Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2012
Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких стихотворных сборников, лауреат премии “Anthologia” за поэтические книги “Площадка под застройку” и “Вне ограды”. Живет в Одессе.
Л. Лосеву
*
в каждом царстве не счесть бунтовщиков-Емель.
В каждой церкви сидит на престоле, как на печи, друзьям говоря:
давно не сидел я на Божьем месте посреди алтаря.
Пушкин смеется, называет Емельку свиньей.
Речка скована льдом. Звезда над черною полыньей.
Снег хрустит под полозьями, бесы кружат во мгле.
Праотцы, вытянувшись, смиренно лежат в земле.
Желтые волчьи глаза глядят на уставших коней,
чем дальше едешь, тем путь впереди длинней,
чем гуще кроны, тем выше стволы дерев,
чем крепче мороз, тем праведней Божий гнев.
Чику везут, колокольчик гремит под дугой.
Долго будут везти, вот век прошел, вот другой,
вот и третий подходит к концу, но до этих пор
колокольчик гремит, Чику везут под топор.
Чика спит, видит во сне эшафот,
содрогается, надеется, что до казни не доживет,
сани еле ползут, может, не довезут,
а может, и волки помилуют — загрызут.
*
мало нам врагов татары да турки
а тут еще и этот безумец в шлиссельбурге
всю жизнь в одиночке в каменном мешочке
не отличит облака от тучки дня от ночки
запятой от точки финки от заточки
ленина от сталина руси от брауншвейга
солдата чонкина от солдата швейка
ох досталось кате наследство от лизы
несчетные наряды бабские капризы
фрейлины стареньки фавориты молоденьки
картежная игра на большие деньги
киргиз в тюбетейке и кавказец в бурке
не в последнюю очередь — безумец в шлиссельбурге
ему бы в монастырь а он на царство метит
нужно объяснить ему что ему не светит
захотят освободить его зарежет стража
пропади он пропадом невелика пропажа
тут необходимость она же и свирепость
рубль иоанн антоныча теперь большая редкость
в цене у нумизматов много есть подделок
так всегда как дело касается денег
*
Суворов, генералиссимус, сидит за столом —
росинки маковой в рот не берет.
Императрица интересуется — нездоров желудком или сердцем скорбит.
Генералиссимус отвечает: сегодня сочельник, православный народ
не ест до первой звезды — при чем здесь плохой аппетит?
Екатерина, императрица, ценит шутку,
и вот, бриллиантами украшенная звезда
с полуоткрытой груди переходит на грудь, затянутую в мундир.
Радуйся, росско земле! Возвеселитесь, покоренные города.
Мир воцарися, хороший, военный мир!
Радуйся, Империал-банк, с рекламой на весь экран,
на всю имперскую, тверскую-ямскую, на весь кредит!
На весь еврейский геволт, российский дефолт, на все загран-
командировки и паспорта. Мундир хорошо сидит!
Звенят бокалы с орлами двуглавыми, в церквях ударили в колокола:
слава в вышних Богу, слово бе плоть и вселися в ны.
На фарфоровых блюдах щебечут жареные перепела.
Перед Господом птица на блюде, Фелица — на троне — равны.
Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог, творяй чудеса!
Огненная работа — ввысь полетели цветные огни.
Замирают черные, звездные, зимние небеса.
Кто бы ни победил, а в проигрыше — они.
*
От Петра Третьего Первый Павел
унаследовал склонность к смерти в результате переворота.
Вот солдатиков на плацу, как на столе, расставил.
Ходит циркулем — видно, та же порода.
Территорию делит на шахматные квадраты.
В мальтийском облачении служит литургию в своем кабинете…
Отменил ассамблеи, говорит, ненужные траты.
Во всем подражает Гольштейн-Готторпскому мальчику Пете.
Видно, и впрямь Петр обрюхатил Екатерину,
завалив на высокую царственную перину.
И все издает указы, и все не уймется, падла.
Ну, ничего, попостимся, помаршируем.
Но дождемся праздника убийства Петра и Павла,
а тогда разговеемся, отдохнем, попируем.
*
четыре пары штанов над ними юбка одна
памятник екатерине в одессе жезл в кулаке
символизирует фаллос под бронзовой юбкой видна
сами знаете кто или что у царицы она
распушена, одушевлена, властью облечена
имеет повадки хищной рыбы в мутной реке
еще говорят под юбкой на фаворите сидит фаворит
погоняет любовником не ведает что творит
блудливой повадкой величайшей из жен
целый город на двести с лишним лет как чумой заражен
что не входит в противоречие с настоящей чумой
и холерой вытрави блох и руки умой
все равно симпатичных крыс портовых полки
розовые носы суют во все уголки
есть поверье в один прекрасный день поутру
все крысы залезут под ту же юбку в ту же дыру как в нору
если такое случится то говорят не к добру
*
В Великий пост духовник Екатерину благословил
поститься неделю. Она выдержала все семь.
Каялась с плачем на исповеди. Тайна, конечно, но, мил
человек, как скроешь то, что известно всем?
Не ест ни мяса, ни рыбы, не пьет молока,
а стол, понятно, ломится от всякой скоромной еды.
Не сказать, чтобы этим Катя радовала духовника:
лучше бы не блудила, хоть бы скрывала следы!
Но все — как на параде. Глядишь, один
военный любовник спускается по лестнице вниз,
навстречу ему поднимается новый титулованный господин,
несет Ея Величеству понятный пикантный сюрприз.
Что нового произошло? — вопрошает тот,
кто поднимается. Второй отвечает ему:
То и ново, что я спускаюсь, а вы поднимаетесь. Вот,
пожалуй, и все. Подробности ни к чему.
Расширются русские земли — императрица тогда
сама разрастается, тяжелеет, будто масса ее телес
пропорциональна размерам страны, и это в ее года!
Стране — территория, Кате — излишний вес.
Где-то за кадром Крым, степь юго-запада, флот,
Константинополь-то будет наш, на то и внук — Константин.
Россия проглотит Турцию, быстро, в один проглот.
А дальше все как обычно: бал, конфетти, серпантин.
Оды высокоторжественные по случаю новых побед.
Поэт читает, откинув голову, выставив ногу вперед.
Обед в честь генералиссимуса. Вполне хороший обед.
Скачки на жеребцах благородных пород.
Охота пуще неволи. Лай собак, трубы, окрики егерей.
И опять гром победы, и вновь — веселися, росс!
А Вольтера интересует, как там живет еврей
на захваченной территории. Довольно жалкий вопрос.
Не сказать, что Катя уродлива. Скорее — крупна и полна.
Лицо краснеет — приливы избыточной крови. Опять же, дама в летах.
Но отвращение к горлу любовника подкатывает, как волна,
и Ея Величество чувствует — что-то опять не так!
И этот тоже не справился, службу не сослужил,
и этот тоже не понял счастья, выпавшего ему.
Приходит врач с ланцетом — выпустить лишнюю кровь из жил.
Царица не терпит запаха крови.
Обморок. Все проваливается во тьму.
*
Вопиют в небесах ангельские хоры,
на землю направляют умиленны взоры,
на белые стены, на город Холмогоры,
на келии тюремны, на крепкие запоры.
Плачут о покойных Антоне и Анне,
а паче о во младости погибшем Иоанне.
Собор пятиглавый меньшей головою
кивает солдатикам — секретному конвою.
Кого стерегут, солдатики не скажут —
языки урежут или хуже накажут.
Тюремщики тоже на вечном поселенье,
все-то их провинности — знание и зренье.
Что тут, в Холмогорах, — российская столица,
а в Санкт-Петербурге лже-императрица.
А истинных царевичей Петра и Алексея
забыла полоумная матушка-Рассея.
И ходят наследники в рубахах полотняных,
в рубахах полотняных, рубахах покаянных,
а каяться им, бедным, незачем и не в чем,
подпевают на земле ангелам певчим.
Живут и не знают, как с ними обойдутся,
авось и на земле им защитники найдутся:
задушат, обезглавят, а потом прославят,
а может быть, бесславно в Данию отправят.
*
Философ Вольтер — государыне Екатерине:
“Катя, а что ты думаешь об Украине?
О Днепре-Днестре, о горах Карпатах,
о соломою крытых беленых хатах,
не в последнюю очередь и об этих, пархатых,
которых ты проглотила совместно с большей
частью страны, именуемой Польшей?
Что думаешь делать с их мишпухой и их кагалом,
их писателем Шолом-Алейхемом, живописцем Шагалом,
эсерами и эсдеками, больше-меньшевиками,
с их убеждением, утвержденным веками,
что до них народы были только черновиками,
а на них, как на свитке, Господь начертал Свою Тору.
Тору читала, Катя? Хорошая книга, нет спору”.
Екатерина — Вольтеру: “Вчера приказала
испечь пирог с начинкой из медвежьего сала.
Также ели ломтики подсоленной лососины.
И еще — велела мужчинам носить обтягивающие лосины.
Чтобы достоинство было видимо сразу
близорукому, но пытливому глазу”.
Вольтер — Екатерине: “Что делать с украинской речью,
к которой вы, россияне, относитесь как к увечью,
как быть с Запорожской Сечью, саблями и картечью,
как быть с казаками и казацким барокко,
с морем, которое раскидывается широко,
с броненосцем „Потемкин”, кстати, а как сам Потемкин, здоров ли?
Как его деревни, с домами, лишенными стен и кровли?
Что до хаджибеевских турок, они не хуже одесских урок
и комиссаров с маузерами из-под тужурок.
Мне все равно, жизнь моя на закате,
а ты молодая, есть над чем задуматься Кате”.
Екатерина — Вольтеру: “При личной встрече
я бы тебе положила, Вольтер, ноги на плечи,
прямо в парадном зале, не слазя с трона,
от этого дела с меня не упадет корона.
За ум я плачу любовью, за любовь отплачу сторицей.
Почему бы философу не встретиться с императрицей?
Приезжай в Петербург, познакомься со мной поближе!”
Вольтер — Екатерине: “Знакомиться лучше в Париже”.
*
Ночь. Петр Третий пошел смотреть на пожар.
Бревна трещат. Пламя возносится к небесам.
С самого детства Петя огонь обожал.
Горит дом камердинера. Поджог совершил он сам.
Дым затмевает Луну. Говорят, Луна это — шар.
А выглядит как тарелка. Не стоит верить глазам.
Еще известно, что на Луне людишки живут,
размером гораздо меньше, но в остальном
такие же, как и мы, живущие тут,
глазеющие на пожары, упивающиеся вином.
Говорят, что на Луне такие цветы цветут!
У роз не шипы, а штыки на стебле стальном.
Но Петя думает: лунные люди — это наверняка
ожившие наши игрушки, наши любимые, те,
что послушны, не плачут из-за каждого пустяка,
маршируют рядами, подчиняясь любой мечте.
И это не суеверие, не какая-то мистика,
это порядок, возможный лишь на большой высоте.
Огонь облегчает фантазию. А в дальнем крыле дворца
Екатерина мучится родами. Сын или дочь?
Все равно, Петра тут не выставишь, как отца:
два года не прикасался. Лишь пламя может помочь.
Пока не родится младенец, дом не должен сгореть до конца,
пока младенца не спеленают и не вынесут прочь.
Камердинер молится: пусть она побыстрее родит!
Пусть дом подольше горит, пусть искры взлетают ввысь!
Господь, простри над несчастной Катей огненный щит!
Гори-гори ясно, дом, гори, но не торопись.
Екатерина рожает, пламя стихает, дерево, догорая, трещит.
Петр мочится на головешку, как брюссельский манекейн-писс.
*
Снится Катерине убиенный Петр,
в камзоле гольштинском, выпрямлен и бодр.
Стоит, топочет ножкой, просит: “Кать, а Кать,
пошли оловянного солдатика искать!
Как душили меня, так во время смертных мук
выпал тот солдатик у меня из рук.
Красивый солдатик, в треуголке, в парике,
косичка сзади, сабелька в руке.
Он лежит в траве, я лежу в гробу,
оба мы не жалуемся на судьбу.
Ты лежишь в кровати, рядом — фаворит
тяжко дышит в ухо, радости дарит.
Любимцы твои, убивцы мои,
я лежу в забвении, в забытьи.
А ты при полной памяти, Кать, а Кать,
пошли оловянного солдатика искать!”