стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2013
Рейн Евгений Борисович — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт, в 1964 году — Высшие сценарные курсы. Лауреат многих литературных премий, в том числе Российской национальной премии «Поэт» (2012).
Царское село
«…Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной…»,
И городочек полусонный,
И парк лицейский сторожить,
Песком хрустеть, тревожно стыть
Среди листвы его наклонной,
И у Руины за колонной
Друзей и вспомнить и простить.
И, глядя в календарь бездонный,
Решать здесь: быть или не быть…
2012
*
Закованный залив заснежен до Кронштадта,
о, слабосильный день!
И только ты одна, одна не виновата…
А в чем? И думать лень.
Зима пуржит с утра, мерцает север дикий,
томит Гиперборей,
не прекословь, не плач, печали не накликай,
не трогай якорей.
Теперь за нас январь на лыжах по торосам —
туда или сюда.
И если мы теперь друг друга не забросим,
тогда — когда?
Полярной этой тьмой покрыты серп и молот,
орел, единорог,
Нас ждут на берегу алхимик и астролог,
безумец и пророк.
Проворное лицо у ангела Господня
с кровинкою стыда,
На почте тарахтит еще
междугородняя
белиберда.
А наша тень идет за нами по пороше
и обгоняет нас.
Побудь еще со мной, ты мне зимы дороже
в смертельный час.
*
Приди ко мне под рыжей тишиной,
В стране, где шерсть предшествует рассудку,
Вернись из отступления домой,
По первому снежку, по первопутку.
Я поцелую отпечатки лап,
Наполню твою мисочку водою,
Здесь, без тебя, я столько мал и слаб,
Ничтожен пред твоею правотою.
Мне не под силу откровенный взмах
Всесильного в потемках поворота,
И как унять усилие и страх,
Где спазм земной, уже не спазм, а рвота.
Лакая справедливые глотки
Под водопадом выверенных капель,
Переплывая реку, где мелки
Нахлесты волн, ушедшие под штабель
Сухих и суковатых пристаней,
Откуда наш багаж возьмут на баржу,
Нам вместе плыть в становище теней,
Мурлыкать вслед таинственному маршу.
2012
В пещере
Дымный закат над заливом и над Кронштадтом,
Что-то я чувствую нынче себя виноватым
Перед заливом и перед Кронштадтом…
Что же, цепная реакция — здравствуй, атом.
Зря, что ли, спешил Македонец в пернатом шлеме,
Маятник в тяжком брегете отстукивал время,
Байрон халтурил в восточной поэме,
Почему для меня все это — легкое бремя?
Дальше и выше — неужели туда не пробиться,
К тому истоку, где боги-самоубийцы
Мир разделили, как будто кубисты,
На фигуры и клетки заигравшегося шахматиста.
Глубже и выше, через эндшпиль к дебюту,
И еще дальше — от роллс-ройса к верблюду,
Что позабыл, что вспомнил — а с вами не буду,
Я отступаю обратно к пещерному люду.
В этой пещере заката, где мамонт на голой стенке,
Где дымят табачком янки или эвенки,
Где хорошо бы дождаться пьянки и пересменки,
Слизывая с чубука горькие пенки.
Все пока впереди. Вместо совести психоанализ,
За миллионы лет довольно мы намахались,
Во всей истории этой предпочитаю хаос,
Хочу повиниться, но в чем покаюсь?
Бедный дикарь-питекантроп, не знающий гороскопа,
Каменная моя ничуть не согрелась жопа,
Мне не дотянуть ни до рассвета, ни до потопа,
Вот моя правда — основателя и остолопа.
Что пропустил, что предвидел — не знаю,
Сон над золой, словно мать родная,
Убаюкивает, что песенка горловая,
Там у начала, у самого края.
А во сне все едино — физики и динозавры,
Напевы радио и лепет арфы,
Как же растолковать мне карты,
Лишь бы не просыпаться для жизни-лярвы.
Главное — не пропустить всю эту выдумку Божью,
Не гнать телегу по бездорожью,
Не осквернить себя ни истиной, ни ложью,
Просто курить под закатом и жить водяною вошью.
2011
«Кировская»
Серый мрамор «Кировского» метро,
Магазин Перлова с китайской вазой,
Глаз небесный, подмигивающий хитро
И пленяющий правдой голубоглазой.
Поверну на Сретенку, по пути
Раскурю «Дукат» свой на перекрестке,
Никуда отсюда мне не уйти,
Потому что слушаю отголоски —
Отголоски лет, отголоски слов,
Отголоски комнаты на Мясницкой,
Отголоски пламенных вечеров,
Отголоски снов на постели низкой,
Отголоски жизни, ушедшей вниз
И поднявшей голову напоследок,
Из-под ног уходит, скользит карниз,
Точно прыгнувший из окошка предок.
ГУМ
Беспощадное время ушло, я вернулся сюда,
Ничего-ничего, все осталось, блестит, как слюда,
Жирной кожей и смальтой, углеродом, тяжелой казной,
В переходах стоит необузданный зной.
Черезмерные полки, матерьяльный, невидимый склад,
Габардин, крепдешин, на котором не виден и скальд,
Написал: ты измерен и взвешен, конец…
В оружейном отделе новый «магнум» и меч-кладенец.
Рассыпался фонтан, упадая на лица слезой,
В похоронном бюро пахло прахом, водою лесной,
Стоверстовая очередь из отдела вела в мавзолей,
Чтобы было стоять безнадежней, верней, веселей,
По отчаянным дням здесь пехота несла караул,
Счетревенный портрет состоял из прикладов и дул,
Выдавали брикеты крем-брюле, эскимо,
На постельном белье пробегало живое кино,
В новогоднюю ночь торговал слюдяной Дед Мороз,
На румянце щеки шевелилась гирлянда волос.
И товары на линиях били притоп и прихлоп,
И в единые руки поступали, что пиво, взахлеб.
Ты меня не узнал, как не знают подпольную мышь,
Ты затих, отшумел, проспиртованной песни камыш,
Под алмазной нарезкой, под амброй и лайкой, буржуй,
Я целую твой венчик, прощальный прими поцелуй.
Никогда и всегда ты предстанешь на фоне Кремля,
Чеком с пеной нолей, как надменный отлив, шевеля,
Вспоминаю в бессоннице бедность подвалов и душ,
Как стоит над могилой Дездемоной задушенный муж.
2012
Дом архитекторов
Где Штакеншнейдер выстроил дворец,
На Герцена (теперь опять Морская),
Меня туда водил еще отец
В год довоенный, за собой таская.
В сорок шестом я сам туда ходил,
В кружок, где развлекались акварелью,
Но никого вокруг не восхитил,
И посейчас я чувствую похмелье.
«Эклектика», — сказал искусствовед,
Когда спросил я через много лет,
А он махнул рукою безнадежно.
Эклектика… Ну как это возможно?
Ведь мой отец погиб в сорок втором,
А я мешал здесь охру и краплаки,
И это был не просто детский дом,
А способ жизни на сырой бумаге.
Отец и сам неплохо рисовал,
И на меня надеялся, быть может,
Но если я войду в тот самый зал,
То догадаюсь, что меня тревожит,
Ведь я не сделал то, что он велел,
Что завещал, — искусство для искусства.
Мой бедный дар обрушился в раздел,
Где все так своевольно и не густо.
Теперь здесь ресторан, голландский клуб,
И только по краям — архитектура,
Но, расспросив, меня пускают вглубь,
Быть может, узнают, но как-то хмуро.
Эклектика! Но не согласен я,
Досада быть эклектикой не может,
Печаль отца, потемки осеня,
Карает сына, узнает и гложет.
*
Пасмурно. Серый цвет.
Вянущий лист.
Садик переодет
В желтое, как артист.
День или два. Потом
Голых веток позор,
Под широким зонтом
Входит сам режиссер.
Здравствуй. А вот и я.
Кончено, не скули,
А в лоскутах шматья
Спрятаны все рубли.
Переоденься. Ложись
Вместе со мной на дно.
Смерть — это тоже жизнь.
Вобщем, всё заодно.
2012
Полуостров
Полуостров, похожий на череп,
На расколотый грецкий орех,
Виночерпий в овечьем меху,
Ублажающий всех,
Ботанический короб на лаве,
Остывший вулкан,
Сохранивший в раскопах
Костяк, великан.
Шлем, источенный ржою,
Веницейский узорный доспех,
Под живою паршою
Вседоступный, открытый для всех,
Перерытая галька,
Кровяной сердолик,
Может, скифский рельеф,
Набегающий из Чертомлык,
И курортная прозелень,
Балюстрада, над морем балкон,
Перекошенный раструб,
Пластиночка на граммофон,
Голубая шашлычная
С бараниной и коньяком,
И раскачка привычная,
Бьющая в нос прямиком,
Полуночная музыка,
Растворившая синус волны,
Лукоморье, вместившее
Амфоры и стаканы,
Баттерфляй для дельфина,
Жалкой юности южный загар,
Упреждающий ястреба,
Припограничный радар.
Архилох, археолог,
Я, пишущий на черепах,
Черепки собирающий, ситом
Просеявший прах,
Добирающий горстку,
По макушку ушедший в раскоп,
Отыскавший могилу вождя,
Карадаг, Перекоп.
Виньковецкий
Как геофизик, он прошел земную глубь,
Как живописец, он входил в подпольный клуб,
Где выставлялся вопреки начальству.
Его таскали трижды в КГБ,
Уволили, он выжил кое-где,
Так, вопреки паскудству и канальству.
И все-таки не вынесла душа,
И он с семьей уехал в США,
Нефтеразведкой промышлял у «ЭССО»,
Сто двадцать тысяч был его оклад,
Но раздавал его он всем подряд,
К богатству не имея интереса.
Но вот и здесь возник судейский спор
Из-за патента, и какой позор —
опять он был низвергнут и уволен.
И как-то раз жена ушла в кино,
И он скрутил тугое полотно…
Врачи постановили: был он болен.
Я помню, как на даче Раи Берг
Однажды, после дождика в четверг,
Мы с Бродским мыли грязную посуду,
Вдруг дымом все вокруг заволокло,
И Бродский крикнул: «Боже! Западло,
Там Яшка нас поджег, ну, сукой буду!»
И это было точно так. Ведь он
Жег нитролак, исканьями пленен,
И добивался пущего эффекта,
Разбрасывал он краски, как артист,
Или абстрактный экспрессионист,
А впрочем, как никто, а может, некто.
И вот теперь, когда прошли года,
Как поздно мне подумать: никогда
Такой дымок меня уж не объемлет.
До встречи, Яков! Я тебя любил,
И в той земле, где ты прохожим был,
Иная память нам до срока внемлет.
2012
На чердаке
На чердаке, на Офицерской, на
Крыше, где балтийская страна
Видна до Швеции, а может быть, и дальше,
Мы собирались восемь человек
И пили водку, ели чебурек,
Там век свой доживали генеральши.
Их, верно, беспокоил этот гам,
Когда шумели мы по вечерам,
И кто-то пел «Лили Марлен» и даже
Подхватывали хором под хмельком,
Тут в нашу дверь стучали кулаком,
И мы стихали, испугавшись лажи.
На крышу выходили. Ленинград
Раскидывался вроде тех шарад,
Что по слогам сбегались из кварталов,
Еще мы не умели разгадать,
Как время нас сумеет разыграть
На склонах непролазных перевалов.
А после расходились кто куда,
Я шел к себе до Площади Труда,
«Когда качаются фонарики ночные»,
Припоминал, что слышал в этот раз,
Мы были все единый перефраз
Того, что не сказали остальные.
А через день опять сходились мы,
Стихи читали после кутерьмы,
И вдаль глядели с этой крыши плоской,
И нам опять стучали кулаком,
Еще мы были вместе, целиком,
Агеев, я, и Кушнер, и Горбовский.
Сэнди Конрад
Десять и девять, бегун стометровый
и лейтенант белгородской милиции,
Саша Кондратов — живой и здоровый,
как мне твои перечислить отличия.
Выученик формалистов и Проппа,
мистик числа и наследник Введенского,
что ты подскажешь мне нынче из гроба,
гений, разведчик разброда вселенского?
Ты, почитавший и острова Пасхи
идолов, йогов конфигурации,
красивший крыши дворцов без опаски,
в сумке носивший свои декларации,
cдавший в запасник бурятского Будду,
Конрадом Сэнди себя называвший,
все пропущу, а тебя не забуду,
ты, пентаграммой себя повязавший.
Книжки строчивший для «Гидроиздата»,
трубки куритель, любитель пельменей,
нету таинственнее адресата —
азбука Морзе и ток переменный.
Ты, не закончивший дела-романа,
«Здравствуй, мой ад!» и дошедший до края,
живший в лазури на дне котлована,
смыслом погибели буйно играя.
Место нашедший в Казанском соборе,
после работы на Мойке и Невском,
ты, заявлявший в ночном разговоре:
«Буду я к Вечности вечным довеском».
Все это сбудется, Саша Кондратов,
о, Сэнди Конрад, из дали, из праха,
из новолунья, из черных квадратов,
лучший из лучших, бегун-растеряха.
2011
Красильников
мне безбедное существование до 55 лет»
Красивый дылда с бледной рожей,
На Маяковского похожий,
Во сне является ко мне,
За пазухой — бутылка водки,
В запасе — правильные сводки,
Он в прошлом греется огне.
Он — футурист, он — будетлянин,
Бурлюк им нынче прикарманен,
Он Хлебникова зачитал,
Он чист, как вымысел ребенка,
И чуток, точно перепонка,
Что облепила наш развал.
Зачем-то Кедрин им обруган,
Он нетерпим к своим подругам,
Одну он выгнал на мороз,
Он отсидел четыре года,
Пьян от заката до восхода,
До Аполлинера дорос.
Он говорил, а мы внимали,
Он звал нас в сумрачные дали,
Где слово распадется в прах,
Где Джойс и Кафка — лишь начало,
Где на колу висит мочало,
Туда, туда на всех парах.
Работал в «Интуристе» в Риге,
Влачил не тяжкие вериги,
И сбросил их, и — утонул,
В истериках, скандалах, водке,
Посередине топкой тропки,
Смешав величье и разгул.
2011
Уфлянд
Ты искал в пиджаке монету
нищим дать и — нашел, конечно…
Надо готовиться к новому лету,
Надо прожить это лето беспечно.
Надо пройти до конца по Фурштатской,
Сбить каблуки и отбросить подметки,
Время подмазать расхожею краской
И запасти для закуски шамовки.
Что не закончил ты в пятидесятых,
Скажется нынче, где правят поминки.
Флагов трехцветных и тех — полосатых,
Хватит с избытком, летящих в обнимку.
Ты — своеволец, простец и умелец,
Чудный солдатик — всегда в самоволке,
Давнего времени красноармеец,
Переложивший слова и обмолвки,
Все, что сказали мы, будто для шутки,
Станет рассадой, взойдет и созреет,
Пусть же останется жизнь в промежутке,
Пусть ее дождик весенний развеет.
2012
Закат
Закат над заливом —
Атлантики больше,
На крышах и шпилях
Багровые клочья.
Вставайте из праха,
Кто жить расположен,
Последнее слово
Последнею ночью.
Мы жили когда-то в несносной остуде
Платя пятаками прозревшей глазнице,
Варили баланду в солдатской посуде
На Вечном огне у имперской границы.
У бедных ларьков над разбавленным пивом
Нас тень покрывала подземного моря,
Волна Афродиты толчком торопливым
И нас обнимала осадком в растворе.
И мы не заметили, как мы втянулись
В рутину погибели, хлада и тленья,
Мы ели с ладоней бесчувственных улиц,
Любили без повода и утоленья.
В пустой тишине, где гремели трамваи,
В подвалах, таивших чугунные топки,
Сложили мы жребии и караваи,
Связали свои — к отступленью — котомки.
Вставайте из праха единым порывом,
Разбитым полком, отступающим в воздух,
Сейчас над Сенатской, над Финским заливом,
Над урной, где души в объятьях бескостных.
2012
Карнавал
Пойдем по набережной мимо
мостов, буксиров, кораблей,
глотая завитушки дыма,
нам с дымом будем веселей.
Свернем налево, где похожий
канал на школьный мой пенал,
и пронесем под чуткой кожей
событий этих карнавал.
Дом, в разрисованной бауте,
и колокольня в «домино»
нам попадутся на маршруте,
но по порядку. Сведено
не только в плещущие хлопья
разброда масок и гульбы,
где перепрятаны в лохмотья
фасады, улицы, столбы.
Теснится город под присмотром
всей клоунады заводной,
он летним облаком размотан
над Петроградской стороной.
Он убегает, как служанка,
сто глупостей наобещав,
и оставляет, что не жалко —
свистульку, пуговицу, шарф.
Призыв
А что если Бог — это высший художник,
Создавший икону, простой подорожник,
И ямб, и хорей, и анапест,
Придумавший кисти, и краски, и слово,
И все, что для нашего дела готово,
Сложивший все это крест на крест.
В такой мастерской подрастаем мы вечно,
Старание наше да будет сердечно,
А плата — по лучшим расценкам.
Заказов — довольно, не только монархи,
И те, кто штампует почтовые марки,
И небо рисует на стенке.
Мужайтесь же, братья,
Причастья и платья
У нашего Господа хватит,
А если он отбыл по срочному делу,
К иному пространству, к иному пределу,
То Время труды нам оплатит.