(Анатолий Рясов. Пустырь)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2013
Анатолий Рясов. Пустырь. СПб., «Алетейя», 2012, 248 стр.
Роман начинается
описанием снега. «И снег будет падать. Холодный и хрустящий. Хруста не будет слышно». Снег падает, ложится
на ладони, стирает пространство. Ничего, кроме снега и «шепота тишины», — нет.
Этот снег никто не видит. Он только осязаем. «Мягкий пух впивается в кожу
мелкими осколками. Несравненная гармония ваты и стекла. Сугробы растут так
быстро, что бледно-алые точки едва заметны, и они никогда не станут заметны.
Нет, будут. Эти стигматы обязательно будут различимы. Когда снег растает. Если
снег растает. Пусть он когда-нибудь растает. Растает сразу, как только губы
разучатся вышептывать тишину. Как только босая нога
сделает первый шаг».
Уже по этому отрывку видны стилистические принципы
построения текста: минимум вещей, максимум ощущений — звуков, касаний, причем
неясно, кто ощущает; допущения и предположения, противоречащие друг другу («…не
станут» — «Нет, будут»). Процесс говорения, построенный так, чтобы ничего не
сказать. Этот принцип речи и в дальнейшем будет повторяться и воспроизводиться.
Периоды будут все длиннее и длиннее, вещи все неопределеннее, люди — бескачественнее.
Но вернемся к
процитированному отрывку. Чья «босая нога сделает первый шаг»?
На последней странице
романа один из героев видит, «…как безумец топчется на месте, словно
разучившись ходить, как не может сделать и шага в направлении изгороди… Каждый шаг давался ему с таким мучением, словно, делая
его, он терял несколько лет жизни… Вокруг босых ног виднелись темные прогалины.
Неспособная сделать ход, фигурка замерла в бесконечности космоса, но что
удивительно: она не падала, как будто ветру было не под силу уронить ее.
Мальчик всматривался в белое пламя не разыгранной партии — пламя, в котором все
сущее горело, не сгорая. Фигурка больше не шевелилась, но сохраняла за собой
угрожающую возможность возобновить движение. Ничто, кроме тающего под босыми
ногами снега. Не выдавало в бродяге жизни».
Это последние слова
романа. Но ясно, что последует за ними: «И снег будет падать. Холодный и
хрустящий…».
Круг замкнется. Речь
истончится и уйдет. Останется только неясная надежда, что «босая нога сделает
первый шаг».
Роман оказывается даже не
шагом, а попыткой шага — одного шага на месте. Фигурка, увязнувшая в снегу. И
почему-то босая. Развернутое на две сотни страниц описание пустоты.
Согласно квантовой теории
поля физический вакуум, строго говоря, не вполне пуст. В нем постоянно
рождаются и аннигилируют пары «частица — античастица». Вакуум живет. Но он не
перестает быть вакуумом.
«Пустырь» — в некотором
смысле описание такой модели вакуума. Начавшись концом и кончившись началом,
роман населен персонажами, наполнен описаниями, событиями, разговорами, но все
они не более чем нулевые колебания вакуума.
Фигурка начнет двигаться.
Станет бессловесным бродягой, обретет нечеткие, но все-таки вполне реальные
очертания. И постепенно возникнет действие, разворачивающееся не в пространстве-времени,
а в поле слов, в потоке речи. Прерывающей себя, противоречащей себе. Петляющей,
срывающейся.
В
эссе «Ничто, или Последовательность» (предисловие к вымышленной книге Соланж Маррио) Станислав Лем пишет: писатель паразитирует на опыте читателя.
«Любовь, дерево, парк, вздохи, боль в ухе — читатель понимает это, потому что
испытывал сам. С помощью книги можно в голове читателя попереставлять
всю мебель, при условии, что хоть какая-то мебель до начала чтения в ней
находилась. Ни на чем не паразитирует тот, кто производит реальные действия:
техник, доктор, строитель, портной, судомойка. Что по сравнению с ними
производит писатель? Видимость. Разве это серьезное занятие? Антироману хотелось взять за образец математику: она ведь
тоже не создает ничего реального! Верно, но математика не лжет, поскольку
делает только то, что должна. <…> Писатель, поскольку его не понуждает
такая необходимость — поскольку он так свободен, — всего лишь заключает с
читателем свои тайные соглашения; он уговаривает читателя предположить…
поверить… принять за чистую монету… но все это игра, а не та чудесная
несвобода, в которой произрастает математика. Полная свобода оборачивается
полным параличом литературы»[1].
Лем описывает
роман Соланж Маррио как
последовательный отказ от любых обращений к читательскому опыту, как пример
полной редукции любого проявления действительности (ведь только читательский
опыт в любой книге является действительностью, остальное — слова), как только
читатель начинает подозревать, что сейчас ему что-то сообщат, он будет
разочарован: ему не сообщат ничего, а то действие, событие, лицо, о котором он
заподозрил, — только фикция, и речь не о том. О чем же? В конце концов,
о «затмении речи», о ее невозможности, о ее отрицании, которое она сама же
порождает. О нулевых колебаниях вакуума. Примерно о том же и роман «Пустырь».
Роман
Соланж Маррио начинается
словами: «Поезд не пришел. Он не приехал». Лем
говорит: здесь сообщено даже слишком много, но Соланж
последовательно устранит из романа всякое воспоминание и о возможной, хотя и
несостоявшейся встрече, и о реальном, хотя и неописанном человеке.
Как
я уже говорил, Рясов начинает словами: «И снег будет
падать. Холодный и хрустящий. Хруста не будет слышно». Снег только обещает
падать, что происходит сейчас — неясно. Хруста не слышно. Откуда известно, что
снег хрустящий? Собственно, так и продолжается роман, утверждая и тут же
отрицая на всех уровнях организации текста все, что успел утвердить, — от
отдельного предложения до героя, от героя до всего сюжетного движения. Сказав А, не забудь сказать не-А. Читатель как бы цепляется за
текст всем своим опытом, но напрасно: этот опыт будет
опровергнут. Здесь он не работает. Но такой метод в «Пустыре» полностью
оправдан главным объектом описания. Пустырь всегда примыкает
в городу или к деревне, он невозможен, например, в лесу. Пустырь — это
незастроенное или брошенное по каким-то неясным причинам место. Пустырь — это
прямое отрицание обжитого, заселенного пространства. Пустырь — это пространство
плохой пустоты, к тому же в России — это всегда свалка, всегда горы мусора и
хлама, намеков на действительные вещи, которые когда-то существовали, которые
могли бы существовать, но их уже нет и не будет.
В
романе есть сюжет. Некто — бродяга — приходит в деревню Волглое.
Там люди не живут — они доживают. Там всегда идет дождь, пока не выпадает снег.
Там не бывает солнца. Бродяга не говорит. Он погружен внутрь себя. В деревне
его встречает местный священник — Лукьян Федотыч. И
решает бродягу приютить. Мотивы священника не вполне ясны и ему самому. Это не
милосердие. Это попытка таким странным образом показать обитателям Волглого
пример милосердия. Оно им надо? На окраине деревни живет кузнец Нестор. У него
погибли — утонули в местной речке — жена и дочь. Он замкнулся в себе. К нему
тянется учительница Анастасия. В деревне живет юродивый Игоша,
который, пользуясь полной безнаказанностью, травит священника. Живет в деревне
старуха-знахарка Марфица. У нее какие-то свои дела со
священником. Они друг другу сочувствуют и как-то управляют прочим населением Волглого. Бродяга, попадая в Волглое,
оказывается неожиданным возмущением (флуктуацией) этого заросшего гнилью и
тиной пространства. К бродяге тянутся люди, поскольку прозревают в нем некую
подлинную, непустырную пустоту. Бродяга ничего не
говорит, но люди приходят к нему и что-то рассказывают. Им это необходимо.
Дмитрий
Галковский писал в «Бесконечном тупике»: «В Идиоте…
есть какая-то вечная тайна. Желание не понять его, а быть понятым им»[2]. Все, кто
приближается к князю, — гибнут. Это и есть история бродяги.
Священник
нарекает бродягу Елисеем. Поименованное кажется понятнее. Но это не поможет.
Лукьян пытается использовать Елисея, чтобы укрепить свой авторитет среди
обитателей Волглого, и приводит его на службу. Юродивый Игоша
решает, что это — оскорбление подлинной пустоты, которую несет в себе Елисей. Игоша является на службу и бьется в припадке, напоминающем
падучую. После того как Марфица совершает над ним
обряд экзорцизма, юродивый вешается прямо в церкви,
чем лишает Лукьяна возможности служить — церковь проклята на сорок лет как дом
самоубийцы, она осквернена. Лукьян сходит с ума. Нестор — умирает. Анастасия —
умирает. В общем, все умерли. И бродяга уходит… И застывает босой в снегу на
краю пустыря.
Герои
лопаются как пузыри на поверхности речи. С тихим хлопком. Они аннигилируют. Процесс
выравнивания и разглаживания действительности продолжается. Пустота наступает.
«Пустырь» — это довольно прозрачная метафора
России. Но в «Пустыре», как и в романе, описанном Лемом,
почти ничего не сказано. Рясов практически не
обращается к конкретному опыту читателя. Он не переставляет мебель, потому что
мебели нет.
Герои
ничего не делают. Они почти исключительно говорят. Иногда друг с другом (реже),
иногда с собой (чаще). Еще чаще они чувствуют — касаются, слышат, видят. И не
только то, что бьет снаружи, но и то, что плещется, царапается, колеблется
внутри.
Роман
Рясова глубоко уходит корнями в русскую литературу. И
именно литература является той первичной реальностью, к которой обращается
писатель. И здесь можно довольно уверенно указать два главных источника — это
Достоевский (уже помянутый «Идиот», но не только) и Гоголь.
Отсылки даны прямо в тексте — учительница
сравнивает Лукьяна с Великим инквизитором. Волглое —
указывает на Мокрое, куда бросается кутить Митя Карамазов и где случаются с ним
плохие дела. И развернутый, буквально пронизывающий мотив льющейся воды.
Нестор, страдающий от болезни, чувствует, как «ему на голову все так же лилась
эта вода… бесконечным холодным потоком, похожим на утробные воды мироздания». И
в последней фразе 10-й главы Рясов повторяет:
«Холодная вода мерно и ровно лилась на его голову». Это «Записки сумасшедшего»:
«Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне
на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я
сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу
дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их,
голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте
мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик,
взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее,
далее, чтобы не видно было ничего, ничего»[3].
Ничего и не видно. Волглое тонет в дожде. Бесконечном, нестерпимом дожде. И нет отсюда ни выхода, ни исхода. Даже попытавшись уйти, ты застрянешь и будешь топтаться на месте, не в силах перейти через пустырь. Роман дает пример колебания пустоты, возникновения речи из небытия языка. Пример прямого воплощения слова как вещи, потому что никаких других вещей просто нет. Но только с одной целью: чтобы показать, что и речи тоже нет.Читать эту книгу трудно. Все эти бесконечные всхлипы и слезы, не имеющие никакой опоры на предметность, на нарратив, который хоть и есть по видимости, но распадается при первом же пристальном взгляде. Бесконечные переговаривания, споры с собой, которые ведут и автор и герои, вода на листьях, вода в лужах, вода в покрытой ряской заболоченной речке, и дождь, и снег… И все это лепится из слов, утекающих сквозь пальцы, ускользающих от внимания, зыбких, нечетких, прыгающих. Но постепенно тонкая пленка слов растягивается, как мыльный пузырь, как переливающаяся граница пустоты, и из словесной плоти рождается бытие.И в этих всплесках пустоты проступает душа русского человека: тихая и страшная, страшная для него самого. Он живет и боится, а как вдруг смолкнет весь этот внешний шум и звон (вечный он там или зеленый — роли не играет), и она — не заговорит, нет, она говорить не умеет, — загундит, заноет, застонет… Тогда или напиться немедленно в полный хлам, или в омут головой. И тоже с грохотом и матом, только бы ее даже в эти последние секунды не слышать. Потому так громко, так смрадно, так суетно вокруг… Так пусто.Но между тем: «Порвутся рельсы. Поломаются машины. А что человеку └плачется” при одной угрозе └вечною разлукою” — это никогда не порвется, не истощится. Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно — паутина. Истинное железо — слезы, вздохи и тоска. Истинное, что никогда не разрушится, — оно благородное. Им и живите»4 (курсив мой. — В. Г.).