стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2012
Кравцов Константин Павлович родился в 1963 году в Салехарде. Окончил Нижнетагильское художественное училище и Литературный институт им. А. М. Горького. Преподавал в школах и духовном училище Ярославля. С 1992 по 2004 год служил в ярославских церквях, ныне — священник московского храма Благовещения Богородицы. Публиковался во многих журналах и альманахах, лауреат Третьего Филаретовского конкурса на лучшее религиозное стихотворение (2003). Автор трех поэтических книг. Живет в Москве. В “Новом мире” публикуется впервые.
Камни глупости
Глаз, его стекловидное тело и влага в передних и задних
Камерах, яблоко на вертикальной оси,
На ладони, протянутой в пламень огня,
И паленое мясо сбежалось к реке, глаз на мясе ладони
И камень в потеках елея, в оливковом масле,
Излитом Иаковом — страшно
Место сие
Камень глупости и камень веры —
Скажи, отличит ли один от другого
Доминиканец с кувшином? А в ангельском чине
Молчальница? На голове ее алая книга
Покоится как на престоле: застежки из злата,
Обрез золотой — книга то или
На саркофаге плита? Не воздвиг Он детей Аврааму
Из этих камней — из обломков разметанных,
Из самоцветов отеческой мудрости
Знал человека я: мысленный жертвенник из неотесанных,
Не оскверненных тесалом камней
Глупости он попытался сложить, камни сии претворить,
Как в Еву ребро Создатель, в город-невесту:
Великолепие зданий — всё будет разрушено,
Камня на камне, но город-невеста!..
В теле, вне тела ли был он, не помнит,
Но свет, говорит, проступил: в северном длился приделе
Праздник престольный — память
Дряхлого праведника Симеона и Анны-пророчицы,
Свет проступил, и всё было повязано светом:
Воды над твердью и воды под твердью —
Все было повязано светом, лучи проникали сквозь толщу
Вод подо льдом, и гвоздики, и лилии — Евины слезы —
Лилии, на солее опадавшие, как пелены
С четвертодневого Лазаря — Лазарь, как вышел-то он,
По рукам и ногам пеленами обвитый?
Евины слезы и слезы Марии: жено, что плачешь, кого
Ищешь? Разрушено всё. Но по стенам блуждали огни,
И в безмерной терялся он разности, глупый старик,
И в реке пресловутой времен пламенели обломки времен,
Слезы текли благодарны, текли облака,
Посмотри, он сказал, облака обложили озера,
Солнце читает по азбуке Брайля воды письмена
Человечки цветочные Босха,
Мультика после Освенцима, Знайки, Незнайки,
И видишь во сне голубые глаза на сосне, волос питьевое
Золото, и там, где стол стоял — стол и стоит,
Где был жертвенник — жертвенник, руки омыли,
Убрали портвейн со стола, и девица ложится на стол,
Всплыл хирург весь в светящихся иглах, присосках, а речи!
В светящейся весь чешуе, сам весь нежный, чешуйчатый,
И всё на месте: коленодробилка, бетономешалка,
Колун и колтун, покаянные тускло мерцают рубахи,
Обувка железная и “колыбель для Иуды”,
“Скрипка для сплетниц” и головные уборы
Для тугодумов — все тут, все на месте, а речи!
Речи — родник златоструйный: поет о любви сладкий голос
И ведьмино мерно скрипит колесо
Знайки, Незнайки, в траве человечек совсем как кузнечик,
Еще человечек, еще и еще — колени и локти
Точки опоры, на лилии смотрит в бинокль
Полевой командир, на кривые зодиакальные спицы
Заячьей карусели, устриц гирлянды свисают с алмазной оси:
Огненная Земля, а за ней Антарктида,
Мыс Горн, а за ним Антарктида и лагерные оркестранты
Что там за солнце встает и льдистый
Единорога кровавит рог? А хирург, жестяная воронка,
Друг зверя из бездны, но тайный, лишь ночью бывает:
Фелонь, гиацинты — одни гиацинты давно на уме:
О, Адонай! О, Адонис! А тот ему: друг!
Для чего ты пришел? Постоял, превратился в цветок,
Поднял крылышки и улетел
Снег в подвале, где дети играли в гестапо,
И чайка висит над плывучим, как льдина,
Лесным абортарием, полным тюльпанов, — “Аврора”
Из Нидерландов швартуется в Дублине, а на Москве хоругви
Ветер колышет. Что за лоза оплетает, как спрут бригантину,
Сборные пункты соборного самосознанья,
Опорные пункты? Опричники, хоругвеносцы —
Лучистое, мультикультурное Босх лицезрит человечество:
Знайки, Незнайки, в траве человечек совсем как кузнечик,
Еще человечек, еще и еще: не “полые люди” —
Цветочные, тающие человечки, нагие, как на медосмотре:
Наги все и не стыдятся над огненной стоя рекой
Там, где стол стоял — стол и стоит,
Где был жертвенник — жертвенник,
Кладку разбитой апсиды лоза оплела под луной,
Люминесцентные лампы стоят на руках,
И слетаются сойки, дрозды, Антарктида в цвету,
Лучевая глазная болезнь и малинник в воде, незабудки
У трансформаторной будки — люди в малиннике или
Лилии у Царских врат? Стебли воздушные,
Венчики с зеленоватым отливом снаружи,
А изнутри — синеватым, как ногти утопленников,
И разрозненные лепестки на ковре солеи,
И лишь два, только два еще держатся,
Словно свились на морозе морские коньки,
Разомкнулись, застыли в узоре на стеклах,
Уже затекающем солнцем
Шерсть верблюжья, волна волосок к волоску,
И зеленая молния вод, и костер наготы,
Чьи пропорции он выверяет по трупам,
Изобретатель летательного аппарата
И субмарин, фонарь озаряет склеп,
Как свеча подо льдом, как ракушка-жемчужница:
Предполагалось, что жемчуг — роса,
Что в него превращается солнечный свет,
Попадая в ракушку; еще была версия:
Молния бьет в моллюска, тот в ужасе
Створки захлопнул, и молния вьется вокруг
Глаз ее, те превращаются в жемчуг:
И, светясь, уходила ко дну Красного моря ракушка,
Спускалась к обломкам Рамсесовых колесниц
И костер наготы во тьме светит,
И он разгорается в полную силу, костер наготы,
Цвета водорослей власяница вонзается в плоть,
И Исайя-пророк говорит при потоке,
Бегущем с вершины Хермона, где горнолыжный курорт,
Говорит о пустыне взыгравшей и возвеселившейся,
Пахнет акридами и диким медом, инжиром раздавленным
И ремешками сандалий, и он говорит
О цветущей пустыне, стоит в светоносном потоке
Над глинисто-желтой водой, и волна — волосок к волоску,
И сандалий ремни, волокнистая бездна с глазами ундин,
На дельфинах летящих верхом — на дельфинах, тритонах,
На гадах морских, шелест крыльев, свеча подо льдом и вода,
Отверзаются очи слепых, и веселие вечное над головами их,
И водворение сиринов, пенье над глинисто-желтой водой
Свет, говорили, кто видел, свет озарил все окрест,
И все бывшие там устрашились: огонь исшел из Иордана,
И ночью белели, намокнув, сорочки в лучах
Прожекторов в Ярдените, и я в иордани
Рубил корку льда напрестольным крестом, и светила
Фара пришедшего в полночь за мной снегохода, и воды сии
Я просил освятить, и светилась жемчужница, идя ко дну
Красного моря, светились обломки твоих дирижаблей,
Твоих субмарин, Леонардо, твоих, фараон, колесниц
Март и вся в перьях огней большеротых,
Вся в перьях огней городских — не Саратов ли? —
Улица, луковицы куполов под дождем и ундины, ундины
Из аква- и ультрамарина, из глины, свистульки из глины
И лампы бельмо над двухъярусными кораблями,
Колючка в воде, продувное потешное войско, но спи,
Спи, художник! Русалки воскликнули вау!
Взмывая на взмыленном гребне, и скрылись. Пропела сирена
В зимнем дворе — волчьей яме двора. Тихо в лесу.
Одиссей хитроумный уснул на корме,
Золотое прозрачное семя пустив по воде,
По висячим садам чаровницы. Давай, та сказала, умрем,
На постели белея, и было от снега светло
Гераклит говорил: человек, как умрет и погаснет глаз образов,
В радостной ночи в себе зажигает свет дня — спи, художник!
Смотри, как пылает твой дом восходящего солнца —
Полярный Урал Сальвадора Дали на границе оккупационной
Зоны Альянса и отошедшей Китаю Сибири:
Мед облаков, кровь с молоком и мед облаков —
Взорванная голова, переполненная облаками,
Архитектурными их превращеньями, их ледоходом
В бесперспективном пространстве,
И ваза, растущая, не завершаясь во времени,
Ваза полуденной рыночной площади, полной фигурок —
Не босоногие ли кармелитки? —
И звенья цепочки плавают, переливаясь,
Над островками Тишинского рынка,
И, дочь Восточного Ветра со станции Котлас,
Ты возвращаешься к снегу арктической тьмы
С ее передвижными лучами,
Словно идут на ходулях всю ночь над нами
Дымчатые исполины
Пузыри, пузыри и шары Монгольфье
Чьи трусы и рубашка лежат на песке? Пропоют ли ему
Вечную память? Прославят ли храбрость безумца в церквях?
Как говорил Златоуст: что мне до неба, когда во мне Тот,
Кто больше неба? Что мне до ваших бирюлек
И брюликов? До вечеринок на Ретро FM
И канала “Союз”? Вскрывают посредством трепана
С пилообразными зубьями или другого сверла
Кость, лоскутки мягкой ткани, тюльпан извлекают
Или кувшинку-нимфею. Или дороги Смоленщины
И козьи тропы в горах, звездные карты
С поправками русского мальчика —
Глупости мальчика сохнут на ветке чинары
В зарослях дикорастущего света, который есть тьма.
Превратился ли он в журавля, тот полковник?
Глупый полковник, стоящий в расстегнутых брюках,
Мысль его бьется как в тесной печурке огонь:
Согреших, честный отче! Я мстил ей за наших ребят…
А чего? Пусть докажут! Журавль прилетал.
Превратился ли он в журавля, тот полковник?
Четыре простые пробоины в черепе у командира
Наспех в глину зарытых мочалок,
Серебряный дождь-мойдодыр
И никто не плывет по опасной реке.
Пузыри, пузыри и шары Монгольфье,
Земляника пылающая и другие летательные аппараты-купавы,
Цветут сто цветов, сто воздушных шаров
Поднялись над лагуной с тростинок над отмелями золотого
Сна дембелей: золотятся останки моста
Над Васьюганкой, и рельсы под солнцем — две волосинки
Над золотом быстрым, быстрым живым серебром,
Школьники ходят по ним за морошкой. Звали ее Мерзлякова
Алла. И водку закусывали строганиной после 730-ти
Дней в сапогах одноклассники у Мерзляковой:
Ты отключился, а с остальными — сразу с двумя —
Кто б мог подумать? — о, зимние, детские, птичьи
Сады наслаждений, где миллион алых роз!
И цветные тряпицы сбегают с воздушных могил в ивняке —
Люльки детей мерзлоты, колыбели в снегу —
Стоит ли видеть в них струнные? В полой кости —
Флейту сатира с содранной кожей? Стоит ли видеть
Псалтири, киноры на ивовых ветках в могильной
Яме воздушной, стоит ли видеть ее оркестровой
Ямой? Графика школьная в обледеневших
Щелястых отхожих местах — что ж, Иоанн из Дамаска
Золотарем потрудился, чем и купил себе право писать:
Богородица старцу явилась, ты что, мол, скала, старик,
Ты кого в выгребные отправил
Ямы? Но не была ли работа
Ассенизатором для Иоанна
Дамаскина чем-то вроде
Инициации? И операции той же
По удаленью тюльпанов — глупых камней?
Озеро вскрылось, и взору явился
Куст краснотала в убитых чирках:
Всё в брусничном соку было плотное, водоупорное уток перо;
Защемленные ветками шеи, и то ли дробина тогда водяную
Ранила мышь, то ли кто, наступив, раздавил мозжечок,
Но волчком она так и ходила по панцирю утренней —
В солнце сыром — наледи, так и кружилась в водовороте
Раздавленного мозжечка, солнце всходило,
И апельсин, что мы съели тогда с Мерзляковой,
Я чистил и корки пускал по воде