стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2013
Кудрявцев
Виктор Васильевич родился в 1958 году в деревне Капустино Руднянского
района Смоленской области. Работал на заводе, в сельском Доме культуры,
последние 30 лет трудится в районной
газетой «Руднянский голос». Руководит
старейшим на Смоленщине литературным объединением «Современник».
Автор сборника стихотворений «Тварь беззащитная». Стихи публиковались в журналах «Юность», «Русская провинция»,
альманахах «Под часами», «Блонье». Составитель ряда поэтических антологий; в библиофильской серии
«Серебряный пепел» выпустил около 20 книг малоизвестных и забытых поэтов
Серебряного века и русского зарубежья: Г. Ширмана, В.
Зоргенфрея, А. Беленсона,
А. Штейгера,
Г. Раевского, Л. Червинской, Ф. Чернова и др.
Лауреат
литературных премий имени М. В. Исаковского (2002) и А. Т. Твардовского (2012).
Живет в городе Рудне Смоленской области. В
«Новом мире» публикуется впервые.
* *
*
Такие шикарные,
пахнущие дорогими духами и сигаретами
скорые поезда
не стоят у нас
больше пяти минут.
Бьюсь с пацанами об
заклад,
что успею пробежать
от хвоста состава до
тепловоза
и обратно.
На полдороге
останавливаюсь
как вкопанный.
Молодая женщина
плачет в вагонном окне.
Смотрит на меня
и плачет.
Молча.
Страшно.
Некрасиво.
Как-то по-детски,
обиженно
выворачивая губы,
словно скукоживаясь
всем своим небольшим,
в туши и курортном
загаре,
личиком.
Растерянный
деревенский мальчишка,
стою под насыпью,
не в силах отвести
взгляда,
первый раз в жизни стыжусь
того,
что я — мужчина.
* *
*
Когда в пылу
охотничьего азарта —
мокрые,
грязные —
возбуждённо матерясь,
по грудь проваливаясь
в глубокие ямины
с чёрной
болотной водой,
мы вытаскивали на берег
живую,
голой женщиной
трепетавшую кригу,
Колька ловко,
одним резким движением
сворачивал щукам головы.
Рыбины пищали,
словно слепые котята,
в душном,
туго схваченном бечёвкой
мешке,
разевали острозубые рты,
тщетно пытаясь прошептать
сухим,
переломленным горлом:
«Не печалься,
ступай себе с Богом…»
* *
*
До смены караула —
полтора часа.
Сижу на ступеньках вышки,
сняв сапоги,
до самого пояса
расстегнув гимнастерку.
Все это,
вместе с дымящимися на
перилах
портянками
и засаленным журналом
«Ровесник»
в руках,
тянет на несколько суток
«губы».
Наплевать!..
Где-то в Америке
умер Элвис Пресли —
агент ЦРУ,
как говорит наш замполит.
Чем не повод
истратить
заныканный от офицерского глаза
патрон.
«Рок-н-ролл жив!» —
под грохот
проходящего мимо поста товарняка
салютую в голубое
безоблачное небо.
(Только бы не забыть
почистить
ствол автомата.)
* *
*
Женщина
под большим черным
зонтом.
Она уже пятый раз
медленно
проходит под моими окнами,
видимо, ожидает кого-то.
Дождь между тем
всё усиливается.
Тяжёлые,
набухшие вешней влагою тучи
непрерывной чередой
выплывают
из-за козырька крыши.
Однако женщина не
уходит,
отрешённо,
не поднимая головы,
продолжает шагать
по мокрому асфальту.
Интересно,
какая она:
молодая?
красивая?
А может,
это просто вздорная,
истеричная бабёнка
выслеживает
неверного супруга?
Со стуком распахиваю
форточку,
стараясь привлечь к себе внимание.
Внизу,
подставив под ливень
детское
испуганное личико,
стоит моя любовь,
навсегда унесённая
попутным
чернобыльским ветром.
1986 —
2002
* *
*
Ночь.
Полупустой
вагон дизель-поезда.
Пассажиры,
кто как может,
коротают долгий путь.
Вертлявый золотушный
ребенок
на соседней скамье
непрестанно заводит в музыкальной
игрушке
одну и ту же
навязчивую мелодию.
Уже спустя четверть
часа
хочется удавить и
композитора,
и эту шлюху Элизию,
и, конечно же,
маленького сопливого выродка,
хвастливо сующего
под нос дремлющих
попутчиков
свое копеечное сокровище.
Однако
на прозрачном слабоумном
личике
написан такой восторг,
такая гордость
за прикорнувшую в углу
вагона
пьяную мать
и ее жалкий подарок,
что даже самые черствые
из пассажиров
теплеют сердцем.
Бухой,
изрядно помятый прапорщик
наклоняется к мальчугану:
— А «Полонез»
Огинского
можешь?..
* *
*
— Хрясь!
Хрясь!! —
увесистая берёзовая палка
без разбора молотила
по худым,
со скатавшейся шерстью,
спинам животных,
по обезумевшим,
мокрым от соленого снега
мордам.
Коровы ревели,
шарахаясь от одного борта к другому,
стараясь увернуться
от обжигающего,
непонятно за какие провинности
карающего их бича.
Крайняя буренка,
упав на колени,
тщетно силилась подняться,
скользила,
размазывая копытами
навоз по днищу кузова,
все туже затягивая
веревку
на стёртой до крови шее.
— Доходяги!
Колбасные обрезки! —
водитель,
войдя в раж,
продолжал осыпать коров
градом ударов.
— Получай, падаль! —
острый
измочаленный конец палки
раскроил несчастной
полморды.
Вышибленное глазное
яблоко
метнулось
на тонком студенистом
нерве
и упало в снег,
который вспух
розовой пузырящейся пеной
и стал тихонько
плавиться
вокруг кусочка
остывающей плоти.
Водитель сплюнул,
матерясь,
постучал каблуками сапог
о подножку
и исчез в кабине.
Грузовик
тронулся.
На обочине дороги
осталось сиротливое
успевшее остекленеть
пятно
яичницы-глазуньи,
к которому уже
подбирались
бочком
проворные сороки.
* *
*
В целом мире тебя нет
виновней!
Иннокентий Анненский
Одни из нас вышли
из гоголевской шинели,
другие —
из солженицынской
зэковской телогрейки,
третьи,
наиболее успешные,
подсуетились примерить
самую различную одёжку:
от серого
наглухо застёгнутого френча
до лакейской ливреи,
от живописной рванины
хиппи
до куртуазного смокинга…
В двадцать лет,
открыв случайно синий
с золотым тиснением том
и увидев чинного,
благородного господина
в строгом сюртуке,
я с недоверием
погрузился
в пенистые волны Валлен-Коски.
И захлебнулся:
в ужасе,
изумлении и восторге.
Раз за разом я
перечитывал
мучительные,
невозможные строки.
С тем же упорством,
с каким старая
разбухшая кукла
ныряла на потеху толпы
в седой водопад.
Это был шок,
наваждение,
спастись от которого
можно было только одним
способом:
украсть эту книгу,
спрятать под подушку
и никогда
никому не показывать.
До конца жизни
не позабыть
леденящее чувство страха,
липкий пот вдоль
позвоночника,
тяжёлую,
как бремя роженицы,
раскалённую книгу
за брючным ремнём,
в самом низу живота.
Всё вышло
с точностью до
наоборот:
обретённое сокровище
только прибавило боли
и глухой
неотвязной тоски.
Вечерами
всё чаще и чаще
в дом стали являться
старые убогие чухонки.
Они до сих пор вяжут
в тёмном углу
свои бесконечные петли,
хотя на полках
стоят совсем другие,
купленные мною
книги
господина в строгом сюртуке.
— А где та,
ворованная? —
спросите вы.
— Во мне, — отвечу я,
—
а теперь
и в каждом из вас…
* *
*
С каждым моим приездом
к чете знакомых
старичков
количество «напоминалок»
на дверце холодильника
все увеличивается:
«Не
забудь выключить плиту».
«Достань
курицу из морозильника».
«Прими лекарства!»
В последний раз
я еще в прихожей
чувствую запах
чужой верхней одежды,
воска и формалина.
В самом низу
альбомного листа
большими неровными буквами
написано:
«Не
плачь, Сёма.
Представь,
что я вышла в булочную».
* *
*
Мало того,
что в собственной стране
и поём,
и говорим,
и пишем
на скверном
чужеземном языке,
так теперь еще
и восхищаться стали
не по-русски —
вау! —
любой
несусветной глупостью.
А русский мужик
построит,
бывало,
голыми руками
собор белокаменный
или другое какое
диво дивное,
почешет удивленно
лохматую головушку:
«Лепота-а-а!»,
да и сиганет
с колокольни
на самодельных крыльях.
* *
*
У каждого дерева
тоже есть своя судьба,
свое предназначение.
Одно
согревает усталого путника,
весело потрескивая
в полуночном костре,
другое
украшает своей смертью
новогодний праздник,
третьему
суждено стать грот-мачтой,
несущей паруса
флагманского корабля…
Из этого
вытесали грубый крест
и подняли над Голгофой.
* *
*
Раньше
по телеграфным столбам
можно было выйти к людям,
теперь —
к мёртвым деревням.