Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2013
БЕЛАЯ КНИГА
Книга[1], между прочим, вышла в свет
совсем белая, лишь на корешке портрет классика. И вот что интересно — если на
собрании дневников Гомбровича «Издательство Ивана Лимбаха»[2], которое
ничего не делает просто так, само слово «Дневник» значительно превышает
размерами имя и фамилию автора, то здесь, точно невзначай, обозначение жанра
написано с маленькой буквы. Как если бы книга называлась: «дневники Льва
Толстого».
Та же самая конструкция
повторяется на титуле. Только в аннотации и выходных данных первая буква
заглавия меняется на заглавную. Для чего затеяна эта
оформительская игра, станет понятно, когда большая часть книги будет прочитана,
— да, просто поденные записи Льва Толстого оказываются лишь поводом для ведения
Владимиром Бибихиным своих собственных, «голосовых» дневников.
Это — правленые
стенограммы лекций, посвященных чтению толстовских дневников: два спецсеминара
(в одном 13 лекций или, как их величает сам Бибихин, «пар», в другом — 14),
проходивших на философском факультете МГУ (2000 — 2001 годы) и ныне
переведенных в книжный вид.
Именно это, как кажется,
затрудняет вход в белый том с портретом Толстого на корешке, хотя правильнее
было бы дать там портрет самого Бибихина, внешность которого случайный читатель
вообще не представляет.
А представлять нужно —
книга, сделанная с голоса, кажется особенно личным (физиологичным,
физиологическим, едва ли не слепком телесного) высказыванием, смысл которого
рождается по иным, нежели в письменном тексте, принципам. В ином агрегатном состоянии.
Другое
дело, что вряд ли у «Дневников Льва Толстого» (тираж 2000 экземпляров) найдется
этот самый «простой» или «случайный» читатель, нуждающийся в прояснении «правил
игры».
Посмотрите на издание
сторонним взглядом — остраняясь: о чем здесь вообще
идет речь? Ради чего на 478 страницах громоздятся непрозрачные философические
навороты и никуда не ведущие разъяснения?
Издательство, понимая это
принципиальное частничество книги, пренебрегло даже
оглавлением: отныне корпус Бибихинских лекций,
посвященных дневникам Толстого, представляется единым, нечленимым
брикетом.
Вход
в книгу — важный показатель тождества (или же, напротив, различия) автора и
читателя, предстоящей предвкушаемой трудности, которая может быть оправдана
авторским опытом (и плотностью его донесения), а может быть подчистую проиграна — если количество затраченного времени и
сил не покрывает сухого остатка.
Нынешний читатель достаточно прагматичен для того, чтобы игнорировать
непропорциональные тексты. Хотя, с другой стороны, кажется, никогда у
книгоиздательской отрасли не было такого количества читателей, бескорыстно
тратящих время своей жизни на бездарные, пустые сочинения коммерческих
ремесленников.
Если с одноразовой
коммерцией все более или менее понятно, то книги исследовательские, трактующие
и интерпретирующие, взыскующие не только доверия, но и уважения, мурыжат тебя до последнего набором каких-то малоуловимых признаков и переходов, что, совпадая или не
совпадая с читательским ожиданием, порождает то, ради чего все затевалось, — рему.
Книга В. В. Бибихина — из
таких вот, сопротивляющихся, трудных, требующих не только участия, но и
соучастия, полного приятия правил игры, вырабатывающихся и складывающихся по
ходу лекционного курса.
Есть книги,
подхватываемые с лету, едва ли не с первых страниц или даже строчек (нынешний
потребитель привередлив), зато другие, подобно подробным театральным
постановкам, способны угробить на ввод всех важных
обстоятельств едва ли не все первое действие.
Но Бибихин и тут чемпион
— в его манеру выражаться въезжаешь едва ли не на середине тома, когда те или
иные авторские мысли и наблюдения за мыслями Толстого обкатываются с помощью
других философов.
Начинается этот кусок Дильтеем и Витгенштейном, далее
следуют Кант и Хоружий, а также целая лекция, в
которой рассматриваются уже не записки Толстого, но большая статья Томаса Манна.
Кажется, именно это
отступление — три или даже четыре внешне нетолстовские
лекции — окончательно вправляет повествовательный сустав книги. Именно здесь
«Дневники Льва Толстого» находят свой ритм и приемлемую для читателя степень
понятности.
Несмотря на то что фразу со страницы 66 («Поздравляю вас. Сейчас наконец на третьем занятии мы вступим в пространство
толстовских дневников») уже вовсю окружают толстовские цитаты, собственно работа
над пониманием текста начинается значительно позже. И, как я уже заметил, не с
толстовского «материала».
Особенно темной в этом
смысле выглядит самая первая лекция, где метод не проговаривается, но
выговаривается по принципу «клади рядом», и которую можно советовать читать не
как предисловие к этому лекционному курсу, но как послесловие и венчающий
«Белую книгу» купол. Форма ее (книги, разумеется, но, следовательно, и лекции
тоже) напрямую зависит от особенностей говорения конкретного человека, пауз и
неповторимых интонаций, что следует, видимо, обозначать в стенограммах знаками
из нотной грамоты или из нотаций танцевальных манускриптов.
Потому что две рядом
стоящие здесь фразы и выглядящие в книге продолжением друг друга,
причинно-следственной цепочкой и сквозным нарративом, на самом деле, берутся
(могут браться, выделяясь голосом) из соседних, но совершенно разных
дискурсов.
Кажется, некоторые
высказывания первой лекции — декларативные (и являющиеся частью декларации) и
особенно автору важные, ронялись в действительности лекционного зала, точно
абзацы манифеста. Как важные соображения, нуждающиеся в осмыслении и поэтому отделяемые
и отдаляемые от других, расположенных по соседству.
Книжная природа (порода)
«Дневников Льва Толстого» это ощущение смазывает, соединяя разрозненные фразы в
единый поток, при этом лишая их ощутимых (зримых и звуковых) подсказок.
Я не знаю, каким был
Владимир Вениаминович, внешне и голосово, какие жесты
были ему свойственны, с какой скоростью он говорил, как смотрел…
По себе знаю, как часто
на лекциях или же в разговоре с важным человеком на тебя как бы
снисходит ощущение полной прозрачности, полного понимания и того, что
говорится, и того, что из себя представляет сам
собеседник.
Вдруг
становится видно во все стороны его света, а то, что он говорит,
начинает прорастать в сознании немедленно, переполняя извилины многочисленными
следствиями и собственными, уже твоими, последствиями чужих мыслей, будто
расчищая их от ментального хлама, делая процедуру понимания прямой, даже
летящей.
Такие состояния ценны
десятками мгновенно вспыхивающих идей и внезапно образующихся планов, которые
тускнеют и пропадают, стоит твоему визави выйти за дверь.
Возможно, это и есть
харизма или что-то в этом духе — ощущение особого состояния полноты понимания,
схожее с измененным сознанием, плоды которого, как протрезвеешь, оказываются лишенными
жизни.
Тут
ведь еще что — поспевая вслед за говорящим, ты подтягиваешь свое понимание
вслед за тем, что слышишь. И есть здесь небольшой временной зазор, оказывающийся внутри
коммуникации едва ли не определяющим — когда отставать ведомому
тем более незазорно, что устная коммуникация ведь именно таким образом и
устроена.
Читая книгу,
автоматически сам себе устраиваешь режим считывания текста, идущий вплотную с
авторскими намерениями, а то и (если чтение невнимательно и курсор зрачка,
подгоняемый случайными мыслями, не относящимися к сути дела, рвется вперед
поверх типографских строчек) опережая его.
Важнейший урок устного
текста заключается в большей, нежели обычно, свободе творящего: тем более, что формулировки его подвижнее и приблизительнее
тех, что обычно кладутся на бумагу в одном, неизменяемом более виде.
Проговоренному вслух (в том числе и бессознательно)
легче затеряться в толще синтаксических и пунктуационных складок — устное несет
меньше ответственности, нежели письменное: устное выговаривается в никуда, в
воздух, тогда как письменное прицельно кладется на бумагу; тут уже не
забалуешь.
Устное есть чистое время,
тогда как письменное — время, искусственно обработанное нашими
личными синдроматиками и более близкое к
субъективности хронотопа.
Так, толкаясь с автором
темпераментами, проскакиваешь добрую половину «Белой книги», лишь в последней
трети выходя на более или менее уравновешенное восприятие.
После чего и начинаешь
отвечать на главные прагматические вопросы, занимающие нашего человека:
каковым должен быть итог этой книги — лучшее понимание Толстого? Себя? Путей
познания? «Проблематики Бибихина»?
Обложка
отвечает: «Наша цель не портрет. Но и не вживание, вчувствование.
Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в
себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения…».
Спасения от чего? Когда я
читал книгу, тоже себе эту цитату пометил, выделив из общего массива. И лишь
позже обратил внимание на эту выноску, так как она, едва ли не единственная в
книге, напрямую проговаривает цель, объясняя, зачем все. И как оно
устроено.
Лекции эти находятся в
постоянном становлении и развитии, кружат вокруг сквозных лейтмотивов и тем,
так никуда и не приводя; оставаясь примером концентрированного времяпрепровождения
(что, по нынешним разреженным временам, само по себе подарок).
Бибихин ведь не берет
записи Толстого в некоей последовательности, не анализирует их форму или
буквальное содержание (микст биографизма и исторического подхода), но
иллюстрирует ими свои оригинальные выкладки, настоянные, впрочем, на том, что
было у классика.
Потому что, «я не знаю в
мире теперь писателя, который осмелился бы так смиренно и просто рассказать, не
рисуясь немного и не отмечая черты героя, свой день…».
Так уж счастливо сошлось:
беспрецедентная полнота описания (гениальный романист, венчающий своим
творчеством «психологический метод») и почти невероятная протяженность десятилетий
самонаблюдения делают толстовские дневники документом, едва ли не единственным
в своем роде.
Тем
более, что писатель, скорее всего неосознанно, но тем
не менее, да, выстраивал на протяжении многих дневниковых лет внешне
малозаметный разворот генерального сюжета. Иначе и не бывает. Совсем уже по-романному, начиная записки из «точки отсчета» правилами,
которым важно следовать. «Жить по написанному».
Каждый, открывающий
толстовские дневники, помнит этот свод, необходимость которого доказывалась им
всю оставшуюся жизнь как некая, гениально увиденная в юношестве, теорема.
Поэтому именно здесь, как
кажется, и возникают «дополнительные» (прагматические) вопросы, которые
читатель как бы задает лектору и автору «Белой книги». Зачем барину и писателю
Толстому нужно было так изнурительно и долго школить себя? Почему нам,
совершенно иным во всех смыслах, людям необходимо читать об этих усилиях?
Ну хотя бы оттого, что Толстой, как
подлинный и редкостный гений, выступает в своем наследии (вряд ли следует
делить его на художественное, публицистическое и эпистолярное) как всечеловек, способный дать каждому то, что ему
нужно.
Да, такова его амплитуда,
в которой, кажется, есть все от самого что ни на есть
плоскостного и низменного до опять же самого космически необъятного, необзорного. Непостижимого.
Оттого любые посттолстовские штудии говорят в
первую очередь не о Толстом, но о том, кто читает-изучает. Примесь этой
субъективности входит в условия игры. Говорим «Толстой», подразумеваем
«Бибихин». В том числе и Бибихин.
Подобно Бибихину, я ведь тоже внимательно прочитал дневники и
письма Толстого. Для того, чтобы лучше понять логику
мысли «Белой книги», изучил не только тома с записными книжками и дневниками,
но и большую часть переписки.
После чего у меня вполне
естественно образовался собственный образ Льва Николаевича. Кстати,
по-человечески менее симпатичный и более конкретный,
физиологичный, нежели у устного Бибихина, относящегося к текстам Толстого как к
некой абсолютной, неменяющейся, неизменной данности едва ли не божественного
происхождения; из-за чего их, скажем, нельзя подвергать сомнению, критике. Их
можно только интерпретировать.
Приводя пример того, как
Толстой хотел быть добрым и любить неприятных ему людей (одно из важнейших
условий придуманного им самосовершенствования), Бибихин цитирует записи 1909
года. Затем комментирует: «Со Струве Толстой пытается завязать разговор — и
бросает».
Дальше идет абзац из
Толстого, выделенный другим размером шрифта. После чего Бибихин пишет: «Через
10 строк Толстой забывает, что уже записал и повторяется». Снова идет
цитата из дневников Льва Николаевича, после чего Бибихин уточняет: «Через 2 дня
яд у Толстого куда-то бесследно девается, испаряется; он проснулся во время
прогулки от своей кратковременной полемической страсти».
Уточнение
обнаруживает: записки Льва Николаевича воспринимаются Бибихиным как единый, прямой нарратив, в котором нет разноуровневого
совмещения самых разных дискурсов и потребностей. Он выпрямляет Толстого
примерно так же, как «Белая книга» выпрямляет устную речь Бибихина в попытке
стать литературной.
Бибихин показывает
Толстого, как бы думающим одну и ту же мысль на
протяжении нескольких дней, отбрасывая все закадровое существование, не
зафиксированное в коротких поденных записях.
Бибихин относится к
тексту Толстого точно так же, как читатель относится к тексту самого Бибихина,
для каких-то своих целей множа уровни интерпретации. Продолжая их множить.
При том
что сам же Бибихин, с помощью цитат из Вардана
Айрапетяна и Ганса Зедльмайера, вводит двумя сотнями
страниц раньше различие между двумя видами интерпретации: «В справочнике под
одним словом └интерпретация” вы найдете оба противоположных смысла: объяснение,
перевод на более понятный язык — и тут же └построение моделей для абстрактных
систем (исчислений) логики и математики”, их реализацию; └разъяснение
содержания, стиля художественного произведения” — и тут же уже упоминавшееся └истолкование музыкального произведения в процессе
его исполнения…”».
И еще: «…пока люди не
думают, они смешивают всё в одно и сами не замечают, что говоря
герменевтика, интерпретация, толкование, перевод имеют в виду и часто
вперемешку называют разное»
Готовясь к книге Бибихина
и читая, страница за страницей, биографические бумаги Толстого, я тоже ведь
каждый раз приходил к своему понимаю написанного, хотя оно и возникало у меня
не в таких, как у Бибихина, углубленных формах.
Я не специалист, я —
читатель, у меня не так много времени на медитацию и «укрупнение кадров», объем
давил, да и другие занятия требовали внимания, однако же
некоторые важные Бибихинские интуиции («жить по
написанному»; «навиденье»,
противоположное ненависти, «смена глаза», объясняющая эволюцию Льва
Николаевича и изменения его взгляда на мир), правда, иначе, по своему
сформулированные, я тоже для себя в свернутом виде отметил. Сделав из
этого совершенно иные, нежели Бибихин, выводы.
Понимание,
сделанное на бегу, и понимание, разжеванное под прицельным углублением, принципиально
не отличаются, меняется только степень осознанности. И то, что проглатывается интуитивно,
приобретает законченность. Воплощенность.
Вообще-то, этот путь
читателю «Дневников Льва Толстого» и предлагается: осуществить свою собственную (без этого
никуда) работу по освоению двойного, Толстовского и перестающего быть
прозрачным Бибихинского, опыта: раз Толстой — всечеловек, то нам в данном случае важна именно Бибихинская редукция, его личный выбор того, что выделять и
на что обращать пристальное внимание.
У Солнца своя собственная
жизнь, свои собственные физические и физиологические циклы, ему совершенно
фиолетово, как они воздействуют на окружающие планеты.
Между тем именно эта
солнечная активность дает жизнь планете Земля, точнее, жизни на планете Земля,
львам и куропаткам, тысячелетиям непрерывных поколений, думающих как о себе,
так и о том, что происходит вокруг.
«В окончательной редакции
натурфилософии Толстого все движение идет от солнца. Два основных движения приданы
Земле: одно непосредственно от движения Солнца, это круговое по орбите, и
другое опосредованно, из-за неравномерного облучения частей земли — движение
вокруг оси. Под облучением, не надо забывать, он понимает и магнитное и, может
быть, еще какое-то предполагаемое неизвестное. Оба движения, по орбите и осевое, вызваны лучами, природу которых Толстой не уточняет,
но в его занятиях магнитом (вместо магнитного поля он говорит о направленности
магнитных лучей) замечена способность магнитных лучей двигать».
Что
движет солнце и светила?