(Александр Григоренко. Ильгет. Три имени судьбы)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2014
Александр Григоренко. Ильгет. Три имени судьбы. М., «ArsisBooks», 2013, 332 стр.
C книгами Александра Григоренко происходят странные истории. То в 2011 году появляется его роман «Мэбэт»[1], который тихим подводным взрывом перебаламучивает все литературное пространство, — ждешь, грешным делом, что это очередная пиар-кампания, но то была действительно книга во много мегатонн. Довольно быстро выходит второй роман — ждешь слабого продолжения предыдущих тем, спекуляции на успехе, а тут, да, те же таежные древние люди, шаманы, гробы в древесных кронах, ницшеанство и фрейдистские разборки с отцом (тут — приемным), с племенем, с судьбой и историей, но только никакого ощущения повтора, разве что такое же мощное письмо, горестный и высокий эпос, с которым в наши поверхностные, слабые и циничные времена и не знаешь, что делать. Откуда этот рассказ о том, что все мы пылинки на дорогах судьбы, — пылинки, поднявшиеся на обреченный бой с этой судьбой? Не для поспешного метрочтения и даже не для литературоведческого разбора, а скорее — в идеале — для вдумчивой беседы с автором. У него под Красноярском «на зимней даче в глухой тайге, где не всегда есть электричество и тем более не доходит сигнал мобильной связи» (так в аннотации), крепкой зимой, между собакой и волком…
Ильгет — это его третье имя, пусть он и зовется здесь так — приемыш, смесь покорной Золушки, отверженного и волящего к власти сверхчеловека. Он пройдет через все — несчастное детство, отмеченное платоновским (можно — в экранизации А. Сокурова) растворением себя в обстоятельствах и природе, постепенное осознание себя, нащупывание и ухватывание свой роли. Его будут пытать, презирать за слабость, за ним будет идти племя, он будет вести его, отдаваться то жестокой мести (за брата вырезано почти целое племя), то милости к больным и павшим (подобрать в зимней тайге старика, когда на попечении одни голодающие женщины и дети, а все воины убиты…). А потом Ильгет попадет в другой поток — судьбы уже не личной и не даже не племени, но истории. Он не знает еще такого слова — «история», ему не ведомо, видимо, что за его Енисеем есть другая жизнь, иные страны, но, как за свою боевую пальму, он изо всех сил цепляется за свое желание разгадать код — воли своей и богов, судьбы и истории.
Да, если в предыдущей книге герой Григоренко отправлялся в странствие потустороннее, райские или адские области, не разберешь, ненецких мифов (напоминающих, к слову, «мир голодных духов» из буддийской мифологии), то сейчас он падает на дно воронки исторического вихря — начинающие свое победоносное шествие по миру татаро-монгольские племена пленяют его, увлекают за собой (он привязан к ним дважды — буквально будучи привязан в качестве «глаз» к слепому великану, — но при этом все равно свободен).
Как порог горной реки, перекатывает этот роман — от лирического (о детстве) до мифического (об истории) — Лев Гумилев оценил бы. Психология и миф в «Ильгете» в едином танце. «Теперь она понимала, что слезы выдали ее, она рассыпала свое сокровище, но ни обиды, ни досады на себя в ней не оставалось — была какая-то тихая, нежная боль». Cгодится для современного психологического романа, верно? Даже не говоря об образности, которая ожидаема после первой книги: «В их руках была почти взрослая сила, но сильнее ее были детские страхи, еще не изжитые их нежными желтыми душами. Сейчас страхи, как слепни над куском тухлого мяса, гудели вокруг ременной палки в руках отца»; или: «…с клинка пальмы сыто стекала кровь». Уже не психология, но гомеровская, библейская мудрость: «сила и разум не живут в человеке, они приходят к нему, как гости, когда участь позовет их»; «но боль прояснила его разум и сказала: служить мертвым — безумие. Разумнее лечь рядом с ними и не вставать никогда. Горевать об умерших — удел беззаботных. Оплакивая мертвецов, люди жалеют себя, свою ничтожность, в чем находят утешение и даже удовольствие». Вот еще идет и этника: «Колоды раскачивались, скрипели под ветром над нашими головами. В те времена обычай велел хоронить всех людей, как нынче хоронят только шаманов, — на деревьях, чтобы душа, по какой-то причине задержавшаяся в теле, не коснулась земли и не досталась преисподней раньше, чем ее судьба будет решена бесплотными. Если не сделают так, то упавшая душа обратится злым духом и начнет мстить тем, кто обошелся с нею столь непочтительно». И тут не важно даже, настоящие обычаи описываются или это стилизация, главное, что приходит, кажется, время нового фольклора и даже эпоса, ведь из них растут самые интересные книги двух прошлых лет — «Лавр» Е. Водолазкина[2], «Небесные жены луговых мари» Д. Осокина. И, кстати, не только отечественные — сцена в «Ильгете», в которой целая толпа мертвецов тихо проходит мимо живых, когда племя решает навсегда уйти с родных мест, напоминает проход мертвецов в «Ворошиловограде» блистательного украинца Сергея Жадана… И, кстати, не только последних лет — В. Кунгурцева все свои сочинения ставит не на постмодернистские ходули, но подкатывает под них фольклорные валуны, не говоря уж о том же сибирском, пермском фольклоре в лучших вещах А. Иванова…
Нет, у Григоренко отнюдь не все масштабно и железобетонно. Не знаю, наверное, это получилось само, даже без особых авторских намерений, но текст, например, очень кинематографичен — схватка племен, битва битв, могла быть снята, как в «Двух крепостях» П. Джексона по Толкиену, течение орды по землям — в «Монголе» С. Бодрова или «Орде» А. Прошкина, взятие и разграбление городов — в «Царе» П. Лунгина. Или какой режиссер — я уж молчу про франшизу «Мумия» — отказался бы от такой сцены: «В свете луны я увидел — Кукла Человека сидит прямо и неподвижно. Кроме покрова на нем не было никакой одежды. Я хотел что-то сказать ему, но ветер ударил, завыл, и что-то полетело на меня, облепило мое лицо, закрыло глаза, проникло сквозь лохмотья… <…> То, что летело в меня, был не песок и не пыль, а его иссохшая плоть, которую, пытаясь открыть глаза, я размазывал по лицу. Не одно только сердце — все тело его обрушилось на меня. Это я увидел, когда смог видеть — вместо Куклы Человека были предо мной неподвижные кости его, на которых осталась только гортань, ею он и сказал свои последние слова».
Опять же не знаю, были ли сознательно разложены по тексту, как мины под снег, некоторые аллюзии. От почти буквальной цитаты из Игги Попа («они тоже хотят стать твоими собаками — старыми псами, суками, щенками» — ср. с «I Wanna Be Your Dog») до того историографического описания мотивов предводителей монгольских орд, где психологический анализ плавно перетекает в метафизику, как даже не у Льва Гумилева, но в «Розе мира» Даниила Андреева (загробный мир в «Мэбэте» тоже перекликался с розамирской брамфатурой). Но вот один мотив в книге уж точно неслучаен, как флажок на охоте. Приемный отец Ильгета, жуткий, одержимый жестокостью Ябто, расставшись (убив и потеряв) со своей семьей, хочет создать новое племя. Кого-то он захватывает, разбойники, отверженные в своих племенах, примыкают к его новому народу сами. Библейское тут оказывается спародированным: говорят все на разных языках, как строители Вавилонской башни, то не понимая друг друга, то понимая: «Он знал языки и наречия, войско его из людей разных лиц и племен как бы воплощало собой обитаемый мир, раскинувшийся по Древу Йонесси». И вывернутым наизнанку: Ябто становится водителем народа, как Моисей, но тот вел оседлых людей в землю обетованную, тут же люди находятся в постоянном странничестве, да и цели, земли впереди у них, собственно, и нет: «У одних бедствия отобрали очаг и семью, другие потеряли их по беспечности, третьи не имели их никогда и жили, подобно летящей паутинке. Они скитались по стойбищам родичей, кормились от скудной людской доброты, имели хилые тела и не имели стоящего оружия. Проку от таких людей было мало. Но Ябто принимал их с радушием…». Вдохновляет же он их такими речами: «Моя добыча — мир во всем великом древе Йонесси. В нем лучшие не умирают вместо худших, нет обмана при дележе угодий, добычи или невест. <…> Каждый делает то, что должен, и получает то, чего достоин» — если вспомнить, что в бой они идут под красным знаменем, то аллюзия на революционный сброд становится очевидной. Как и итог: «То, что он говорит и делает, — не просто слова — это мор, расползающийся по миру».
Устремления Ябто — это, кстати, еще одно обыгрывание ницшеанской темы, которая тут делегирована сразу двум героям — собственно Ябто и отчасти Ильгету — заканчиваются, конечно, кровью, запустением племен и полной пустотой его самого, но революционная тема больше не возникает. Она ушла, как в песок, в историю, возвысилась — с историографией.
«Ты попадаешь в мир неизвестно откуда, будто снежинка через дымовое отверстие, и исчезаешь неизвестно куда. Все остальное — шалости бесплотных, вроде той, что я еще хожу по земле, на которой меня уже нет». Так и Ильгет дает себя увлечь потоку орды. Единственное, против чего он ропщет, — это что его разлучили с семьей. Он в принципе мог бы попытаться сбежать или погибнуть. Но он отдается этой воле. И эта не пассивность, с которой герой Крахта полностью утрачивает свое Я в горах Тибета и китайском плену в «1979» или героиня «Под покровом небес» Боулза растворяется в воле кочевников арабской пустыни и брачном заточении. Там была отчасти европейская жертвенность, «забвение бытия» (Хайдеггер) с иной целью, отчасти желание избыть свою европейскость ради некоего восточного озарения, ради того ориенталистского Мы, что может заменить Я. Ильгет, временами проводник воли бесплотных, отчасти сверхчеловек с берегов Енисея, который уничтожал и водил племена (кстати, женщин и детей спасает, отдав их в полурабство, то есть, подобно своему отцу Ябто, Моисеем оказывается не в полной мере — как и сверхчеловеком), в отказе от воли именно по-хайдеггеровски же волит. Его воление того психологического свойства (а мы уже видели, как бытовая психология перерастает в метафизическую мудрость), когда сильный мужчина, будучи полностью сломленным жизненными обстоятельствами, остается лишь с детской любознательностью, желанием, любопытством — узнать «что будет дальше». «Возведенный некогда Декартом в ранг └хозяина и повелителя природы”, человек становится обыкновенной вещью для неких сил (таких, как техника, политика, история), которые его превосходят, обходят, овладевают им самим. Для этих сил его конкретное существо, его └мир жизни” (die Lebenswelt) не имеет никакой цены, никакого интереса: он намертво забыт, затемнен»[3]. Ильгет хочет не обменять свою жизнь и ее смысл на чьи-то чужие (как герои Крахта и Боулза), а хочет понять код своей судьбы, своего рода. Он отдается волнам судьбы с полной пассивностью, потому что хочет оказаться внутри механизма Парок (тут — бесплотных) с тем, чтобы потом, подобно ребенку, разобрать этот механизм, узнать, как работают колесики. Волны истории выплеснули его под Самаркандом, там он несколько лет грезит, работает за кусок хлеба, нищенствует. Выучивает язык (даже языки, здесь же тоже племена), почти принимает ислам. Он опять же может всего этого не делать, может попробовать вернуться домой — он просто не отвлекается на то, чтобы что-то предпринимать. «Он искал предмет, чтобы отогнать слепня, и наконец нашел — вспомнил слова Куклы Человека: └Все люди временами добрые, временами злые. Они непостоянны, и оттого судьба гонит их, как стадо. Выбери что-то одно, не отступай, и тогда побежишь сам, без пастуха”», — говорил его отец Ябто, но он поддельный сверхчеловек — так же, как и поддельный Моисей. Ильгет волит своей затаившейся, замаскировавшей энергию пассивностью и цепкой созерцательностью. Еще в начале своих странствий и книги Ильгет, потеряв брата Лара и возлюбленную Нару, сформулировал: «Моим демоном была только вера в участь, позволившая легко совершить то, на что так долго не хватало решимости. Вера непонятным мне образом одобряла одни мысли и отвергала другие. И еще было во мне единственное знание, подобранное в разговорах взрослых: нужно идти туда, куда указывает звезда Отверстие Вселенной, которую тунгус называл Буга Сангарин. Звезда поведет на север, где живет Нга, повелитель холода и зла, а значит, там живут и его люди, и там я найду Лара. Наши разорванные души вновь станут одной целой душой. Так я думал».
Он находит Нару, становится причиной ее смерти. Его судьба уже закольцовывалась, бросала его к началу — из забитого приемыша он становился главой племени, потом опять — в рабы монголов, в прислужку арабов. «Четки открыли мне: в пережитом страдании, в том, что называл я Пустотой, были замысел и воля, которых я не постиг. Как узнать их? Кто откроет? Эта страсть знать стала сильнее страха, сильнее всего на свете», — размышляет он в самом конце, когда становится, «заразившись» от Куклы Человека почти бессмертием (своего рода проклятие — жить столько, столько звеньев в хребте щуки), Агасфером.
Еще круги ему сулены, Вечное возвращение — то есть все же Ницше? Время должно повторять одинаковое положение вещей, таково было озарение Ницше в августе 1881 года во время пути из швейцарской деревушки Сильс-Мариа в Сильвапланд, и в этом будет «высшая формула утверждения, которая вообще может быть достигнута». Полный в равной мере конечного отчаяния и высшей надежды[4], финальный и самый непроясняемый концепт Ницше.
Так возвращается к нам и фольклор, мифы в последних ярких и мрачных, тяжелых и стилистически захватывающих, сложных и сильных книгах. Но причины его возвращения легче объяснить. Было бы желание, пусть и не как у Ильгета…
[1] Нам приходилось писать о предыдущей книге: OpenSpace.ru. 2011, 3 ноября <http://os.colta.ru/literature/events/details/31587/>. Вообще, рецепция первой книги — восторженная, осуждающая, в целом недоуменная — заслуживает, кажется, отдельного разговора.
[2] Сравнение «Ильгета» и «Лавра» — можно говорить не только о формальных моментах (средневековый герой, меняющий несколько имен и судеб за время повествования, путешествующий волей судеб в чужеземные страны), но и, конечно, об осмыслении истории и времени — отдельная тема. Пока же имеет смысл отослать к интересной статье о реализации истории в «Лавре», проговаривающей и такие важные моменты, почему именно этого восприятия истории не хватало и почему роман именно этой работой с историей не угодил либералам-западникам. (Вежлян Е. Присвоение истории. — «Новый мир», 2013, № 11.)
[3] Кундера М. Искусство романа. Перевод с французского А. Смирновой. СПб., «Азбука», «Азбука-Аттикус», 2013, стр. 12.
[4] В самые последние времена (эпоху Кали-юга?) даже Вечное возвращение может и не случиться: «Мы, как дети, пытались понять, почему это так / Помнишь, в каждом вечернем окне мы искали твой знак, / Наблюдали начало, надеясь, что сможем с достоинством встретить конец; / Но оказалось, что коды не будет, — только вечный ноябрь на Станции мертвых сердец» (Калугин С. Станция мертвых сердец <http://orgius.ru/txt/stancia.html>).
∙ ∙ ∙
Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" — http://www.nm1925.ru/