(Майя Кучерская. Тётя Мотя)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2013
Майя
Кучерская. Тётя Мотя. М., «Астрель», 2012, 512 стр. («Проза: женский род»)
Майя Кучерская написала
роман о любви[1]. Не «про
любовь», а именно о любви. Именно любовью
автор последовательно проверяет каждого героя, причем любовью в разных ее
обличьях: увлечением, страстью, семейной привязанностью.
Итак:
главная героиня — Марина, или Матреша, Мотя, как звал ее в детстве отец,
бросивший семью, когда дочери было всего два года, — бывшая учительница
литературы, а ныне корректор в газете, замужем за программистом Колей, но
отношения между супругами трудно назвать идиллическими — отчуждение возникло
вскоре после свадьбы и с тех пор все растет. Поэтому когда в жизни Марины
появляется внимательный, тонкий, умный и романтичный Ланин (коллега, более того
— начальник героини), она бросается в новые отношения, видя в них — настоящее,
то, чего до сих пор была лишена.
Тётя
Мотя проверяется автором четырежды: любовью к словам, Коле, Ланину и пятилетнему
сыну Артему (или, как называет его героиня, Тёплому). Чувство к словам едва ли
не самое сильное и чистое в жизни Марины. Слово — связь всего
со всем: «…от каждого слова тянулись антенны, росли еле различимые усики,
которыми оно связывалось с соседями по предложению, тексту, книге, эпохе, веку,
подавая собственные позывные, подхватывая, расшифровывая чужие». Она
подсознательно мечтает о таких же прочных связях между родными людьми, но с
Колей — не выходит, отдаление все ощутимей, взаимная усталость все сильней. Она
и в Ланина влюбляется сначала именно
через тексты его путевых заметок, чувствуя в них жизнь на общем фоне мертвых
газетных слов. Потом уже начинается настоящий роман, и вот с Ланиным, кажется
Марине сначала, получается — подавая собственные позывные, подхватывая, расшифровывая
чужие: жизнь обретает полноту, близость достигает абсолюта
и стремится к полному единению. Но постепенно выясняется, что люди и слова
все-таки подчиняются разным законам: столько и в этих отношениях надуманности, измысленности. И прочная, взаимная связь оказывается
возможна лишь с одним человеком, более того, он нуждается в ней даже больше Марины
— это Тёплый, мальчик, который, любя всех вокруг, словно просит ответной
любви для себя. Но она отчего-то бежит этой сверхблизости,
сторонится, нарочно отдаляясь от сына, даже будучи рядом с ним, точно чувствуя
себя хорошо в окружении мертвых слов, пугается — живого и теплого.
Что же до Марининого мужа
Коли, то в его жизни — три настоящие любви: Мотя, сын и катание на кайте. Однако с Мотей все очень непросто, она другая —
«социально неблизкая», что в период ухаживаний казалось милым, а после свадьбы
стало раздражать.
Коля вырос в самой
простой пролетарской семье, воспитан на классической модели «муж на работе,
жена на хозяйстве». А Мотя живет в мире слов и книг и о домашнем хозяйстве
спохватывается только после многократных напоминаний. Ни духовной, ни телесной
близости у нее с мужем толком не получается. И тем не
менее Коля любит Марину, и единственная его измена, не принесшая ничего, кроме
горьковатого осадка, тому подтверждение. Но в целом перед нами не
любовь-радость, а любовь-мучение: и для него, срывающегося и ищущего утешения,
и для нее. Совсем другое чувство Коля испытывает к сыну. Тёплый для него и
друг, и — прежде всего — связь с женой, невербализируемая
гарантия, что семья есть и будет. Поэтому однажды он «проговаривается», что им
не помешал бы второй ребенок — на случай, если что-то случится с первым.
Освобождение
от назойливых мыслей Коля получает только выходя под
парусом в море. Кайт становится символом свободы и
уверенности в себе, вытаскивает наружу его другое «я». Чтобы продлить это
ощущение на суше, забрать его и в повседневную жизнь, Коля заводит блог в Живом
Журнале, где пишет о своем увлечении, словно примеряя на себя маску независимого
и счастливого человека.
Ланин
появляется в романе как полная противоположность мужу героини: он старше и опытней,
образованней, умней, талантливей и духовно ближе героине. Телезвезда на пике
карьеры, путешественник и автор сверхпопулярных колонок в федеральной газете,
где он к тому же занимает один из руководящих постов, он вполне самодостаточен.
Не случайно в романе упоминается ухажер Марины времен давней юности — Лесик,
влюбленный на самом деле только в себя и свою влюбленность. В Ланине много от
него. Но все-таки Ланин умеет любить не только себя и, по
крайней мере, человек тонко чувствующий: его работа — с постоянной занятостью,
с вечными разъездами, стала не то симулякром, не то суррогатом нормальной
семьи, «оставалась единственной стеной, вечно-праздничной надежной стенкой,
ограждавшей от рыка пустоты, надвигавшейся старости, неизбежного вытеснения на
обочину, просто потому, что зрителю приятнее видеть молодое и свежее
лицо», именно поэтому, от неосознанного желания удержать молодость, ему
нравится «непредсказуемость, подростковая нервность, а вместе с тем
необязательность» их отношений. Ключевое слово здесь — «подростковый».
Пятидесятилетний мужчина с пустотой внутри пытается вновь почувствовать себя
подростком, у которого еще все впереди и которому кажется, что жизнь сложится
именно так, как ему захочется. А на самом деле — у него больная раком жена, с
которой он прожил всю жизнь, но по-настоящему близок
стал лишь за несколько дней до ее смерти; дочь, давно уже ставшая взрослой и
самостоятельной; и карьера, сейчас на пике акме, но
тем неизбежнее вскоре грозящая устремиться вниз, к завершению.
Еще один индикатор,
которым автор поверяет чувства своих героев, — физическая любовь. Коля только
во время близости открывает жене душу, говорит то, о чем не просто молчит днем,
но что тщательно прячет под грубостью и раздражением. Ланин нежен и
сентиментален, в такие моменты он наиболее соответствует образу, придуманному
Мариной. Сама Марина физические отношения с Колей скорее терпела и как бы
отчуждала от близости духовной, деперсонифицировала:
«Это был не Коля и никакая не любовь, это был проводок. Вживленный
в нужное место. Физиологический процесс, который никак не соприкасался с
чувством к мужу и уж совсем не пересекался с чем-то еще — самым важным, ради
чего стоит жить». С Ланиным — другое дело. Все отношения с ним, начиная с
первого сказанного им слова и до этого самого физиологического процесса, стали
именно тем, самым важным, ради чего стоило жить. Это любовь природная,
основанная на инстинктах, лежащая, по гегелевской концепции, в сфере непосредственного, а потому плохо поддающаяся какой бы то ни
было рефлексии, разумному вмешательству[2].
Иного
рода, однако не менее возвышенную, романтическую, словно врожденную любовь испытывает
к истории родного края Сергей Петрович Голубев —
учитель истории из небольшого городка, чьи письма попадают в рамках затеянного
редакцией проекта «Семейный альбом» на стол к Марине. Это иная история — уже не
частная, но общая, вернее, частная, но становящаяся общей, народной, и как бы
взрывающая камерную, в общем-то, ситуацию внутренних метаний Тёти Моти.
«Феде пришлось быть
свидетелем ее [Духовной Академии] разгона — на глазах его увольняли лучших
преподавателей. Он бежал за утешением в Зосимову
пустынь — к игумену Герману и иеросхимонаху отцу
Алексию, └принявшими его в свою любовь”, как писал он в письме отцу. Отец
Алексий, участвовавший потом в избрании патриарха Тихона, тогда еще не такой
знаменитый, благословил Федю принять постриг, что он и сделал, получив при
пострижении имя Серафим. По окончании Академии иеромонах
Серафим стал насельником московского Чудова монастыря, уже накануне революции
сделался игуменом, а вскоре после того пошел путем многих, путем арестов,
ссылок, — невыносимых страданий. Он погиб на Соловках в 1937 году. <…>
Один человек, видевший его в ссылке <…> так и написал о нем
в своих записках, опубликованных уже после перестройки: └Услышав, как служит
отец игумен, на полянке, в лесу, я впервые всем сердцем ощутил страх
Божий. Я воочию увидел — слушая, как
давал он возгласы, как читал Евангелие, — что этот страх есть такое. Любовь и
трепет. Так показал мне батюшка, и так я с тех пор и верю”. Тот же автор пишет
и о том, что отца Серафима никогда не видели обозленным, даже в самых жутких,
унизительных и грязных ситуациях он умел хранить достоинство.
Лишь сестра его, моя
мама, Ирина Ильинична Голубева доподлинно знала, как погиб брат, но не открыла
этого и на одре смерти. └Слишком страшно! Нет, не надо повторять”». И хотя
владеющая Голубевым страсть к генеалогическим изысканиям основана, вероятно, на
детской травме, — мальчик, выросший без отца, пытается создать и удержать
семейную историю, окружить себя хотя бы умершими родными, — она искренняя и
неподдельная. Неслучайно именно его письма, где он пытается восстановить
биографию рода, дают толчок к развитию отношений Марины и Ланина: автор словно
сталкивает между собой две эпохи — рубеж XIX — XX веков и наше время, два типа
сознания, два уклада. И — не делает однозначного вывода, в точном соответствии
с озвученной в одном из интервью формулой: «Писатель не должен учить, его дело
— показывать»[3].
И
Кучерская показывает. Например, все новые и новые попытки самоидентификации
героини, стремление обрести себя и неожиданно найденный ключ: «Матреша,
матрешка: несколько девочек, девушек, женщин жило в ней. Каждая любила своего,
каждая была немного другой, растроение, распятирение личности, но в самой середке все-таки лежал
якорь: завернутый в одеяло кулек с бантом». Прозвание Мотя (Марина) получает в
данном случае неожиданную расшифровку как Матрешка, Матрена. Но будем помнить,
что Матрена — это обрусевшее Матрона, согласно энциклопедии — в Риме —
свободнорожденная, замужняя дама, в более широком толковании — мать семейства,
уважаемая в обществе женщина. Иными словами, найдя имя, героиня находит себя
— вполне в духе мифологических конструкций.
В романе есть и такие —
воплощенные образы женственности и жертвенности, свободные от «исканий» и
потому — более цельные. Например, университетская подруга Моти Тишка (Таня) —
верующая и воцерковленная, — хранящая память о первой
и самой счастливой своей любви, но упорно строящая и хранящая семью: с тремя
детьми и склонным к адюльтерам мужем. Или жившая век назад Ася Адашева, дневник
которой находит и расшифровывает Голубев (как окажется
впоследствии, не случайно). Она — воплощенный символ жены и матери, хранящая
верность семье и укладу, отвергающая ухаживания пылкого поклонника (что, по
крайней мере, следует из ее записок). Но и здесь все не так просто и понятно:
последний ребенок Аси рождается спустя девять месяцев после смерти мужа —
«Уклад укладом, а люди людьми».
Наверное,
здесь интересно было бы провести параллель между одним из самых заметных и
восторженно встреченных романов прошлого года — «Женщины Лазаря» Марины
Степновой[4] утверждают
примат семейного уюта и частной жизни над всем остальным, включая талант, призвание,
жизнь для других (то есть не для близких, но для кого-то еще). Появление двух романов если с не одинаковым, то со сходным
посылом (а я готова напророчить «Тёте Моте» счастливую премиальную судьбу)
наверняка означает какие-то подвижки в сознании читающей публики и массовом
сознании вообще, и остается только осознать, какие именно. Уже,
пожалуй, можно говорить о появлении в России «нового семейного романа» — здесь
показательно и благосклонное отношение литературно-критического сообщества:
будь роман, скажем, написан в 60 — 70-х, какой-нибудь брюзгливый критик
обязательно бы упрекнул автора в апологии мещанства — была такая социальная,
спущенная сверху, мода — называть обычную человеческую жизнь мещанством и
яростно бороться с ней.
Героям Кучерской
свойственны метания, сомнения, поиски. Каждый своим способом заполняет пустоту
внутри себя, образовавшуюся от разных причин, но одинаково мучительную. Так,
еще один герой голубевской истории рода — семинарист
Илья — вдруг понимает, сколь много в учении Церкви домыслено, допущено,
обобщено. «Предания, пусть ложные, пусть неточные, но и они составляли ее суть,
были частью ее содержания, мягкими покровами, делавшими пребывание в ней
уютным. Теперь же Илья знал, как много продиктовано в церковной жизни, да в той
же канонизации святых, одной сиюминутной политической выгодой, не имеющей со Христом, Его жертвой и учением никакой связи». Смятение и
разочарование разрешаются осознанием простой истины: вместо того, чтобы
копаться в этих огрехах и нестыковках, стоит разобраться в себе, ответить на
главный вопрос — готов ли ты не выяснять, но верить?
Христианские символы и
параллели работают и в этой книге Майи Кучерской. Так, в самом начале
романа возникает образ Неопалимой Купины: не только горящий куст из Ветхого
Завета, но и новозаветный образ Божией Матери.
На «горящий» красными листьями осенний куст указывает Тёплый, сын
героини, сердце которого переполнено любовью не только к родителям — к людям
вообще. В финале своеобразной инверсией
непорочного зачатия, метафизически упомянутого в начале романа, дано рождение
девочки от двух отцов. На свет появляется новая жизнь, новая девочка,
новый «кулек с бантом», которому еще предстоит заполнять свою личную пустоту.
[1] Роман впервые опубликован в
журнале «Знамя», 2012, № 7 — 8.
[2] Ср.: «Романтическая любовь проявляется как непосредственная благодаря
тому, что она основана на природной необходимости. Опирается на красоту, —
частью на красоту чувственную, частью же на ту красоту, которая может быть
представлена вместе с чувственной и через ее посредство, однако же не таким образом, что она проявляется посредством
размышления, — но так, как если бы она, все время находясь на грани того, чтобы
проявиться, просвечивала через свою оболочку. Хотя такая любовь по сути своей и
опирается на чувственное начало, она тем не менее
является благородной вследствие сознания вечности, каковое она воспринимает в
себя; ибо это как раз и отличает всякую любовь от сладострастия: любовь несет
на себе отпечаток вечности» (Кьеркегор
С. Или — или. Фрагмент их жизни. В 2-х ч. Перевод с датского, вступительная
статья, комментарии, примечания Н. Исаевой и
С. Исаева. СПб., Издательство
русской христианской гуманитарной академии; «Амфора», 2011, стр. 491).
[3] «В институте семьи идет
ремонт». Майя Кучерская о новой книге «Тётя Мотя» и не только. <http://www.pravmir.ru>.
[4] См. рецензию Александры Гуськовой. — «Новый мир», 2013, № 3.