Переводы с английского и предисловия Григория Кружкова и Татьяны Стамовой
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2013
Мой роман со стихами Эмили Дикинсон начинался не совсем обыкновенно. Ее магнетизм я ощутил сразу и очень сильно. Стоило открыть книгу, прочитать две строки, как губы сами начинали шевелиться, каждую фразу тут же хотелось повторить по-русски. Такого у меня больше ни с кем не было. Много лет я удерживался от перевода Дикинсон. Почему? Не могу объяснить. Может быть, мне казалось, что она уже «занята» (так сказать, «другому отдана») и смотреть на нее с вожделением — грех. Помню, как в конце 1980-х я увлекся англичанкой Стиви Смит — только за то, что в ней было что-то от Э. Д. — грустное, гордое, неизлечимо одинокое. «Я вам кричал, а вы не понимали: / Я не махал рукою, а тонул». И все-таки это была не Эмили.
В двухтысячных годах я стал преподавать американскую поэзию студентам. Несколько занятий каждый год мы посвящали стихам Дикинсон. Так волей-неволей я вникал, привыкал, приближался — и у меня естественным путем появилось еще с полдюжины переводов. Наконец, в один прекрасный день я набрался храбрости и сказал себе: «Кто нам может помешать роскошно жить?». И за полгода — единым духом — перевел больше ста стихотворений, в среднем, по одному в день — столько, сколько она сама писала на пике продуктивности, в 1862 — 1864 годах.
Я думаю, что обаяние Эмили Дикинсон связано для меня с ее детскостью.
Когда она говорит про собственные стихи, что это «простые новости, которые рассказала Природа», она говорит чистую правду. Но у Дикинсон это не просто «природа природствующая», но просветленная опытом человеческого одиночества и страдания. Поражает сочетание полярных начал: гордость и нежность, и вместе с тем — парадоксальность и эксцентричность. Аркадий Гаврилов верно заметил: «Даже в самых мрачных стихах Э. Д. можно обнаружить игривость — причудливую игру ее ума».
Критику Томасу Хиггинсону, пытавшемуся наставлять ее в правилах стихосложения, она смиренно писала: «Я чувствую себя Кенгуру в чертогах Красоты». Как точно! Лишь поэты умеют объясняться вот так — «мгновенными и сразу понятными озарениями». Вообразите себе Кенгуру, явившегося на бал: неожиданность, невероятность, неуклюжесть и в тоже время — странная, диковатая грация. Но сравнение этим не исчерпывается. Стихи Дикинсон мало того что странны, — поражают неожиданные скачки, перемахи ее мысли. Легкость, с которой она покрывает расстояния между далекими предметами и явлениями. Сильные ноги ее Ума.
Думаю, в Дикинсон осуществился синтез почти всего, что я люблю в английской поэзии: метафизичность Донна, дурачества Эдварда Лира, сердцеведение Шекспира и жажда бессмертия Китса. Непреднамеренность, небрежность — и математическая безукоризненность формулировок.
Похожей русской поэтессы нет. Кое-что по отдельности имеется, да всё вразбивку. У Ахматовой — подходящая царственность, а вот эксцентричности, парадоксальности — недобор. То есть в быту, говорят, — было, а в лирику не допущено: «прекрасное должно быть величаво».
Выдвину рискованную гипотезу: самый близкий к Эмили Дикинсон русский поэт — Осип Мандельштам. В его поэтике есть сходные черты: торжественность речи, усвоенная от Тютчева и Вячеслава Иванова, и нежный регистр — от Батюшкова и Фета. «Сестры — тяжесть и нежность…» и — «Простые новости, которые рассказала Природа с царственной нежностью» (The simple news that Nature told / With tender majesty).
«Восьмистишия» Мандельштама даже внешне похожи на стихи Дикинсон: короткие, афористичные, загадочные. Некоторые его строки, в которых он, по-видимому, описывает свой поэтический метод, вполне можно отнести к Эмили Дикинсон:
Когда, уничтожив набросок,
Ты держишь прилежно в уме
Период без тягостных сносок,
Единый во внутренней мгле…
Она писала так же — «без внутренних сносок», опуская промежуточные звенья.
Сходство восьмистиший Мандельштама со стихами Дикинсон еще и в том, что их одинаково трудно перевести: первые — на английский язык, а вторые — на русский.
В игольчатых чумных бокалах
Мы пьем наважденье причин,
Касаемся крючьями малых,
Как легкая смерть, величин.
Точность в переводе таких стихов вряд ли поможет: нужно, чтобы спонтанность совпала с неизбежностью, чтобы «бирюльки», в которые играет поэт, сцепились так же насмерть, как в оригинале.
Уж как этого достигнет переводчик — его дело. То ли получится склонить к любви и дружбе самые простые словарные эквиваленты, то ли — скорее всего — понадобятся окольные пути и замены… Не зря Анатолий Гелескул, великий переводчик испанской и польской поэзии, писал, обобщая собственный опыт: «Чтобы было „так”, надо, чтобы стало иначе».
Искушение «оставить так» в случае с Э. Д. особенно велико. Потому что слов мало, и каждое — важно. Но нельзя легко уступать этому искушению. «Judge tenderly of me» — это не «судите нежно обо мне». Потому что английская строка звучит как неизбежность, а перевод — как неловкое допущение. Крупная ошибка — сказать себе: «Все ключевые слова вошли в перевод; правда, звучит немного шероховато, но так и надо — ведь стихам Дикинсон гладкость противопоказана». Это неправда. Дикинсон ритмически сложна, но не корява. Наоборот, абсолютно музыкальна и естественна в каждой фразе.
Помню, когда-то на вечере молодого переводчика Аркадий Штейнберг сказал: «Вы в совершенстве, просто удивительно для такого возраста, усвоили все малые секреты ремесла». И сел на свое место. Таким образом мастер дал понять, что существуют еще и большие секреты ремесла.
Самый большой секрет — как сохранить тайну стихотворения, чтобы она не выпала в осадок при размешивании. А это всегда может произойти, пока переводчик производит свою алхимическую процедуру — взвешивает, смешивает, нагревает и переливает в другую мензурку.
Григорий Кружков
(52)
Где мой кораблик — плывет ли вдаль —
Канул ли в глубину —
То ли волшебные острова
Держат его в плену —
То ли не сыщет пути назад —
За горизонт заплыв —
Вот что пытают мои глаза,
Глядя через залив.
(243)
Я знаю — Небо, как Шатер,
Свернут когда-нибудь —
Погрузят в Цирковой Фургон —
И тихо тронут в путь —
Ни перестука Молотков —
Ни скрежета Гвоздей —
Уехал Цирк — где он, ау? —
Никто не знает — где —
И то, что увлекало нас
И тешило вчера —
Арены освещенный Круг
И Блеск, и Мишура —
Развеялось и унеслось —
Не отыскать следа —
Смотри хоть в лучшую Трубу —
Морская Даль пуста —
(341)
За шоком боли некий Транс находит —
И Нерв больной уже не колобродит —
И Сердце — леденея как могила —
Не понимает — с ним ли это было?
И механическая Ног работа
Идет своим путем — как будто кто-то
Воспроизводит сгибы и разгибы —
И на душе — покой кремнистой глыбы —
Свинцовый час невидимой Болезни —
Ее мы вспомним —
Ежели воскреснем.
Так замерзающий в пыли сугроба —
Сомлев — уже не чувствует озноба —
(413)
Я на Земле не прижилась
В своем родном Краю —
Тем более не приживусь
А у Святых в Раю —
Там Воскресенье — каждый День —
А Дням потерян счет —
И не бывает, что в Четверг
Вдруг Солнышко блеснет —
Сходил бы погулять Господь —
Вздремнул бы хоть на час —
Нет, Он наставил Телескоп —
И не спускает Глаз —
Сбежала бы подальше
Из-под его руки —
Но «Страшный суд» — не пустяки —
Попробуй — убеги!
(611)
Я лучше вижу — в Темноте —
К чему мне лишний Свет —
Моя Любовь к тебе — сама —
Мой Ультрафиолет —
Она горит — всей Груде Лет
Прошедших — вопреки —
Шахтерской Лампочкой во Мгле
Пронзая Рудники —
И Доски Гроба раскалив —
До Красноты — со мной
Она, как некий Зримый Жар,
Пребудет под Землей —
Что мне Рассвет — когда Она
Над Сумерками дней —
Как Солнце — вставшее в Зенит —
Горит в Душе моей?
(760)
Тем и тронула бедняжка —
Тем меня и поразила —
Как безмолвно — как смиренно —
Подаянья попросила —
Будь сама я в этом мире
Голодней всех меньших братий —
Голодней — и бесприютней —
Как могла я отказать ей —
Нищенка — не прочирикав —
За мою-то крошку хлеба —
Подхватила дань — вспорхнула —
И назад вернулась — в небо —
(773)
Никто меня не звал — на Бал —
И я тогда сама
Устроила свой скромный Пир
Из Крох — он был сперва
Довольно скудным — но потом —
Разросшись — стал таким —
Что даже красногрудый Дрозд —
Небесный Пилигрим —
Уже и сам — никем не зван —
Пожаловал сюда —
А — может — Ягодку и вам
Подбросить — господа?
(1176)
Не понимает Человек,
Как он велик — пока
Не выпрямится в полный Рост,
Восстав под Облака —
Обычным стал бы героизм
И подвиг — будним днем,
Не покриви он сам себя
Из Страха — стать Царем —
(1480)
Хмель Музыки — земной залог
Неведомых Отрад —
Взлелеянный в людской Душе
Благоуханный Сад
Нездешних, гибельных блаженств —
Бродячий Дух иль Бес,
Влекущий нас куда-то ввысь —
Но не к Творцу Небес.
(1677)
Вулкан мой весь оброс Травой —
Приятный уголок,
Где можно птиц послушать
И подремать часок —
Какой внизу клокочет Жар,
Как ненадежна Твердь —
Спокойнее о том не знать
И в Небеса смотреть —
(1718)
Для тонущего выплыть
Страшнее, чем тонуть —
Увидеть снова небеса
И воздуху глотнуть.
Он этак трижды, говорят,
Всплывает пред концом —
Пред тем как кануть — и предстать
Перед своим Творцом.
Бог милосерден, говорят,
Не меньше, чем велик —
Но боязно — невесть с чего —
Узреть нам этот Лик.
(1725)
От Счастья я взяла глоток —
И он достался мне
Ценой всей Жизни —
Говорят —
По рыночной цене —
Ведь Жизнь моя на их Весах —
У них аптечный вес —
Всего-то тянет ерунду —
Пол-унции Небес!
(1732)
Кончалась дважды Жизнь моя —
И все же ждет Душа —
Быть может, ей Бессмертье даст
Последний, третий Шанс —
Сияющий, огромный Дар —
Такой, что слепнет Взгляд.
Разлука — всё, чем страшен Рай,
И все, чем славен Ад.
Перевод Григория Кружкова
*
Эмили Дикинсон: «Мое дело — окружность»
Она — загадка и тайна, и мы восхищаемся ею, потому что никогда не разгадаем. Она оставила нам радость — гадать и мучиться — переводить!
Как назвать затворницей ее, бороздящую море? «Берег безопаснее, но я люблю бороздить море; я могу перечислить все свои гибельные крушения… но я люблю опасность, о, как люблю!»
Как назвать ее несчастной? «Кто не нашел небес внизу, тот крылья не готовь!» Она обрела рай в своей неохватной любви к миру.
Она — живой парадокс: смирение — кланяться всему, и дерзость — доставать до небес; привязанность к этому миру — и постоянный выход за его физические границы.
Такими или похожими глазами смотрел на мир Франциск Ассизский, проповедовавший ласточкам и рыбам, называвший солнце — братом, луну — сестрой. Природа — это ее братство, она здесь своя — о, сколько прекраснейшей родни! «Разве листья — не братья снежных хлопьев?» (из письма подруге). Она так же поет птицам в своем саду, как и они ей.
Она — удивительный художник. Масло? Витраж? Мозаика? Полыхающий цвет и неслыханные россыпи драгоценных камней… Мы знаем ее любимый цвет — пурпур, краски ее люминесцентны, труд — фосфоричен. Она пишет мужской рукой. Пишет скупо, в несколько мазков, всегда оставляя пробелы для вечности, не сомневаясь и ударяя прямо в цель.
Punctual — одно из ее любимых слов (пунктуальный снег, пунктуальная песня малиновки, поезд, пунктуальный как звезда). Она сама — меткий стрелок. Этой точности (не имеющей ничего общего с буквализмом) требует и от переводчика, почти физически сопротивляясь любой фальши. Нет у нее проходных, необязательных слов, нет ни одного штампа. Сказать, что снег пришел в срок или своей порой, — значит, ничего не сказать.
Все те же — грустная Весна
И пунктуальный Снег.
В этом слове и точность Творца, и сам снег — живой, как человек, и снежный пуантилизм… И потом — это одно из слов ее Лексикона, не подлежащих замене.
О Лексиконе. Обожает редкие слова — из самых далеких от поэзии областей. Как настоящий исследователь этого (и не только этого) мира, она блестяще владеет терминологией. Невероятно, но в ее сверхкоротких строчках помещаются такие словесные монстры, как бакалавриат, физиогномика, фосфоресценция. Если учесть, что на русском эти слова становятся еще длинней, то пойди-попробуй.
Ее слабые рифмы (по преимуществу консонансы) оказываются самыми сильными. Это как прерывистая линия у гениального рисовальщика, местами пропадающая, но всегда знающая, где нужно ударить. Или как нежный гул, оставляемый колоколом. Притом рифма у нее всегда мужская. Это важно. Русские переводы часто грешат гладкописью и вялостью.
Эмили пишет об электрическом мокасине судьбы. Ее стих — тот же электрический мокасин. Такой короткий шаг, но искры летят, и след теряется в вечности.
Паузы. Она спрашивала у Хиггинсона, дышат ли ее стихи. Дышат! Значит, должны дышать и у нас!
Переводить ее саму, ее — всю, а не одно стихотворение в отрыве.
Театр Эмили. Она всегда постановщик, и играет одна за всех — за все мироздание. (Смерть — это бесконечный спор, а спорят Дух и Прах.) Ее интонация. Не сфальшивить, не сбиться на патетику! Экстаз, ее радость, бьющая через край, но патетики нет и в помине. Часто — уравновешивающая ирония, самоирония.
Как здесь:
Умри! — прикажет Смерть, а Дух —
Профан в таких делах.
Она любит тайнопись. Вот пишет: «Мое дело — окружность». Начинаешь гадать, искать. И вдруг в одном из писем: «Мое дело — любить». А в одном стихотворении:
Любовь была до бытия —
И дальше смерти — и
Начало всех творений — всё
Призвание Земли!
Круг замкнулся, отгадка найдена. Вот почему ее «письмо к миру» дошло и прочитано. Ведь только любовные письма и доходят.
Татьяна Стамова
(19)
Шип, чашелистик, лепесток,
Обычнейший рассвет,
Пчела иль две, росы глоток,
Бриз, шорох в листьях, птичий свист —
И я — цветок!
(301)
Понять: Земля — кратка
И абсолютна Боль —
И задана Тоска,
Но что с того?
Понять: нет Сил таких,
Чтоб одолеть Распад.
Известен Результат,
Но что с того?
Понять: Небесный Сад —
Всего лишь — Вариант,
Задачу упростят,
Но что с того?
(328)
Мой королек не знал,
Что я смотрю за ним.
Он клювом червяка схватил
И съел его — сырым!
Потом попил росы
Из чашечки листа,
Потом с дорожки отскочил,
Чтоб пропустить жука,
И бусинами глаз
Испуганно смотрел,
Не прячутся ли где враги,
И головой вертел.
Я крошку предложила
Ему — а он в ответ
Расправил крылья и поплыл
Через полдневный свет —
Так лодочка спешит
Осилить океан —
Мелькнет серебряный стежок —
И убежит в туман.
(828)
Мой Робин — это тот,
Что в марте — вдруг — зарю
Пробьет скупой морзянкой,
Чудным своим тюрлю.
Мой Робин — это тот,
Что ждёт на весь закат
Разлиться вестью ангельской,
Когда апрель у врат.
Мой Робин — это тот,
Что — молча — из гнезда
Удостоверит: мир, и дом,
И святость — навсегда.
(1298)
Вот этот гриб — он эльф
Растений — пилигрим —
То нет его, то вновь стоит
Под зонтиком своим!
И ждет чего-то, медлит,
Меж тем весь срок его
Быстрее, чем бросок змеи,
Не дольше — чем зевок.
Он — маг, и он — факир,
Пришелец ниоткуда…
Иль просто выскочка, мираж —
Претензия на чудо?
Его присутствие траве —
Я вижу — даже льстит —
Он как таинственнейший цвет
Тупому пню привит.
Он что-то замышляет!
Но что — скрывает грим.
Природа — он твой еретик!
Но кто поспорит с ним?
Перевод Татьяны Стамовой
Кружков Григорий Михайлович — поэт, переводчик, литературовед. Переводил стихи многих английских поэтов (Уайет, Гаскойн, Сидни, Рэли, Донн, Шекспир и др.). Защитил диссертацию в Колумбийском университете (США). Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Государственной премии РФ (2003). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Стамова Татьяна Юрьевна — поэт, прозаик, переводчик английской и итальянской поэзии. Окончила МГЛУ (МГПИИЯ им. М. Тореза). Среди переводов: Леопарди, Милтон, Чосер, Хопкинс, Водсворд и др. Живёт в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.
• • •
Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" — http://www.nm1925.ru/