стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2013
Пурин Алексей
Арнольдович родился в 1955 году. Выпускник Ленинградского технологического
института. Поэт, эссеист, переводчик. Автор нескольких лирических сборников.
Заведующий отделом поэзии журнала «Звезда». Живет в Санкт-Петербурге.
* *
*
Ты пробуждаешься, о Байя, — Бог
с тобою, Байя!
Не всякий бог восстать из гроба смог —
и Байя не любая.
Тайфун, землетрясение, волкан
(Неаполя, к примеру) —
а ничего! Лишь пасмурный сафьян,
дурманящий триеру.
Иль это яхта русских богачей?..
Пусть Бог не выдал,
но не смущает взор уже ничей
твой утлый идол.
И честные патриции, увы,
не понаедут к маю
из Рима, не сносивши головы,
в целительную Байю…
Дремотное баюканье олив,
благоуханье рая…
Но Время, и богов испепелив,
течет, играя.
Субстанции властительнее нет,
неумолимей, неу-
ловимей! Твоему, поэт,
Оно сродни напеву.
* *
*
Друг друга отражают зеркала —
житейский чад и мерзость разложенья.
И остается разве что зола
стихов в конце земного униженья.
А музыка потом спалит других.
Мы для нее, играющей, — поленья.
Иван Ильич, достигший просветленья,
мне дорог меньше строчек дорогих.
И ты, беглец парижский, на чердак
заброшенный и в зеркало глядящий
в предощущенье смерти предстоящей,
не думай: в Царском было точно так.
Живи пока. Но свой язык змеиный
умерь, а лучше спрячь его навек.
Не, как поэт, умри — как человек…
Грядет закат, закат холодно-дынный.
Альпы
Ессе Г. Гессе
1
Великие немецкие могилы —
в немом снегу: у мелоса нет силы
вдыхать небес остуженный азот.
От Монтаньолы до престола Бога
безропотна кремнистая дорога,
ведущая пургу через Мюзот.
Гельвеция! Игра стеклянных бус!
Здесь заключен мучительный союз
глубоководных Муз с сынами века —
заложниками сна. И холодна
почти бескислородная страна,
построенная не для человека.
Но изумлюсь: простак Иоахим
в Давосе жил и воздухом сухим
дышал упруго — яблоко из плоти, —
столь ощутим, что нет тоски сильней —
с ним встретиться… пусть — в сонмище теней,
в голубизне, в ослепшей позолоте…
Хвала тебе, Волшебная гора
Европы, где прохлада и жара
Соединились! Разума и чувства
Союз ненарушим среди высот
Единственно возможного искусства.
Мы пишем не для женщин и красот,
А для пространства внутримирового,
Но не дано трехкоренное Слово
Нам, вне себя, понять: Weltinnenraum.
Редеет речь живыми небесами
Иных времен. Альпийскими лесами —
Льняным плащем — покрыт всемирный храм,
Крупчатой солью гибельных морозов.
Ежевой рукавицей стоеросов
он — и повернут внутрь, к Иным Мирам.
2
Элизийский роман о Швейцарии горной,
ледяной безвоздушный Давос,
мы проходим тропой синтаксически-торной,
словно впавшие в анабиоз.
Нас ведет восхитительный старец — с сигарой,
улыбающийся, как дитя, —
добрый бюргер, ганзейский союз с Ниагарой
Темноты заключивший шутя…
В царстве мертвого мы слюдяного ландшафта.
И хитрец молодой среди нас.
Группа праздных гуляк. Сеттембрини и Нафта —
правда в профиль и правда анфас.
А еще — простоватый румяный вояка,
странно схожий с другим молодцом,
прогремевшим в бродячей России двояко-
сексуальным форельным свинцом. —
Или из дубоватых баталий Толстого
красной девицей выглянул он —
белокурый варьянт Николая Ростова,
верноподданный ветхих корон?..
Зачитаюсь… В саду нашем — хмуро и сыро,
Австро-Венгрия пышногниющая астр…
Но, увы: ни чумы, ни Платонова пира —
дверь не хлопнет, графита никто не подаст.
3
Гляди: пирамидальные шинели
самодовольно-генеральских елей
в широкое построены каре.
Какая утешительная проза
написана узорами мороза
на их красно-коричневой коре!
Всё это мне напоминает Гёте —
хрустальным звоном, блеском позолоты
и стужей безразличья. Говоря
по правде, я люблю его надменность,
его придворность и несовременность,
его стихи в мундире декабря.
Искусство, скажут, зеркало души.
А я скажу: ломай карандаши
и жги бумаги, ежели — и правда!..
Притворная музыка Аонид
мне душу не целит, а леденит —
как исповедь… Поэзия — неправда.
4
В итоге плаванья сырого
берем в порту пивной редут.
Так-так… Бавария, здорово! —
и ты, коричневая, тут —
музыки дойная корова…
Но профиль Людвига Второго
уже в таверне не дадут —
на сдачу с кайзерской банкноты
расцветки северных зевот.
(Все венценосцы — идиоты,
но Людвиг — славный идиот!)
Что помню? — Леверкюна ноты,
полет валькирии… Вот-вот
сопьюсь, испытывая зависть
к народной жизни площадной…
Хочу раздолий швабских завязь
сравнить с блакитной стороной! —
Но доведет ли, заплетаясь,
до Мюнхена язык хмельной?
* *
*
Решай же, смертный, как тебе —
в халате ль, скажем, и небритым,
в наряде ль юнкерском расшитом,
иль пусть сыграют на трубе?
Мундир парадный? Фрак простой?
Или, изволь, — в одной рогоже
и без креста (как Лев Толстой;
но это богохульство, Боже!)?
В супрематическом ларе?
В венке и в греческой рубахе?
Как Виттельсбахи — в серебре
(но мы, увы, не Виттельсбахи!)?
Купи в Италии костюм
(там лучше шьют, и шерсть овечья)…
Есть масса способов: «Дум-дум»,
Фаюм, культуры Междуречья…
Желаешь — в хлопок? Или — в лён?
Поверь, товарищ: нет проблемы!
И упокойся, окрылен
многообразьем этой темы.
* *
*
…Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми…
«За лесом пик и копий
куда как смерть красна.
В расколотой Европе —
прекрасная весна.
Мечтательный германец,
фуражка набекрень —
о, как его дурманит
французская сирень!
Он видит с Монпарнаса
коросту рыжих крыш,
лиловую террасу
и розовый Париж.
Как неуместны эти
цветущие тона,
когда на белом свете
огромная война —
и будущее ими
оплачено уже —
такими молодыми,
что холодно душе», —
так я писал когда-то,
в смешные двадцать лет…
Но канул без возврата
и этот вешний цвет.
За нумизматикой
Ирине Евсе
1
Деметрия Сотера и Деметрия
Никатора эпоха, Антиоха
VII Эвергета… Планиметрия
резни, чертополох переполоха…
Играть бы этим мальчикам в солдатики —
двум сыновьям несчастного Сотера!
Но государства не терпели статики
и не была у них в фаворе мера…
Все умерли довольно молодыми
(тут эвфемизм: растерзаны, убиты).
Зачем мой ум отягощаем ими?
Что мне до этой канувшей элиты?
Кто дал им эти титулы — «Спаситель»
и «Победитель»?.. Драмы или срама
здесь торжество?.. В недоуменье зритель…
И всё же верит в ценности упрямо…
2
Ариобарзана Филоромея
монета серебряная… Немея
вечно от страха, закрыв глаза,
правил страной этот царь сутулый,
меж Митридатом VI и Суллой
тесно зажат: что ни день — гроза…
О, Каппадокия! Ты воспета
лучшим поэтом: ты — просто Лета,
а не долины, луга, холмы;
в сотах беспамятства всё уснуло —
Филоромейос, Евпатор, Сулла,
всадники, кони… Уснем и мы.
И не смешные колечки ворса
спящим приснятся, не формы торса,
не повторенья для жадных глаз —
зенок какого-то там катулла;
тьма неживая, она же — сулла,
как митридата, обступит нас.
На миллиарды веков, навеки
стылою Летою станут реки.
Над пустотой опустеет мост.
Как навсегда замолчавший кратер,
будет незрим в черноте евпатор.
В этой ночи — ни луны, ни звезд…
Так. Но осколком былого света
в теплой ладони блеснет монета.
Первым из праха воспрянет конь.
Каппадокиец восстанет следом —
на языке, что ему не ведом.
Ихтиос — «рыба», атар — «огонь»…
*
Ты пробуждаешься, о
Байя, из гробницы…
Батюшков
Ты пробуждаешься, о Байя, — Бог
с тобою, Байя!
Не всякий бог восстать из гроба смог —
и Байя не любая.
Тайфун, землетрясение, волкан
(Неаполя, к примеру) —
а ничего! Лишь пасмурный сафьян,
дурманящий триеру.
Иль это яхта русских богачей?..
Пусть Бог не выдал,
но не смущает взор уже ничей
твой утлый идол.
И честные патриции, увы,
не понаедут к маю
из Рима, не сносивши головы,
в целительную Байю…
Дремотное баюканье олив,
благоуханье рая…
Но Время, и богов испепелив,
течет, играя.
Субстанции властительнее нет,
неумолимей, неу-
ловимей! Твоему, поэт,
Оно сродни напеву.
*
| Такая драма случилась с
Анненским-поэтом. Дай бог, чтобы его судьба как человека была иная. Но драма, развернутая в его поэзии, останавливается
на ужасе — перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным смрадом смерти.
Это — ужас двух зеркал, отражающих пустоту друг друга. Владислав Ходасевич Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю. Георгий Иванов |
Друг друга отражают зеркала —
житейский чад и мерзость разложенья.
И остается разве что зола
стихов в конце земного униженья.
А музыка потом спалит других.
Мы для нее, играющей, — поленья.
Иван Ильич, достигший просветленья,
мне дорог меньше строчек дорогих.
И ты, беглец парижский, на чердак
заброшенный и в зеркало глядящий
в предощущенье смерти предстоящей,
не думай: в Царском было точно так.
Живи пока. Но свой язык змеиный
умерь, а лучше спрячь его навек.
Не, как поэт, умри — как человек…
Грядет закат, закат холодно-дынный.
Альпы
Ессе Г. Гессе
1
Великие немецкие могилы —
в немом снегу: у мелоса нет силы
вдыхать небес остуженный азот.
От Монтаньолы до престола Бога
безропотна кремнистая дорога,
ведущая пургу через Мюзот.
Гельвеция! Игра стеклянных бус!
Здесь заключен мучительный союз
глубоководных Муз с сынами века —
заложниками сна. И холодна
почти бескислородная страна,
построенная не для человека.
Но изумлюсь: простак Иоахим
в Давосе жил и воздухом сухим
дышал упруго — яблоко из плоти, —
столь ощутим, что нет тоски сильней —
с ним встретиться… пусть — в сонмище теней,
в голубизне, в ослепшей позолоте…
Хвала тебе, Волшебная гора
Европы, где прохлада и жара
Соединились! Разума и чувства
Союз ненарушим среди высот
Единственно возможного искусства.
Мы пишем не для женщин и красот,
А для пространства внутримирового,
Но не дано трехкоренное Слово
Нам, вне себя, понять: Weltinnenraum.
Редеет речь живыми небесами
Иных времен. Альпийскими лесами —
Льняным плащем — покрыт всемирный храм,
Крупчатой солью гибельных морозов.
Ежевой рукавицей стоеросов
он — и повернут внутрь, к Иным Мирам.
2
Элизийский роман о Швейцарии горной,
ледяной безвоздушный Давос,
мы проходим тропой синтаксически-торной,
словно впавшие в анабиоз.
Нас ведет восхитительный старец — с сигарой,
улыбающийся, как дитя, —
добрый бюргер, ганзейский союз с Ниагарой
Темноты заключивший шутя…
В царстве мертвого мы слюдяного ландшафта.
И хитрец молодой среди нас.
Группа праздных гуляк. Сеттембрини и Нафта —
правда в профиль и правда анфас.
А еще — простоватый румяный вояка,
странно схожий с другим молодцом,
прогремевшим в бродячей России двояко-
сексуальным форельным свинцом. —
Или из дубоватых баталий Толстого
красной девицей выглянул он —
белокурый варьянт Николая Ростова,
верноподданный ветхих корон?..
Зачитаюсь… В саду нашем — хмуро и сыро,
Австро-Венгрия пышногниющая астр…
Но, увы: ни чумы, ни Платонова пира —
дверь не хлопнет, графита никто не подаст.
3
Гляди: пирамидальные шинели
самодовольно-генеральских елей
в широкое построены каре.
Какая утешительная проза
написана узорами мороза
на их красно-коричневой коре!
Всё это мне напоминает Гёте —
хрустальным звоном, блеском позолоты
и стужей безразличья. Говоря
по правде, я люблю его надменность,
его придворность и несовременность,
его стихи в мундире декабря.
Искусство, скажут, зеркало души.
А я скажу: ломай карандаши
и жги бумаги, ежели — и правда!..
Притворная музыка Аонид
мне душу не целит, а леденит —
как исповедь… Поэзия — неправда.
4
В итоге плаванья сырого
берем в порту пивной редут.
Так-так… Бавария, здорово! —
и ты, коричневая, тут —
музыки дойная корова…
Но профиль Людвига Второго
уже в таверне не дадут —
на сдачу с кайзерской банкноты
расцветки северных зевот.
(Все венценосцы — идиоты,
но Людвиг — славный идиот!)
Что помню? — Леверкюна ноты,
полет валькирии… Вот-вот
сопьюсь, испытывая зависть
к народной жизни площадной…
Хочу раздолий швабских завязь
сравнить с блакитной стороной! —
Но доведет ли, заплетаясь,
до Мюнхена язык хмельной?
*
|
[Николай Полевой] кончаясь, повторял… своей без пяти минут вдове и старшим сыновьям: — В халате и с небритой бородой. Самуил Лурье
Костюм — из Италии… В нем, думаю, и похоронят… Из разговора |
Решай же, смертный, как тебе —
в халате ль, скажем, и небритым,
в наряде ль юнкерском расшитом,
иль пусть сыграют на трубе?
Мундир парадный? Фрак простой?
Или, изволь, — в одной рогоже
и без креста (как Лев Толстой;
но это богохульство, Боже!)?
В супрематическом ларе?
В венке и в греческой рубахе?
Как Виттельсбахи — в серебре
(но мы, увы, не Виттельсбахи!)?
Купи в Италии костюм
(там лучше шьют, и шерсть овечья)…
Есть масса способов: «Дум-дум»,
Фаюм, культуры Междуречья…
Желаешь — в хлопок? Или — в лён?
Поверь, товарищ: нет проблемы!
И упокойся, окрылен
многообразьем этой темы.
*
Умерших очень молодыми…
Борис Смоленский (1921 — 1941)
«За лесом пик и копий
куда как смерть красна.
В расколотой Европе —
прекрасная весна.
Мечтательный германец,
фуражка набекрень —
о, как его дурманит
французская сирень!
Он видит с Монпарнаса
коросту рыжих крыш,
лиловую террасу
и розовый Париж.
Как неуместны эти
цветущие тона,
когда на белом свете
огромная война —
и будущее ими
оплачено уже —
такими молодыми,
что холодно душе», —
так я писал когда-то,
в смешные двадцать лет…
Но канул без возврата
и этот вешний цвет.
За нумизматикой
Ирине Евсе
1
Деметрия Сотера и Деметрия
Никатора эпоха, Антиоха
VII Эвергета… Планиметрия
резни, чертополох переполоха…
Играть бы этим мальчикам в солдатики —
двум сыновьям несчастного Сотера!
Но государства не терпели статики
и не была у них в фаворе мера…
Все умерли довольно молодыми
(тут эвфемизм: растерзаны, убиты).
Зачем мой ум отягощаем ими?
Что мне до этой канувшей элиты?
Кто дал им эти титулы — «Спаситель»
и «Победитель»?.. Драмы или срама
здесь торжество?.. В недоуменье зритель…
И всё же верит в ценности упрямо…
2
|
…знавшие вас нагими сами стали катуллом,
статуями, трояном…
Бродский.
«Римские элегии»
Царь Митридат, лежа на плоском камне, видит во сне неизбежное: голое тело, грудь, колечки ворса. То же самое видит всё остальное войско… Бродский. «Каппадокия» |
Ариобарзана Филоромея
монета серебряная… Немея
вечно от страха, закрыв глаза,
правил страной этот царь сутулый,
меж Митридатом VI и Суллой
тесно зажат: что ни день — гроза…
О, Каппадокия! Ты воспета
лучшим поэтом: ты — просто Лета,
а не долины, луга, холмы;
в сотах беспамятства всё уснуло —
Филоромейос, Евпатор, Сулла,
всадники, кони… Уснем и мы.
И не смешные колечки ворса
спящим приснятся, не формы торса,
не повторенья для жадных глаз —
зенок какого-то там катулла;
тьма неживая, она же — сулла,
как митридата, обступит нас.
На миллиарды веков, навеки
стылою Летою станут реки.
Над пустотой опустеет мост.
Как навсегда замолчавший кратер,
будет незрим в черноте евпатор.
В этой ночи — ни луны, ни звезд…
Так. Но осколком былого света
в теплой ладони блеснет монета.
Первым из праха воспрянет конь.
Каппадокиец восстанет следом —
на языке, что ему не ведом.
Ихтиос — «рыба», атар — «огонь»…