говорить о том, чего в современности нет. Я [в романе „Лавр”] пошел вторым
путем».
«Как я угадал тематику, которая заинтересует читателей?
Наверное, я угадал ее в самом себе, когда думал, чего лично мне не хватает в
современном мире».
Сергей Гандлевский. Зачем вообще стихи? — «Новая газета»,
2014, № 75, 11 июля; на сайте газеты — 10 июля <http://www.novayagazeta.ru>.
«Английский классик Уистан Оден высказался вполне определенно: „poetry
makes nothing happen”, что можно перевести
как „поэзия ничем не оборачивается”, или совсем вольно: „поэзия — сотрясение
воздуха”. И все же безделица поэзии для восприимчивого к ней человека иногда
оборачивается эстетической радостью, даже потрясением».
«Ее можно сравнить со снадобьем, под воздействием
которого разыгрывается воображение, и человек на время оказывается под обаянием
какого-либо авторского настроения или хода мысли, но при этом все-таки отдает
себе отчет, чем вызван неожиданный прилив определенных мыслей и чувств. Нечто
вроде полусна на заказ. Вот этот-то, сродни наркотическому,
эффект искусства, скорей всего, и раздражал моралиста Толстого. И он имел право на раздражение, поскольку,
как мало кто, знал, с чем имеет дело».
Александр
Говорков. Любимец правительства. Эсер, троцкист и скандалист, или Чего
боялся Сергей Есенин. — «НГ Ex libris»,
2014, 24 июля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
«<…> Есенин был любимцем людей из окружения
Троцкого».
«И вот где корни его дружбы с Яковом Блюмкиным — в их
общем эсеровском прошлом».
Яков Гордин. Надо, чтобы выросли поколения с принципиально новым
ощущением. Беседу вела Ксения Дмитриева. — «Новая газета», 2014, № 71, 2 июля;
на сайте газеты — 18 июня.
«<…> наша современная
проза, конечно, не выполняет ту функцию, которую достаточно успешно выполняла
классическая литература — не производит фундаментальные идеи, которые могли бы
захватывать общественное сознание по-настоящему. И как раз сейчас воспитание
будущих поколений в гораздо большей степени может быть плодотворно именно с
опорой на русскую классику, как это ни странно, а не на сегодняшнюю литературу.
Я не любитель говорить о том, что вчера было замечательно, а сегодня все плохо
— есть очень серьезные писатели, есть крупные вещи, но нет крупных идей».
Александр
Давыдов. Алексей Парщиков — культуролог.
Заявление темы. — «Новое литературное обозрение», 2014, № 2 (126).
«В нем зарождался интересный, ярко мыслящий
культуролог, чему свидетельством не только его статьи, но, возможно, в еще
большей степени — письма. Вроде бы уединившись в Кельне, он вел постоянную
переписку со своими корреспондентами в разных частях света. Сохранились сотни
его писем тому же М. Эпштейну, поэтам А. Таврову, Т.
Щербине, В. Месяцу, прозаику А. Иличевскому и многим
другим. К эпистолярному жанру он вовсе не относился как к чему-то
второстепенному, как литературе второго сорта, писал всегда на полной
интеллектуальной выкладке».
Андрей
Дмитриев. «Поэзия — это жизнь слова, а не форма самореализации его автора».
Беседу вел Дмитрий Ларионов. — «Новая газета в Нижнем Новгороде», 2014, № 72, 3
июля; на сайте газеты — 10 июля <http://novayagazeta-nn.ru>.
«— Поэт Уистен Хью Оден говаривал: „Поэзия последствий не имеет”.
Согласен?
— Весьма претенциозное заявление. Гонор и
интеллектуальный снобизм Бродского в свете высказываний автора, которого он
чтил выше кого-либо, становится более объяснимым. Считаю, что поэзия, как любое
действие или бездействие, может иметь очень серьезные последствия. Ну вот я уже как юрист заговорил. Мне ближе строчка Марины
Ивановны Цветаевой: „Поэта далеко заводит речь”».
Андрей Дмитриев — поэт и журналист из Нижегородской
области, автор сборника стихов «Рай для бездомных собак» (Нижний Новгород,
2010).
Загостились.
Беседу вела Ольга Тимофеева. — «Новая газета», 2014, № 80, 23 июля.
Говорит директор Государственного Литературного музея Дмитрий
Бак: «Мы получили предписание до конца года покинуть Петровку. <…>
Новое здание, которое нам предоставлено, вполне добротно, но оно никак не может
претендовать на роль центральной площадки музея: экспозиционных площадей там
еще меньше, чем на Петровке».
«У меня ощущение, что музей может быть возрожден теперь
— или никогда. Если это будет сделано, то через несколько лет он станет местом
международного культурного паломничества. Если нет — то появится повод для
национального позора».
«Скука в музеях — понятие относительное. Там не скучно
тому, у кого есть ощущение ценности общения с подлинником. Если ощущения подлинника
нет, то нет и музея. И это ощущение сейчас сильно размыто, во многом благодаря
интернету с его возможностью получить высококачественные копии. То есть все
обстоит совсем не так, как во времена Вальтера Беньямина,
написавшего свое знаменитое эссе „Произведение искусства в эпоху его технической
воспроизводимости”».
Имеющий глаза да увидит. Интервью с поэтессой
Олесей Николаевой о современной поэзии, Церкви, Майдане и Донбассе. Беседу вела
Екатерина Ненашева. — «Свободная пресса», 2014, 21 июля <http://svpressa.ru>.
Говорит Олеся Николаева: «Мне кажется, это черта
политически ангажированного, антикультурного мышления
— вычленять из литературного произведения исключительно идеологический вектор и
сводить к нему весь художественный мир писателя, причисляя оного к тому или
иному „лагерю”. Но — увы! — таково изначальное
свойство интеллигенции, которая, с момента ее зарождения, идеологизирована
и рационалистична».
«По определению Карлейля
(примерно то же повторял и замечательный русский мыслитель Константин
Леонтьев), форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбегаться.
Поэтому — еще раз: к формам нельзя вернуться, „их” нужно каждый раз создавать
заново, иначе получится в лучшем случае — лишь стилизация, а
как правило — мертворожденный уродец, чучелко».
Виталий Кальпиди. Чертеж ангела. — «Новое литературное обозрение»,
2014, № 2 (126).
«Оценивая положение дел, складывающееся после кончины
большого художника, мы можем говорить не столько о том, что потеряли его,
сколько о том, что приобрели его уход. И этот культурологический цинизм
— последняя шкура, которую культура пытается содрать с того, кто ее порождает и
длит».
«Уже более ста лет литературоведение пытается убедить
себя, что поэтический (художественный) текст самодостаточен. Правда, как только
дело доходит до какого-то длительного заинтересованного
разговора о конкретном авторе, то сразу появляется необходимость в
„дополнительной” информации. Этой „дополнительной” информацией может быть
только хронологически сбалансированная и, насколько это возможно, подробная биография
художника. Без нее сторонние индивидуальные трактовки не выйдут за рамки
личного мракобесия, сколь угодно увлекательного и оригинального, но все-таки
мракобесия».
«Формально русская поэзия оперирует русским языком,
конфликтующим с русской речью, томно изнывающей от интонационной просодии. Но
на самом деле русская поэзия занята тем, что генерирует и поддерживает в
рабочем состоянии невостребованную надежду на создание ангельского языка,
способного порождать ангельские мысли, чувства, многоступенчатые ангельские
образы, а также представления об ангельской жизни и ангельской смерти.
Возможности для этого у поэзии не самые выдающиеся, но, как говорится, чем
богаты… А. П. хотел стать ангелом. Объективно — хотел».
А. П. — это Парщиков.
Денис
Липатов. «Пройдет время, и ахнем — чьими современниками мы были!» Беседу
вел Дмитрий Ларионов. — «Новая газета в Нижнем Новгороде», 2014, № 78, 18 июля;
на сайте газеты — 19 июля.
«Вот он [Борис Рыжий], кстати, как никто умел находить
эти „лирические бреши”, да что там находить — сам их пробивать — в этой унылой,
а в его случае даже и агрессивной повседневности екатеринбургского Вторчермета. Думаю, многим, кто узнал его стихи вовремя,
они как-то помогли существовать в той реальности, сыграли роль анестезии, может
быть. Наверное, первый поэт девяностых годов. Он нашел язык, на котором можно
было рассказать о девяностых, запечатлеть их в поэзии, и таким образом „спасти”
их, хотя тогда казалось, что это абсолютно бесплодное и проклятое время. Во
всяком случае, вот эту поэтику девяностых он уловил, может, даже где-то и сам
ее создал. Через много лет те, кто девяностых не застал, образ этого времени по
его стихам будут у себя в голове создавать, если он, этот образ, будет им
нужен».
Литпроцесс — река с глубинным течением.
Беседу вел Игорь Панин. — «Литературная газета», 2014, № 27, 9 июля <http://www.lgz.ru>.
Говорит Владимир Бондаренко: «Сейчас у меня идет
книга за книгой, сижу в библиотеках, архивах. Езжу по местам жизни своих
героев. Иногда и не до газеты. Я давно уже мечтаю передать ее в хорошие молодые
руки. Но к этим рукам всегда еще и какой-то толстый кошелек нужен. Ау, русские
меценаты! Берите газету „День литературы” и сделайте ее популярным литературным
изданием. Жалко будет, если газета просто тихо исчезнет».
«Книга о Бродском скоро будет закончена. <…> За
Бродского, конечно же, я уже осенью, по выходе книги получу сполна. Моя книга —
о русском поэте Иосифе Бродском, и даже о его череповецком крещении в храме Богоотца Иакима и Анны в селе Степановском, о его замечательной христианской поэзии.
Такого отступника от своей иудейской веры и нации никак не примут многие иудеи.
Такого русского поэта и таких христианских стихов не хотят слышать многие
русские патриоты. Пусть их. Я иду от установленных фактов, которые много лет
осознанно замалчиваются».
Ирина
Лукьянова. Как не надо учить с ребенком стихи наизусть. — «Православие и
мир», 2014, 28 июля <http://www.pravmir.ru>.
«С первой строчкой, „Травка зеленеет, солнышко
блестит”, у ребенка не возникает никаких проблем. Травка и солнышко ему понятны. А вот „ласточка с весною в сени к нам летит” — это
уже проблема. Может, он никогда не видел ласточки. Может? Очень даже. Вот вы
когда и где в последний раз видели ласточку? А ваши дети? А как в их сознании
ласточка связана с весною? А что такое „сени”? Спросите своего городского ребенка,
что такое „сени” — многие ли ответят? „Лететь с весною” — это образ
отвлеченный, а ребенок мыслит конкретно. Для него вся эта строчка — чистая
абракадабра, он ее и повторить-то не может, не то что
запомнить. А дальше? <…> Что значит „солнце краше”? почему „весна
милей”? Что значит „прощебечь”?»
«Абракадабра обрушивается на ребенка внезапно — задали
учить наизусть „Бородино”, — это о чем вообще? Один знакомый ребенок смог
выучить стихотворение только после того, как родители прочитали с ним статью
про Бородинское сражение, вычертили карту и разыграли сражение с солдатиками.
Только тогда он смог представить, что означает
„построили редут”, „но тих был наш бивак открытый”, „уланы с пестрыми значками,
драгуны с конскими хвостами”…»
«Когда моя дочь училась в 8 классе, она чуть не плакала
над стихотворением „На смерть поэта”. <…> Кто
такие „надменные потомки”? Почему они надменные? Какой подлостью прославлены их
отцы? Почему пята — рабская? Какие обломки она попирает? Что это за обломки
родов? Почему они обижены игрою счастия? Эти четыре
строчки требуют серьезного историко-литературного комментария, и пока ребенок
не разберется в том, что эти слова означают, он так и будет путать их,
заменять, забывать…»
Александр
Мелихов. «Лицемерия в мире гораздо меньше, чем нам кажется». — «The Prime Russian Magazine», 2014, 24
июля <http://primerussia.ru>.
«Чувство собственной ничтожности плющит хама точно так же, как утонченного поэта. И ничто не может
защитить хама, наглеца, жлоба от бренности и смерти, даже если он внушает
окружающим страх и расталкивает ближних. Поэтому все
нуждаются в защите от этого экзистенциального ужаса, нуждаются в идеальном
мире, где они могут чувствовать себя если уж не бессмертными, то хотя бы
красивыми и значительными. Для этого и существует искусство, красивые слова.
Красивые слова нас защищают, а правдивые, открывающие нашу мизерность и
никчемность, убивают».
«Человеку правду говорит весь мир с утра до вечера: ты
букашка, ты никто, ты исчезнешь, и никто не чихнет. Правду человеку говорит его
собственное тело. Когда он встает по утрам и видит себя в зеркале с заплывшими
глазами, когда чувствует, как у него болит живот, когда его толкают,
отдавливают ноги… Мир нас учит скромности с утра до
вечера: ты что, особенный?! И только мама нам говорит: да, ты особенный. И
когда в нас кто-то влюбляется, говорит: таких, как ты, больше нет, душа
отвечает не скромничаньем: нет-нет, таких миллионы, а
наоборот — радостью. Душа уверена, что каждый из нас уникален, просто нас не
могут оценить. Это человеку и нужно говорить».
Мелкие
тени перевода. Петр Криксунов о сизифовом
удовольствии, нелегальном изучении иврита и «смысловике»
Мандельштаме. Беседу вела Елена Калашникова. — «НГ Ex
libris», 2014, 24 июля.
Говорит Петр Криксунов
(Иерусалим): «Когда я прочел у Мандельштама „Какая
боль — искать потерянное слово, / Больные веки поднимать / И, с известью в
крови, для племени чужого / Ночные травы собирать”, в Израиле шла война Судного
дня, и я понял, что надо учить иврит и переводить Мандельштама на иврит, потому
что у его русских стихов есть некий непроявленный, непрописанный оригинал».
Ментальный
скелет. Данила Давыдов о поэзии как душевной практике, языковом гуле и
коконе текста. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2014, 17 июля.
Говорит Данила Давыдов: «В десять-двенадцать лет
я прочел Кафку и всего Достоевского. И не могу сказать, что у меня на этом
сильно поехала крыша. Наверное, это сильно повлияло на мое представление, что
есть литература. Я понял, что чем меньше литература похожа на наивный реализм,
тем она лучше».
«Больше всего я люблю спать. На втором месте, пожалуй,
лежит алкоголь. Еще, секс, конечно, — очень хорошая вещь. И, конечно, все это
вещи гораздо более приятные, нежели любое литературное творчество. Я бы еще
хорошую еду сюда добавил и путешествия по разным интересным местам. Если бы у
меня была рента, даже небольшая, то, конечно, никаких бы лекций я не читал и
скорее всего критики бы тоже не писал. А вот, боюсь, не писать стихов у меня бы
не получилось».
«Я думаю, что постулирование Дмитрия Быкова в качестве
крупнейшего писателя современности — это симптом <…>. Это
постулирование человека, который несет на себе мрачный, тяжелый груз учительной
тенденции русской литературы, которая до добра ее никогда не доводила».
Юрий
Милославский. «Литература — строго иерархическое искусство». Записала Юлия
Скляр. — «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2014, № 7, июль.
«Русская литература сформировалась лавинообразно. Еще в
самом начале XIX столетия такого понятия, как „русская литература”, не существовало.
В 1799 году родился Пушкин, а в 1899 — Набоков. То есть период работы всех
главнейших русских писателей спрессован в несколько десятилетий».
«Я готов согласиться с точкой зрения, что сейчас в
нашей литературе наступил период паузы, но это отнюдь не плохо. Просто мы уже
привыкли, что на протяжении 125 лет у нас каждые два-три года появлялся новый великий
писатель. Теперь, если нам придется прожить лет 40-50 без единого великого
писателя, — мы должны отнестись к этому с пониманием».
Анатолий Найман. Жизнь без рецепта. — «Colta.ru», 2014, 8
июля <http://www.colta.ru>.
«Самая невероятная, я думаю, на Земле вещь — это два
разговаривающих друг с другом человека. Именно не содержание того, что они
говорят друг другу, а то, что они говорят. Очень часто абсолютная
ничтожность содержания — она только подчеркивает это: вот, собственно, и все,
для чего вы родились».
«В объявлении насчет вот этого моего выступления я
прочитал о себе: он был литературным секретарем Анны Ахматовой. Я не против быть литературным секретарем Анны Ахматовой. Я
действительно исполнял какие-то жалкие обязанности ее литературного секретаря.
Но на самом деле это занимало минут 15 в день максимум. Ну, что-то перепечатать
на машинке, иногда больше, иногда ничего совершенно, никакого времени не
занимало. Моя жизнь никак, ну, или почти никак не связана с моим семилетним
близким и доверительным знакомством с Ахматовой. Но я думаю, что гораздо больше
я бы потратил сил на то, чтобы говорить: „Нет, я не литературный секретарь
Ахматовой, я такой-то и такой-то”. Результат был бы ничтожный по сравнению с
тем, чтобы просто принять это. Ну, да-да-да, литературный секретарь Ахматовой».
Игорь Немировский. Зачем был написан «Медный всадник». — «Новое
литературное обозрение», 2014, № 2 (126).
«В конце 1832 года только что назначенный товарищ
министра просвещения С. С. Уваров предложил свою знаменитую формулу: „Православие,
самодержавие, народность”. По воле автора или помимо ее, формула Уварова
включала в себя осуждение важных элементов идеологического наследия Петра,
поскольку была направлена против Петра как врага православной церкви —
во-первых, самовластного тирана — во-вторых, виновника раскола нации —
в-третьих. В основе этой формулы лежали антипетровские
воззрения Карамзина, выраженные с наибольшей полнотой в „Записке о древней и
новой России”, в которой Петр последовательно изображался как враг
[православия, самодержавия, народности]».
«Кажется, что, берясь за создание исторического
сочинения о Петре, Пушкин не представлял себе зловещих подробностей истории его
царствования. Многие из них стали известны Пушкину только тогда, когда он стал
заниматься историей Петра самостоятельно».
Лиза
Новикова. Два новых экспериментальных текста Олега Ермакова пока вышли
только в журналах. — «Ведомости», 2014, 16 июля <http://www.vedomosti.ru>.
«Ключевым для новых книг [«С той стороны дерева» и
«Вокруг света»] образом стала „легенда о дереве Сиф в
царстве пресвитера Иоанна”. Это
дерево не следовало обходить „с другой стороны”: один из путников все же
нарушил запрет и, успев выразить восхищение увиденным, исчез там навсегда.
Возможно, книги Олега Ермакова и не являют такого радикального прорыва, но это
точно та проза, в которой можно потеряться».
См. «походную книгу» Олега Ермакова «Вокруг
света» в январском и февральском номерах «Нового мира» за этот год.
Сергей Оробий. Так возможен ли русский роман сегодня? — «Homo Legens», № 10,
июнь 2014 <http://homo-legens.ru>.
Среди прочего: «Критик Денис
Ларионов, рассуждая о счастливой писательской судьбе Михаила Шишкина, заметил,
что интерес к этому автору „не в последнюю очередь объясняется тем, что ему с
блеском удалось претворить в жизнь тематические и формальные ожидания
читательской аудитории, для которой вплоть до середины 1990-х образцом письма
оставалась позднесоветская проза (Ю. Трифонов, А.
Битов, В. Аксенов, В. Маканин и др.) <…> В конце 1990-х — начале 2000-х <…> эти ожидания, несколько огрубляя,
сфокусировались на умеренной нелинейности структуры текста при сохранении квазиреалистического письма и этической однозначности”. Так
вот, можно предположить, что именно к романам Шишкина означенные читатели не
всегда относятся с восторгом — а вот сочинения Дмитрия Быкова ей годятся как
раз».
«Особый
путь ведет в тупик». Алексей Макушинский об
искусстве романа в XXI веке и русских европейцах. Текст: Grigor
Atanesyan. — «Теории и практики», 2014, 15 июля
<http://theoryandpractice.ru/posts>.
Говорит Алексей Макушинский:
«Еще Томас Манн писал, что в XX веке возможны только такие романы, которые по
видимости не являются романами. Тем более это относится к XXI веку. То есть
отжившей выглядит скорее традиционная романная форма, традиционная проза с
„действием”, „диалогами” и так далее, проза типа „он сказал, она подумала”.
Такая проза, конечно, существует и будет существовать, но она относится, как
правило (впрочем, из всякого правила бывают блистательные исключения…) к
области популярной литературы, „литературы для масс”… А роман сам по себе вовсе
не умер, просто он должен быть другим. А вот каким,
это каждый раз решается заново. Иными словами, мы находимся в ситуации, когда
каждый новый роман, о котором можно говорить всерьез или о котором я могу
говорить всерьез, как бы заново создает сам романный жанр, создает свою
особенную ”поэтику”».
«Русская поэзия понесла совсем недавно тяжелейшую
потерю. Я имею в виду безвременный и такой нестерпимо внезапный уход Игоря
Меламеда, поэта, прекрасные и трагические стихи которого навсегда, я думаю,
останутся в нашей поэзии».
Пища для
тысяч одиночек. Анатолий Королев: «Новый роман бросил в Мальстрем,
как бутылку с координатами своего острова под названием Меланхолия». Беседу вел
Олег Хлебников. — «Новая газета», 2014, № 74, 9 июля; на сайте газеты — 2 июля.
Говорит Анатолий Королев: «<…> у нас
центр Москвы еще украшают памятники писателям. Но я пессимист. Думаю, к концу
века их снесут в специальный литературный сквер, как снесли прежде монументы
вождей».
Юлия Подлубнова. «Новые точки активности». Беседу ведет
Наталия Санникова. — «Урал», Екатеринбург, 2014, № 7 <http://magazines.russ.ru/ural>.
«При этом процесс активного поиска нового языка,
расширение границ, форматов поэзии, мне кажется, уравновешен и другой
тенденцией, которую многие предпочитают не замечать, но она есть, с ней нельзя
не считаться, — тенденцией пестования традиции. Это манифестирует именно
некоторая часть молодежи — Боря Кутенков и круг
авторов, с ним связанный, наш Костя Комаров, наш же Александр Костарев,
сибирская молодежь. <…> Под традицией понимаются апробированные способы
стихосложения, определенный и вполне предсказуемый круг тем, особенности
моделирования поэтического высказывания. Например, то же самое оперирование
прямым лирическим высказыванием, но при этом язык, к которому авторы прибегают,
не экспериментален по своей природе. Создание в целом узнаваемых литературных
масок, ставка на „я”,
целостный лирический субъект. Те молодые авторы, которые не идут по пути
эксперимента, расширения границ, поиска нового языка, вообще не обладают
революционным языковым сознанием, группируются вокруг лидеров нового движения,
борются с лидерами условных „экспериментаторов”».
Валентина Полухина. Тайна «Похорон Бобо».
— «Новое литературное обозрение», 2014, № 2 (126).
«Наиболее подробный анализ этого стихотворения
содержится в статье Максима Д. Шраера. Профессор Шраер относит „Похороны Бобо” к
„виртуозно зашифрованному” тексту, в котором Бродский полемизирует с Бобышевым, мифологизирующим „ахматовских сирот”».
«Сам Бродский в беседе с Томасом Венцловой
19 марта 1972 года пояснил, что „Бобо — это абсолютное
ничто”, тем самым то ли запутывая разгадку, то ли намекая на разгадку. По
нашему мнению, стихотворение „Похороны Бобо” не
вписывается ни в одну из предложенных схем конкретных или отвлеченных
интерпретаций».
Е. Р.
Пономарев. Общие места литературной классики. Учебник брежневской эпохи
разрушился изнутри. — «Новое литературное обозрение», 2014, № 2 (126).
«Учебник разрывался между соцреалистическим и наивно-реалистическим шаблонами, не
зная, какой из них подходит лучше. Например, в случае с блоковской Незнакомкой:
„‘Незнакомка‘ — произведение о силе творческой фантазии, преображающей мир.
Поэт говорит: ‘истина в вине‘, но его ‘вино‘ не сродни тому, которым глушат
себя ‘пьяницы с глазами кроликов‘. Речь идет о
духовном преображении сознания, позволяющем увидеть мир необычным и прекрасным.
В этом смысле образ Незнакомки можно рассматривать как развитие образа
Прекрасной Дамы. Но возникает он в мире кричащих противоречий”».
«Интерпретатор, по-видимому, пропустил первые две
строки [стихотворения „На железной дороге”] и не
понял, что девушка, лежащая „под насыпью, во рву некошеном” и смотрящая „как
живая”, мертва. Он дотошно развивает тему несчастной жизни, которой обречены
все в царской России (жандарм, стоящий рядом с телом, удивительным образом
оказывается символом удушающего режима); выясняется, что девушка с надеждой
смотрит в окна поездов. Забавно, что эта явная ошибка сохранится во всех
изданиях учебника (только фразу о жандарме в 6-м издании уберут как слишком
тенденциозную)».
Евгений
Прощин. «Начинает доходить до абсурда, когда критические мероприятия
выглядят ценнее, чем поэтические…» Беседу вел Дмитрий Ларионов. — «Новая
газета в Нижнем Новгороде», 2014, № 75, 11 июля; на сайте газеты — 12 июля.
«Дело в том, что в последнее время поэзию, точнее саму
фигуру поэта, стала заслонять фигура критика-литературоведа. Я сам
академический филолог, поэтому прекрасно понимаю, в чем недочет такого
положения вещей. Критику мало нужен автор, критик находится в ситуации самообольщения,
ему кажется, что говорить умные слова — это настолько „круче”, чем сами стихи,
что можно два часа говорить сами умные слова, даже особо не цитируя того, кого
разбираешь. Отсюда и разговоры, что хватит уже поэтических вечеров и
фестивалей, давайте лучше обсуждать, а не читать стихи. Я не понимаю, в чем тут
проблема, если честно. Давайте в одном месте читать стихи, а в другом их
обсуждать. Это удобнее, потому что не всякий, кто хочет читать стихи, хочет их
обсуждать, и наоборот. Но начинает доходить до абсурда, когда критические мероприятия
выглядят ценнее, чем поэтические».
Разговор с
личным богом. Геннадий Русаков о поэтах-пуантилистах, зрелости души и
бабочке-однодневке. Беседу вела Юлия Горячева. — «НГ Ex
libris», 2014, 10 июля.
На вопрос «Почему в „Разговорах с богом” вы пишете слово
„Бог” со строчной буквы?» Геннадий Русаков отвечает:
«Общаться с Богом с большой буквы невозможно по причине
нашей разномасштабности: Он владыка всего сущего, а я
песчинка, живущая по его счету не дольше, чем бабочка-однодневка. Перед Ним
можно только стоять на коленях и благоговеть. В книге я разговариваю с личным
богом, который понятен мне и который занимается моей судьбой. Он отвечает за
меня, и я имею право требовать от него отчета о том, как он выполняет эту
ответственность. У каждого из нас свой бог, личный. Мы ему жалуемся, с ним
спорим, что-то просим и досадуем на него за несбывшиеся пожелания. В книге я
разговариваю именно с ним».
Евгения Риц. «Текст становится фактом
литературы не потому, что кто-то его прочитал, а потому, что он написан». Беседу
вел Дмитрий Ларионов. — «Новая газета в Нижнем Новгороде», 2014; № 69, 26 июня,
на сайте газеты — 2 июля.
«Для меня — лианозовцы.
Собственно потому, что я узнала об этом явлении из книги Владислава Кулакова
„Поэзия как факт”, я во многом и решилась заново заняться стихами. И еще — в юности на меня произвело огромное впечатление
стихотворение Ходасевича „Вечер”, и вот этот быт, этот уют, ложно лишенный
драматизма (на самом деле очень драматический — речь ведь идет о бегстве, да и
обо всей этой кровавой евангельской истории, а не просто о юной кормящей
матери), видимо, очень сильно в меня впечатался.
Да и весь Ходасевич таков. И еще я здесь хочу вспомнить Ольгу Комову, ставшую частью нашего нижегородского мифа — с ее преображениями,
ее метафорикой, когда весь мир перетекает. Но вообще
эти разговоры о генеалогии всегда довольно обтекаемы — сегодня одно к слову
придется, завтра другое. Вот, еще О. Генри мне казался всегда идеальным поэтом,
с его концовками, и всегда хочется что-то такое повторить, а он как бы и не
поэт».
Андрей Рудалев. Апокрифы о «красном человеке». Книга Светланы
Алексиевич «Время секонд хэнд»
как образец тоннельного мышления. — «Свободная пресса», 2014, 13 июля <http://svpressa.ru>.
«<…> она больше большевик, чем думает».
Сдержанность
и немногословность. Писатель и издатель Вальдемар
Вебер о свободных стихах и ритмах и радостях перевода. Беседу вела Дарья
Данилова. — «НГ Ex libris»,
2014, 31 июля.
Говорит Вальдемар
Вебер: «В Германии никто не удивляется, когда поэт, писавший в основном свободным
стихом, создает вдруг венок сонетов. Жанр произведения избирается автором в
зависимости от поставленной задачи. Мне тоже не хочется называться верлибристом, в этом слове по-русски есть что-то
уродливое».
«В немецкой литературе начиная с XVIII века практически
не было авторов, у которых бы отсутствовал свободный стих или не было бы произведений
с его элементами и вкраплениями. Правда, здесь надо учесть одну немецкую
специфику: в Германии в XVIII веке и долгое время после свободный стих
назывался „свободными ритмами”. Пример — многие произведения Фридриха Готлиба Клопштока, свободные
ритмы мы находим у Гете, Гельдерлина, Гейне и дальше
у Ницше, у экспрессионистов, а в англоязычной литературе — у Уитмена и Элиота.
От свободного стиха (верлибра) модернистской и постмодернистской эпохи
свободные ритмы отличает возвышенный, а порой экстатический тон, а также
большая регулярность строфики и большее количество ритмических ударений. Но они
сыграли свою важную роль. Способствовали тому, что, когда под влиянием
французской и английской поэзии новый тип свободного стиха стал в Германии
распространяться, его восприняли как нечто совершенно естественное. Современный
свободный стих (верлибр) антипафосен, подчеркнуто
интеллектуален. На меня стилистически мало повлияла немецкая традиция свободных
ритмов, я воспринял скорее влияния более поздней немецкой поэзии, впитавшей не
только национальный опыт, но и веяния новой европейской поэзии конца XIX —
начала XX веков».
Игорь
Смирнов. Месть места: воспоминания о настоящем. — «Неприкосновенный запас»,
2014, № 3 (95) <http://magazines.russ.ru/nz>.
«Короткой передышки в гонениях на город [Ленинград],
наступившей в конце 1950-х, хватило, однако, для того, чтобы он произвел на
свет лучшую в ту пору в стране поэзию и прозу. Я не попал на
дневное отделение филфака, устроился на вечернее и там подружился с Бродским,
посещавшим наши семинары на правах вольнослушателя. Иосиф еще только принялся
за сочинение стихов. Ничего особенно не предвещало, что сбивчиво говоривший
парень в потертом пальто пополнит собой ряды нобелевских лауреатов. И все же из
стихов, которые он зачитывал нам в коридорах филфака скороговоркой (без
будущего эстрадного захлебывания словом), шло так много энергии, что сразу
делалось ясным — ее достанет и на будущее. Через пару-другую лет я взял себе на
заметку, что Иосиф возрождает кладбищенскую поэзию романтиков и что ему
особенно удаются стихотворные некрологи и автоэпитафия».
«Я общался тогда с многими
даровитыми молодыми людьми, охваченными надеждой: без этой среды не сложились
бы затмевающие прочих творческие личности Бродского и Битова.
Вот что отличало обоих от окружения — не свойственные
большинству безнадежность и готовность стоически принять несбыточность,
отсутствие. О чем повествует „Пенелопа”? О страхе перед объектом, о
смятении рассказчика, который не отваживается завязать
отношения с наголо остриженной девушкой (не из лагеря ли она возвратилась?), но
это — на поверхности. В глубине текста мысль о Ничто».
Максим
Соколов. Единообразие и безобразие. — «Известия», 2014, 9 июля <http://izvestia.ru>.
«Катастрофический уровень понимания текстов и
способности самому связный текст производить
объясняется общим исчезновением письменной культуры в обществе. И
единообразные, и многообразные учебники все-таки базируются на мало-мальской начитанности обучающегося.
На некотором количестве килобайт (скорее даже мегабайт) письменного текста,
который он через себя пропускает. Хоть добровольно, хоть из-под палки. Если
этого количества нет — а в современной цивилизации его нет, — никакая модель
учебника не поможет».
Бэрон Уормсер.
Поэзия и американский менталитет. Перевод с английского Елены Ариан. — «Вестник Европы», 2014, № 38-39 <http://magazines.russ.ru/vestnik>.
«Неспособность широкой публики в современной Америке
наслаждаться поэзией — это не что иное, как наследие пуританского абсолютизма,
с их неуверенностью в завтрашнем дне и страхом перед раскрепощенным словом. Как
считала Эмили Дикинсон, пуританский менталитет
стремится подавить слово, так же как он стремится заставить мир повиноваться
Божественной власти, обещающей своим последователям вечное блаженство. Поэзия
живет вне Священного Писания; она сродни язычеству, предлагает иную, запретную
жизнь. Стихи не внушают доверия».
Школьный
русский. Мнения экспертов «ПостНауки» об основных
проблемах преподавания русского языка в средней школе. — «ПостНаука»,
2014, 9 июля <http://postnauka.ru>.
Говорит Владимир Плунгян:
«Не знаю, утопия это или нет, но программу по русскому языку нужно кардинально
менять, безжалостно избавляя ее прежде всего от этого
псевдонаучного мусора. Русская орфография и пунктуация сложны, во многом
традиционны, во многом иррациональны — это надо прямо сказать
школьникам. И как можно меньше „теории”. Чтобы грамотно писать, не нужно
отличать сочинение от подчинения и управление от примыкания. Более того,
современные ученые написали много убедительных и толстых книжек о том, что эти
(и многие подобные им) понятия противоречивы, не могут быть точно определены и
от них следует отказаться. А мы продолжаем ставить двойки на экзамене за незнание
„теории”. Это ничем не лучше того, как если бы в ЕГЭ входил вопрос о том, на
трех черепахах стоит Земля или на четырех, да еще с требованием „теоретически
обосновать” правильный ответ».
Михаил
Эпштейн. Мандельштам и 14-ый год. — «Частный корреспондент», 2014, 28 июля
<http://www.chaskor.ru>.
«О том, как это происходит, как ломают позвонки
столетиям, мы узнаем не только из программного стихотворения О. Мандельштама
„Век мой, зверь мой…” (1922), но и из его же малоприметного восьмистишия „Летают
валькириии…”, написанного в 1914 г., незадолго до
Первой Мировой. В нем нет ни слова о войне, но оно поразительно верно передает
тот слом культуры, который обнажила война. Вдруг почти мгновенно завершилась
эпоха эстетства, декадентства, оперности, вагнерианства <…>».
«Вспомним, что под стихотворением Мандельштама стоит
дата: „1914 год”. Перед нами нечастый случай, когда дата не внешне лишь присоединяется
к произведению, но входит в глубинную систему его образов, развивает его
художественную концепцию».
Составитель Андрей
Василевский
«Вопросы литературы», «Вышгород»,
«Грани», «Дружба народов», «Звезда»,
«Знамя», «Иностранная литература», «Октябрь»,
«Русский репортер», «Фома»
Букеровская
конференция — 2013. Современный роман: идеология или философия? — «Вопросы
литературы», 2014, № 3 <http://magazines.russ.ru/voplit>.
Финал разговора. Оговоримся, что приведенная ниже
реплика Алексея Алехина — это его единственное появление в обширной
стенограмме.
«И. Шайтанов. <…> Последнее время я думаю
вот о чем… Вы знаете, я уже много раз говорил, что в Англии лучшим романом
викторианской эпохи считается вовсе не диккенсовский „Оливер Твист” или
„Гордость и предубеждение” Д. Остин; лучшим романом
считается книга Д. Элиот „Миддлмарч”, русским сознанием воспринимающаяся как роман «Что делать?»,
написанный Тургеневым…
А. Алехин. Роман „Что делать?”, написанный
Тургеневым?! Но это же будут «Отцы и дети»!
И. Шайтанов. Да, это будут „Отцы и дети”, только
гораздо толще, гораздо серьезнее, с пространными диалогами и проблемными
беседами. Герои романа обсуждают серьезные вещи! И я думаю, что в России мы, русские,
не приучены ценить того, что ценят англичане, того, что Бахтин называет
„серьезностью”. Вот англичане — те умеют быть серьезными, они не считают, что
серьезное — это скучно. А мы, русские, по крайней мере
сейчас, безусловно считаем серьезное скучным; и я скажу больше того — наше
серьезное, как правило, и оказывается скучным. И оказывается, и кажется…
По-моему, мы достаточно посмеялись. <…> Я
думаю, что у литературы сегодня может быть вполне серьезный интерес к идеологии
— как к способу организации текущей жизни, выстраиванию нормальных отношений».
Руперт
Брук. Солдат. Вглубь стихотворения. Послесловие Бориса Дубина. —
«Иностранная литература», 2014, № 8 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Здесь пять переводов едва ли не самого знаменитого
англоязычного стихотворения о Первой мировой. Толмачи: Владимир Набоков, Михаил
Зенкевич, Елена Талызина, Елена Калявина, Владимир Окунь. Автор «Солдата» умер
в апреле 1915 года от заражения крови. Послесловие Бориса Дубина, возможно,
было одним из последних его текстов, корректуру которого он мог видеть.
«Брук нашел ключевую метафору, которая задает
стихотворению целостность и делает его всеобщим символом единичной судьбы. Эта
метафора — кусочек земли (some corner
of a foreign field), где прах погибшего вернется, как бы у нас на глазах
возвращается, уже вернулся в прах (dust), из
которого, по книге Бытия, некогда вышел первый человек Адам (прошлое — через условное
будущее — сменяется в сонете вечным настоящим). Он смешался с дальней чужой
землей, а тем самым невидимо и навсегда внес в нее часть далекой родной Англии.
Владимир Набоков отмечал в бруковском
наследии, да и во всей лирике георгианцев, эту привязанность
к природе, тягу к земной и водной горизонтали, однако добавил, что в этой любви
Брук „прихотливо узок, как и все поэты всех времен, <…> говоря о своей
любви к земле, [он] втайне подразумевает одну лишь Англию, и даже не всю
Англию, а только городок Гранчестер <…>”».
Ветер с
Гудзона. Антология современной русской поэзии Америки. — «Дружба народов»,
2014, № 6, 7 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
В июньском номере антологию открывали вступления Андрея
Грицмана и Галины Климовой, которая писала: «Антология
— особый жанр, и составитель призван дать точный литературный срез, наиболее
характерный для своего времени и места».
Итак, в двух номерах «ДН» напечатаны: Рита Бальмина, Александр Вейцман, Янислав Вольфсон, Владимир Гандельсман, Дана Голина, Андрей Грицман, Владимир Друк, Катя Капович, Бахыт Кенжеев, Григорий Марк, Геннадий Кацов,
Ирина Машинская, Филип Николаев, Хельга Ольшванг, Давид Паташинский,
Наталья Резник, Григорий Стариковский, Александр Стесин,
Елена Сунцова, Алексей Цветков и Владимир Эфроимсон.
Приведу из стихотворения моего ровесника Филипа
Николаева:
…Мелькнуло белым мотыльком Чертаново
одно
и над филевским
камельком открытое окно,
и жар костра еще трещит, и речь еще
рычит,
и боль остра, и гвоздь кричит, и гроздь
горчит.
Всю безутешность тех утех не
воспроизвести,
улова слов, безвестных слов, не воспроизнести,
но остается головой мотнуть и им с пути
послать воздушный поцелуй из ностальгии,
и
пусть выйдут ветер с ветерком
проветриться с дождем,
не сокрушаясь ни о ком, рыдая обо всем,
что можно было написать в пустом
беловике.
Жаль, сердцу нечего сказать моей руке.
(«На перепутье тех времен, когда еще
был мал…»)
Лидия
Головкова. Храм для безбожника. — «Грани», Москва — Париж — Мюнхен —
Сан-Франциско, 2014, № 250.
Главы из готовящейся к печати книги. В ней
рассказывается о первом Московском крематории, его переустройстве из храма
преподобного Серафима Саровского и святой благоверной Анны Кашинской,
существовавшем изначально в пику христианам как «Кафедра безбожия», а затем принявшем
на кремацию множество расстрелянных в годы сталинского
режима.
Изрядная часть исследования известного историка ГУЛАГа
(и замечательной писательницы) отдана теме разработок ОГПУ-НКВД в области нейроэнергетики, телепатии, эзотерики и т. п.
Роберт Грейвз. Со всем этим покончено. Перевод с английского
Елены Ивановой. Вступление Ларисы Васильевой. — «Иностранная литература», 2014,
№ 8.
Фактическая тема номера («Литературный гид»): «Столетие
Великой войны».
Сей английский поэт и романист (умер в 1985) сражался
19-летним, к теме Первой мировой больше никогда не возвращался, занимался,
главным образом, античностью. Название его автобиографического романа вошло в
английский словарь крылатых выражений.
Стихотворная подборка Зигфрида Сассуна (перевод Анастасии Строкиной), идущая вослед публикации «Со всем этим
покончено», заканчивается элегией «Мертвому, тебе», написанной, когда Сассуну сообщили (как оказалось, ошибочно), что его друг
Роберт Грейвз умер от ран.
Кстати, в последнем летнем номере «Русского репортера»
публикуется текст Юлии Вишневской и Дмитрия Соколова-Митрича «1914 — 1918. Война войной: поток сознания
мертвых участников Первой мировой и живых корреспондентов „РР”, сто лет спустя
проехавших вдоль западного фронта на велосипедах». Из мертвецов тут почему-то
больше всего Льва Троцкого (статьи в «Киевской мысли»), а так — едут, беседуют
на велосипедном ходу об особенностях образа зла в европейском сознании и подсознании:
«— Вот согласись, Юля, „мафия” звучит более гуманно,
нежели „оборотень”. Мафиози — они, конечно, злодеи, но все-таки люди, а
оборотни — что-то совсем уж демонизированное.
— Да, демонизированное.
— Мафию можно перевоспитать, а оборотня только убить.
— Да, только убить.
— Вот почему европейцы воплощают зло во всяких
монстрах, орках и прочих крокозяблах?! У нас даже Бармалей — это человек, которого Айболит
перевоспитывает. А у них все просто: мы
хорошие парни, а вот оборотень, убей его!
— Да ладно, не гони на европейцев, они хорошие.
Проезжаем указатель на Верден».
Владимир Зелинский. Между титаном и вепрем. —
«Вопросы литературы», 2014, № 3.
Печатается в разделе «Филология в лицах». «Лицо» здесь
— это Яков Голосовкер.
В разговоре с автором очерка (в
середине 1960-х) легендарный философ-античник
упомянул, что для него революция, сделанная в октябре, закончилась к декабрю,
когда была организована ЧК.
«— Тогда почему вы вернулись из Германии, куда
отправились в конце 20-х годов?
Как я теперь понимаю, это был трудный для него вопрос.
Как ему — с его старой университетской выучкой, немецкой ученостью и
героической эллинской статью — было проходить сквозь наши пустозвонные двадцатые,
стальные тридцатые, лихие сороковые, душные пятидесятые и последние трескучие
шестидесятые годы, равно истребительные для его, Голосовкера, мысли? Почему он вернулся
— о том, вероятно, он не раз спрашивал себя сам. И отвечал как бы обходным
манером — скорее себе, чем собеседнику:
”В то время легко было получить паспорт. И многие
уезжали насовсем. Но я вернулся. Почему? Ну, что
сказать? — была женщина (он выговаривал это с усилием), которую я любил. А
потом — как-то не верил я, что все это так надолго. Мне Лосев (А. Ф. — П. К.)
говорил еще тогда: ‘Что вы, Яков Эммануилович, все бунтуете? Эта история с
большевиками лет на двести…‘ Для меня это было немыслимо, я не хотел верить,
думал, все скоро кончится. Не верю и сейчас. Сколько у нас прошло этой ‘новой
эры‘? Сорок четыре года? Ну, лет двадцать пять-тридцать еще, может быть, и
протянется. Пусть государство у нас дурак, не может же
оно всех поголовно сделать дураками. На двести лет — не может. И потом: Запад
Западом, но меня все время тянуло в Россию”».
Далее публикуется поразительное (и весьма
доказательное) исследование Юрия Угольникова
«Происхождение Мастера. Как Михаил Афанасьевич беседовал с Яковом Эммануиловичем».
Коротко говоря, оно о том, что роман «Мастер и Маргарита» вырос из прозаической
поэмы Голосовкера «Сожженный роман», а сам Голосовкер — есть возможный прототип
Мастера.
Гарри
Каролинский. «Я — как археолог, моя задача — восстановить эпоху…» Беседовал
Владимир Желтов. — «Грани», Москва — Париж — Мюнхен — Сан-Франциско, 2014, №
249.
«Имя им легион — простым людям, которые сами себя
сделали — своим умом, смекалкой, инициативой добились успеха. А во всей нашей
литературе вы не найдете положительного образа купца, промышленника.
Не без гордости скажу: у меня такие персонажи есть!
Выжимал ли русский капиталист последние соки из рабочих? Чепуха! На
международной выставке в Париже прохоровская
Трехгорная мануфактура удостоилась золотой медали не за производство, а за
заботу о рабочих. Для рабочих были построены родильный дом, детский сад.
Рабочие обеспечивались отпусками. Американский президент Уильям Говард Тафт говорил, что русский император достиг того,
чего они, американцы, еще не сумели: обеспечил такое социальное страхование, о
котором мы только мечтаем.
Я жил в одном из домов, построенных в Москве для
рабочих табачной фабрики „Дукат”: там на первых трех этажах были все удобства,
даже ванные комнаты. Я жил на четвертом, в надстройке, сделанной при советской
власти, — для ванных даже места не было предусмотрено. Бывший советский премьер
Алексей Косыгин, кстати, уроженец Петербурга, говорил, что отец его — простой
рабочий, жил в квартире из трех комнат, мать не работала и воспитывала троих
детей.
Все ли так жили? Не все. А все ли сейчас живут
одинаково? Конечно, не все. Но тенденция к лучшему была. Шестьдесят процентов
офицерского корпуса являлись выходцами из низших слоев населения. И среди них генералы
Корнилов, Деникин, Алексеев».
Майлис де Керангаль. Ни
цветов ни венков. Повесть. Перевод с французского и вступление Марии Липко. — «Иностранная
литература», 2014, № 8.
«Все персонажи повести вымышленные, — пишут здесь во
вступлении, — за исключением известного американского миллионера и филантропа
Альфреда Вандербилта, и в самом деле оказавшегося в
списках погибших. По рассказам очевидцев, свой спасжилет
он отдал женщине с младенцем. Его тело так и не было найдено».
Весной 1915 года немецкая подлодка затопила лайнер «Лузитания» — со множеством
американцев на борту. Штаты вступили в войну. Немцы оправдывались тем, что
выстрелили они лишь разок, а дальше сдетонировали
боеприпасы, которые мирное судно не должно было перевозить. Так впоследствии и
оказалось.
На протяжении повести нервный молодой человек и ловкая
загадочная барышня ищут утопленников (за это платят), очень устают, лихорадочно
совокупляются, не зная имен друг друга, отдыхают и
снова ищут. За труп Вандербилта обещана огромная
сумма. Они находят и его, но он еще жив (чуть жив). «Порешили
без лишнего шума и не без некоторой деликатности — спихнули в реку и подержали
ему голову под водой…» Во вступлении еще сказано, что «трагедия „Лузитании” предоставляет ирландскому подростку Финбарру Пири шанс вырваться из
опостылевшей родной деревушки», что «автор воздерживается от моральной оценки
своего героя, предоставляя судить о его поступках читателю». Надо подумать.
Алексей Конаков. Приближение к Чуковскому. — «Знамя», 2014, № 8
<http://magazines.russ.ru/znamia>.
Нечастое филологическое размышление о детских стихах К.
Ч., — вослед Яну Сатуновскому, Александру Кушнеру,
Мирону Петровскому. Множество замечательных наблюдений и примечательных
выводов, представленных, как это приличествует данному автору, своеобразными
плотными конструкциями. «Своеобразная суперпозиция показного конформизма с
потаенным аристократизмом и составляет, как мне кажется, сокровенную суть
послания, заключенного в детских стихах Чуковского. При этом двуликая семантика
хорошо коррелирует со столь же двуликой поэтической техникой автора».
Отдадим должное и творческой фантазии благодарного
читателя сказок.
«Интертексты Чуковского можно
исследовать очень долго и плодотворно, но самое главное, что почти все они
оборачиваются вдруг неоднозначными, странными картинами. Вспомним финал сказки
„Крокодил”, описывающий мир между людьми и зверьми после взаимного разоружения,
инициированного Ваней Васильчиковым: „Мы ружья поломаем, / Мы пули закопаем, /
А вы себе спилите / Копыта и рога!” Ситуацию, как правило, возводят к
знаменитому пророчеству Исайи („Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как
вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею: они не будут причинять зла и вреда на всей святой
горе Моей, говорит Господь”), однако пророчество это оказывается весьма
амбивалентным. Странность фиксируется в первую очередь в загадочном двустишии,
открывающем финал „Крокодила”: „И
наступила тогда благодать: / Некого больше лягать и бодать!”. Если бы Чуковский
написал „некому”, то у нас не возникло бы никаких вопросов — ведь быки и
носороги успешно спилили себе рога и копыта. Но Чуковский пишет „некого”, и
читатель замирает в недоумении. Что значит это „некого”? Или из Петрограда
куда-то исчезли все люди? Но вот же они, на месте: „Ваня верхом на пантеру садится / И, торжествуя, по улице мчится”. Недоумение можно
разрешить, только согласившись с языком и признав: да, лягать и бодать „некого”
именно потому, что люди действительно пропали из города. Речь, однако,
идет не о прямом физическом исчезновении: человечество просто-напросто
оскотинилось, начав жить в соседстве с животными, все людское банально
растворилось среди волчьих и слоновьих стай. Великая идиллия Исайи
оборачивается гигантским скотным двором, и плотная вонь
от звериных испражнений буквально оседает в тексте Чуковского в виде навязчивого
зачина „вон”: „вон по бульвару”, „вон вкруг медведя”, „вон по реке”».
Аpropos:
недавно мне показали в «Википедии» статью о первом фильме «Кинг Конг» (1933). Оказывается, моя древняя и самоизобретенная шутка на экскурсиях в музее Чуковского
(якобы) имеет под собой основу. «По легенде, отраженной в биографиях режиссера Мериана Купера, на создание образа Кинг-Конга
его вдохновило ничто иное, как стихотворение Корнея
Чуковского».
Геннадий
Николаев. Федор Абрамов и другие. — «Грани», Москва — Париж — Мюнхен —
Сан-Франциско, 2014, № 249.
«Задолго до Виктора Астафьева, в романе „Запасной полк”
Дмитрий Сергеев впервые в советской литературе показал бесчеловечную, жестокую
систему муштры, слежки, доносительства, вскрыл механизм вербовки осведомителей,
рассказал о системе страха, в которую, как обязательный элемент, входили так
называемые „показательные” расстрелы. Всю эту „подготовку” младшего командного
состава Красной армии, от которой молодые офицеры видели лишь три пути спасения
— фронт, дезертирство или самоубийство».
В номере, помимо прочего, интересные «воспоминательные» рассказы живущего во Франции художника Бориса
Заборова и мемуары Галины Ванечковой
о ее встречах с престарелым Константином Родзевичем, героем цветаевской «Поэмы
горы».
Анна
Пономарева. «Никогда не сдавайся!» — «Звезда», Санкт-Петербург, 2014, № 7 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
Публикуется в разделе «Мемуары XX века». Автор живет в
Санкт-Петербурге, много лет работала оформителем спектаклей. Вот она описывает
свое возвращение в Ленинград из Вологды в переполненном поезде:
«Напротив нас, через проход, заняла место женщина с
всклокоченными волосами и жутким, изможденным и грязным лицом. У нее маленький
сын, его светлые кудри измазаны черт знает чем, они
оба как будто только что вышли из могилы. У сына ужасный голос, и мать колотит
его нещадно; он орет, прижав ручки к животу, но быстро успокаивается и начинает
что-то бубнить, но это нечленораздельные слова. Пробираясь по вещам к выходу из
вагона, он как будто хочет от кого-то убежать. Дверь в вагон не закрывается.
„Жид пархатый, номер пятый”, — вдруг громко сообщает он и пробирается по вещам
на четвереньках к выходу, показывая всем обкаканную голую попку. Мать молчит,
глаза красные, она — само отчаянье. Я кидаюсь за младенцем, ведь он вывалится
из вагона, а поезд уже едет. „Жид по веревочке бежит”,
— сообщает с улыбкой мне дитя. Тащу его к матери, это так же трудно, как
подниматься по каменной осыпи в гору. Он не сопротивляется. Тут же младенец
получает порцию колотушек и орет громогласно. Мне он очень нравится, живучий и
неунывающий. Ложимся спать кто где пристроится. Мать
младенца ложится на пол между лавками, почему-то головой в проход. Все, кто
пробивается к проходу в тамбур, чтобы справить нужду, наступают ногами на ее
всклокоченные кудри. И она монотонно сообщает: „Я не люблю, когда мне ходят на
голову”, — но лечь лицом к окну не догадывается. Ее в Ленинграде должен
встретить муж, но она не уверена, что встретит, и тогда конец: их дом
разбомбило. А младенец все время ползет к выходу со своими припевами».
Саша
Соколов. «Время готовить новый Ренессанс». Беседу вел Владимир
Чередниченко. — «Октябрь», 2014, № 8 <http://magazines.russ.ru/october>.
«Повторяться скучно. Поэтому, готовясь к серьезному
тексту, всякий раз приискиваю какой-то новый, оригинальный способ изложения,
свежий регистр. И ваше предположение справедливо: все, что мне удастся начертать
в грядущем, не должно быть похоже на то, что удалось в прошлом. Чистая проза
больше не привлекает».
В своем последнем вопросе вопрошающий (указано, что он
доктор филологических наук и профессор) справился у автора «Школы для дураков» о традиционных семейных ценностях. «Понятие семьи у
меня больше ассоциируется с проблемами, чем с ценностями. Рос в доме, где мир и
согласие случались по большим праздникам. В обычные дни и ночи покой нам только
снился. Противоречия возникали по любому поводу. Страсти горели негасимые,
каждый был против всех, и все против каждого. Шекспир — привет Алеше Цветкову —
отдыхал. Короче, скучать не приходилось. Учтя тот бесценный опыт, лет с
восемнадцати бытийствовал либо один, либо с подругой
или женой. Отцовством не увлекался».
Сергей Стратановский. Записки декабриста. — «Звезда»,
Санкт-Петербург, 2014, № 7.
Действительно, «записки декабриста». Среди действующих
лиц — преподобный Серафим Саровский (на момент «написания» «записок» —
иеромонах, почитаемый в народе старец). Вероятно, это самое актуальное на
сегодняшний день художественное осмысление темы активного свободолюбия как
своеобразной светской религии. Интересно, что напишут о повести критики
и найдется ли кто из просвещенных духовных лиц, кто взялся бы порассуждать об
этом маленьком «мемуаре».
В номере также публикуются любопытные письма великого
князя Константина Николаевича (1827 — 1892), второго сына Николая I и брата
Александра II, реформатора и горячего человека — своему многолетнему
сотруднику, помощнику и другу Александру Васильевичу Головнину (вот, кстати,
корректорская бедность наша: в предисловии Юрия Зельдича «Головин» без конца
чередуется с «Головниным»).
Судя по всему, эти письма спас и вывез на Запад
единственный из арестованных Романовых, кому удалось спастись, — Гавриил
Константинович, внук великого князя. Особенно хороши послания князя из Афин: рассуждения
об античности, впечатления от знакомства со Шлиманом
(и ехидно-точные характеристики известного «раскопщика»).
Наталия Телетова. Умер Великий Пан. — «Вышгород», Таллинн,
2014, № 3 — 4.
Об утрате и возрождении античного мира в культуре. В
редакционном послесловии здесь вспоминают филологов-пушкинистов и супругов Н.
К. Телетову (1931 — 2013) и В. П. Старка (1945 —
2014), — постоянно сотрудничавших с журналом. Заканчивается поминание так:
«Машинописный, а не компьютерный текст „Умер Великий
Пан”, с правкой на полях — еще один яркий штрих в творческой биографии Наталии Телетовой».
Александр
Ткаченко. Мой страшный сон. — «Фома», 2014, № 9 <http://www.foma.ru>.
Самый неожиданный и самый, по моим впечатлениям,
примечательный отклик на смерть актера Робина Уильямса.
Известный христианский публицист, автор книг «Слезы,
летящие к небу» и «Бабочка в ладони» вспоминает фильм «Пробуждение», где Уильямс
играет медика-исследователя доктора Сэйера и —
переводит стрелку на себя. «Посмотрев, я понял, что на самом деле я… сплю.
Да-да, самым натуральным образом. Только не подумайте, что я банально задремал
во время просмотра. Нет, я понял, что сплю — вообще, почти все время своей
жизни, даже когда бодрствую. А еще понял, что это про меня сказал Христос — „…пусть
мертвые хоронят своих мертвецов”».
Составитель Павел Крючков