Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 2013
КОВАЛИНОЕ ПЕРО
Однажды друг Юрия Коваля детский писатель Виталий Коржиков посадил дуб и
поделился с ним желанием видеть этот дубок таким же, как красавец-дуб на
иллюстрациях их общего друга, известного книжного иллюстратора Николая Устинова.
«А ты возьми Колин рисунок, — сказал Коваль, — и дубу покажи». «Ты с ума сошел»,
— сказал Коржиков, но рисунок дубу все же показал.
Ирина Скуридина, «Коваль — это планета с мощным гравитационным полем»
Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба — божьи коровки
ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал
их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх.
Сосны уходили в небо.
Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди.
Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между стволов
кирпичная и прозрачная точка.
Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку.
Шишка гулко ударилась о землю.
Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и далеко
бубнят-бормочут тетерева.
Послышался приглушенный звук трубы.
Юрий Коваль,
«Под соснами»
Выпишешь вот такое — про дубы да сосны, — и хочется уже замолчать. Впрочем, я сразу вспомнил одну историю. Даже две. В детстве мы с бабушкой несколько лет подряд снимали дачу, на которой росли ярко-розовые пионы. То есть пионы росли на грядке, но говорят же люди иногда, спрашивают: «А у вас на даче что растет?». У нас на даче росли пионы, а за забором росла соседская девочка, которая мне очень нравилась. И вот однажды я решился подарить ей один наш пион, самый большой, похожий на розовую капусту. Набрался храбрости, да и преподнес. Она немного посмеялась над моим рыцарством, убрав руки за спину, но потом вдруг решительно приняла от меня этот здоровенный цветок, чуть ли не выхватила, и сразу же засунула в бутон свой нос. И замолчала очень надолго.
Я ждал-ждал и не выдержал: «Ну что ты молчишь?».
«Я, кажется, сильно заразилась, — говорит. — Заразилась этим запахом, понимаешь?»
А вторая история случилась совсем недавно. Вел я в музее Корнея Чуковского детскую экскурсию — младшим школьникам и школьницам, среди которых была смышленая и смешливая девочка Саша, дочка двух известных филологов — Ильи К. и Маши М.
Мы расхаживали с детьми по кабинету Корнея Ивановича, я что-то живо показывал да рассказывал, «артистичничал», одним словом. А кабинет у Чуковского — ужасно пестрый, чего там только нет, он сам тебя ведет куда надо.
Мы уже выходили из комнаты, как Саша вдруг сказала:
— А я ведь все поняла про крокодилов на столе Чуковского — черного и белого (а это были две статуэтки, из черного дерева и слоновой кости).
— Ну и что же ты поняла?
Маленькая Александра посмотрела на меня своими внимательными, смеющимися глазами и легко так отчеканила:
— Это разные состояния Корнея Ивановича. Черный — одно, белый — другое.
Я так обрадовался, что даже что-то восхищенно завопил на весь кабинет: ай да Саша, — в этом духе.
Мне приятно записывать эти истории в колонку, посвященную писателю Юрию Ковалю, — которому в текущем году исполнилось бы семьдесят пять лет. Будем считать, что ему их и рассказываю, тем более, что я чувствую здесь нечто «ковалиное». Думаю, они бы ему понравились.
Кстати, Коваль ездил к
Чуковскому в гости и даже написал о нем таинственный, если не сказать,
озорно-мистический мемуар. Это было зимним днем, они
шли по Переделкину друг за другом, и Коваль пытался читать в спину патриарху
детской литературы свой стишок о лилипутах. Им понемногу встречались разные
писатели, потом, уже дома, Коваль пытался помочь Чуковскому стянуть огромные,
неподдающиеся валенки, потом попробовал нарисовать за обеденным столом его
портрет…
Нет, пересказывать эту прозу бессмысленно. Пойди, перескажи музыку.
«…Скоро уже небольшая толпа ходила вокруг Корней Ивановича, а сам Корней Иванович двигался то к своему дому, то к Дому творчества писателей. Я шел чуть сбоку, чуть сзади. Лилипуты откипели во мне.
— Ташкент! — громко рассказывал
Корней Иванович. — Там в баню рвались, как на концерт Шаляпина. Вставали в
очередь за семь часов до открытия…
— Корней Иванович, — прервал его
кто-то, — сегодня мороз. А ведь врачи вам запретили много говорить на морозе.
— Ну и что? — сказал Чуковский. — Я
не вижу здесь врачей.
— Но все-таки… надо поберечься!
— Да ведь и рассказать кому-нибудь
надо! Ну вас, лучше я дереву расскажу.
Он остановился
и, слегка поклонившись заваленной снегом сосне, густо сказал:
— Слушай, Дерево!
Сосна дрогнула. С веток ее посыпался
сухой снег.
Литераторы с палками отсеялись,
разошлись, отпрощались.
Мы с Корней Ивановичем остановились у
крыльца его дома. Здесь, на деревянных столбах, наросли пуховые шапки снега».
«Заразить Ковалем» — взрослого ли, ребенка, — можно только одним способом, так, собственно, все умные люди и делают: подарить книжку. Ну, или почитать с ним вместе, сев рядом.
Ну, конечно, он — детский писатель.
Одни только «Полынные сказки», «Недопесок» да «Вася Куролесов»
чего стоят (кто-то очень точно заметил, что приключения Васи Куролесова — первый в русской литературе детектив для
детей).
Но я тут же вспоминаю, что
«Недопеска» страстно любил Арсений Александрович Тарковский, решительно считал
эту повесть о сбежавшем со зверофермы песце — гениальной русской прозой. Да и
не он один, многие «взрослые» писатели еще в старинные времена, когда Коваль
был молодым, понимали, что перед ними нечто невероятное. Юрий Домбровский безуспешно
попытался пристроить его рассказ в «Новый мир», например.
А недавно мой друг, писатель Дмитрий Шеваров, узнав, что я никак не могу отыскать в своей
перепутанной библиотеке последнюю прижизненную книгу Юрия Иосифовича
«Опасайтесь лысых и усатых», подарил мне этот драгоценный экземпляр, успокоив,
что у него есть еще. Он привез ее на вечер памяти Коваля в ЦДЛ[1] и сказал,
что сделал в ней для меня какую-то запись. Эту запись я обнаружил уже дома — на
предпоследней странице, над выходными данными: «Куплена сия книга осенью 1994 г. в Доме книги на Арбате. Передо
мной Б. А. Ахмадулина взяла 4 книжки. Я подумал и взял 3. Одна из них — вот!».
Дети постепенно вырастают и
становятся, если повезет, читателями «Самой легкой лодки в мире», «Ауа» и «Суера-выера».
Да никакой он не «детский», а «всехний», всеобщий. Скажите еще, что чеховская «Каштанка» —
рассказ для детей.
Между прочим, тем, кто желает как следует разобраться в Ковале, может помочь и замечательная «Ковалиная книга»[2] — толстый сборник воспоминаний о нем, выпущенный недавно очередным изданием. Там приоткрываются разные тайные шкатулки, если читать внимательно.
В моем детстве Коваля не было, если
не считать увиденный в первом классе фильм «Недопесок Наполеон III» режиссера
Эдуарда Бочарова. Дошкольника Лешу Серпокрылова в той
кинокартине гениально сыграл пятилетний Максим Сидоров, который ныне трудится
на ниве менеджмента.
Помню еще, что где-то в средних
классах мне довелось смотреть «Марку страны Гонделупы»
Юлия Файта по повести Софьи Могилевской, — где
звучали ковалиные песни, и сам он вместе с Ией
Савиной пел свой романс «Осенний вечер» (но я не понимал, что это — Коваль):
А где-то далеко шумит весенний ветер,
Кружится в темноте опавшая листва,
И снова мы вдвоем и с нами долгий
вечер,
Вечерний разговор, вечерние слова…
Я узнал его прозу в конце восьмидесятых, когда в старой библиотечке «Огонька» вышла книжка под названием «Когда-то я скотину пас» с бородатым, крупноглазым Ковалем на обложке. Помню, как в редакции «Комсомольской правды» одна из сотрудниц (ныне главный редактор дорогого, крупного журнала), с которой мы очень дружили, просто взяла и прочитала мне вслух отрывок из знаменитой «Картофельной собаки»:
«Стояли теплые ночи, и я приноровился
спать на траве, в мешке. Не в спальном мешке, а в обычном, из-под картошки. Он
был сшит из прочного ноздреватого холста для самой, наверно, лучшей картошки
сорта └лорх”. Почему-то на мешке написано было
└Пичугин”. Мешок я, конечно, выстирал, прежде чем в нем спать, но надпись отстирать
не удалось.
И вот я спал однажды под елками в
мешке └Пичугин”.
Уже наступило утро, солнце поднялось
над садами и дачами, а я не просыпался, и снился мне нелепый сон. Будто
какой-то парикмахер намыливает мои щеки, чтоб побрить. Дело свое парикмахер
делал слишком упорно, поэтому я и открыл глаза.
Страшного увидел я └парикмахера”.
Надо мной висела черная и лохматая
собачья рожа с желтыми глазами и разинутой пастью, в
которой видны были сахарные клыки. Высунув язык, пес этот облизывал мое лицо.
Я закричал, вскочил было на ноги, но
тут же упал, запутавшись в мешке, а на меня прыгал └парикмахер” и ласково бил в
грудь чугунными лапами.
— Это тебе подарок! — кричал
откуда-то сбоку Аким Ильич. — Тузик звать!
Никогда я так не плевался, как в то
утро, и никогда не умывался так яростно.
И пока я умывался, подарок — Тузик — наскакивал на меня и выбил в конце концов мыло из рук. Он так радовался встрече,
как будто мы и прежде были знакомы.
— Посмотри-ка, — сказал Аким Ильич и
таинственно, как фокусник, достал из кармана сырую картофелину.
Он подбросил картофелину, а Тузик ловко поймал ее на лету
и слопал прямо в кожуре. Крахмальный картофельный сок
струился по его кавалерийским усам.
Тузик был велик и черен. Усат, броваст, бородат. В этих зарослях горели два желтых
неугасимых глаза и зияла вечно разинутая мокрая,
клыкастая пасть.
Наводить ужас на людей — вот было
главное его занятие».
После этого
чтения я, конечно же, на всю жизнь «заразился» Ковалем, принялся понемногу
добывать его книги, и начал мечтать о том, чтобы повидать полюбившегося писателя
воочию.
Такое свидание случилось, и оно было
грустным. Я тогда не мог знать — и никто не мог знать, — что до его ухода из
жизни оставалось совсем немного.
Немного оставалось, как говорится, и
до вечности.
В ЦДЛ открылась его выставка (Коваль
придумал собственный способ изготовления эмалей; о нем как о художнике
следовало бы говорить особо), и меня взяли туда, сказав, что, возможно, удастся
увидеть и самого автора.
Я пригласил с собою фантастического
фотографа Николая Михаловского, у которого в фамилии
отсутствовало «и» краткое, а в облике и невероятном голосе присутствовало
что-то чеховское (Коля был и остается высоким, худым человеком из девяностых
годов позапрошлого века).
Юрий Коваль сидел неподалеку от своих
работ, он был грузен, грустен, немногословен. «Можно мы вас поснимаем?» —
спросил Коля. «Снимайте эмали», — улыбнулся Коваль, приподняв руку, которая,
как я заметил, дрожала (он мягко придерживал ее под локоть другой рукой). «Вот
же — эмали».
Коля деликатно защелкал своим дорогим
аппаратом, а я отошел чуть назад, поглядывая одним глазом на капитана «Самой
легкой лодки в мире» и хозяина «Картофельной собаки». Он о чем-то тихо переговаривался
с тем, кто нас привел.
Мы посмотрели выставку, поклонились
мастеру и ушли. Скоро я узнал, что он умер.
В те дни фотохудожник Коля подарил
мне пачку портретов Коваля, и я их бережно храню, тем более,
что Колина мастерская сгорела дотла со всеми негативами.
А «Картофельную собаку» только что
выпустил — отдельным изданием — «Самокат», с рисунками Тани Кузнецовой
(которые, как я вижу по отзывам на сайте «Лабиринт», —
вызвали нешуточные споры).
…Недавно я
перечитал «Недопеска» с карандашом в руках, — хотел, что называется, поймать «птицу» ковалиного
стилистического волшебства за хвост. Много наставил своих собственных корявых
птичек на полях, наподчеркивал то прямой, то —
волнистой, часто бросал карандаш, закатываясь от смеха, непрерывно беспокоил
домашних, требуя слушать мое «художественное» чтение наиболее невероятных по музыке,
живописи и потаенному смыслу — ковалиных пассажей. А
вечером вышел на свою подмосковную улицу — пройтись, и спугнул с дороги ворону.
Хрипло каркая, она тяжело поднялась в воздух, выронив перо, которое, вращаясь,
прямо как семечко клена, медленно опустилось к моим ногам. Вот начитаешься
Коваля, — подумал я, как все начинает видеться по-другому, как будто смотришь
на мир из двух углов, своего и новообретенного.
Летом позапрошлого года журнал
«Библиотека в школе» издательского дома «Первое сентября» — выпустил
специальный номер, посвященный Юрию Ковалю. Там перепечатали и его статью из
приснопамятного журнала «Детская литература», аж за
1985 год.
«Когда пишешь
для маленьких, надо иметь в виду самых высоких представителей возраста, — писал
Коваль. — Нет, не того ребенка, который побеждает на всех олимпиадах, а того,
чей эмоциональный и духовный строй никак не ниже твоего, а может — и повыше.
Писать нужно так, как будто пишешь для маленького Пушкина…»
А упомянутый
мною писатель Шеваров в одной из своих статей под
названием «Лето имени Коваля»[3]
искренне удивился, почему это до сих пор доктора не выписывают детям и взрослым
чтение ковалиной прозы как витамины. Скажем, «1,5
страницы Коваля на ночь», «5 страниц Коваля — в период обострения», «2 абзаца
Коваля перед едой», «полсказки натощак». И — коротко напомнил, что этот
литератор явил своей долгой, мучительной работой со словом то, чего совершенно
не было в нашей литературе для детей: юмористический лиризм и лирический юмор.
От души присоединяюсь и к удивлению и
к напоминанию.
[1] Который
я, к стыду своему, не выдержал до конца, сбежал после выступления одной
известной «правозащитной» дамы в брючном костюме. Дама на все лады вспоминала,
как это было хорошо — сидеть у Коваля в мастерской, петь с ним под гитару, и —
особенно — распивать при том горячительное. «Как он великолепно пил, если бы вы
знали!» — примерно так. А по-хорошему запомнилось мне выступление Дмитрия
Антоновича Сухарева, который чудесно и «неформатно»
говорил о веществе ковалиной прозы.
[2] «Ковалиная
книга. Вспоминая Юрия Коваля». Составитель И. Скуридина.
М., «Время», 2008; М., «CheBuk», 2013.
[3] Это слова Юрия Норштейна,
который рассказал однажды, как он все лето читал исключительно ковалиную прозу.