Борис Акунин и проект «Авторы»
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2012
11 января 2012 года новостные ленты самых разных агентств сообщали одну и ту же новость: «Борис Акунин признался, что писал под псевдонимом Брусникин»; «Акунин признался, что Борисова и Брусникин — это он» и т. п. Не думаю, что газетчики не понимали некоторую комичность заголовков: под псевдонимом пишет все же реальный человек, Григорий Чхартишвили, а не Акунин, его маска. Но что логика, когда тайна псевдонимов раскрыта в «Блоге Бориса Акунина», и поди разберись, когда именно хозяин блога пишет от имени Чхартишвили, а когда от имени Б. Акунина. Вот беседу с Навальным точно ведет Чхартишвили: инициалы Г. Ч. проставлены. Но интервью «International Herald Tribune» дает Борис Акунин. А кто выступает на митинге? Кто обсуждает с читателями то стратегию поведения на выборах, то кандидатуру на роль Фандорина в предстоящей экранизации «Алмазной колесницы» — Чхартишвили или Акунин? Или некий персонаж по имени borisakunin c лицом Григория Чхартишвили, но в сюртуке и котелке по моде конца ХIХ века, как он изображен на юзерпике?
Маска Борис Акунин, по признанию писателя, так приросла к нему, что начала мешать беллетристике: не позволяла менять правила игры. Для этого якобы и потребовались новые псевдонимы, и возник проект «Авторы»: два писателя, не вписывающихся в границы акунинского мира. Позволительно в этом немного усомниться. Если Акунин может писать о впечатлениях от митинга или обращаться к читателю с вопросом «с какой конкретной цели следует начинать борьбу за восстановление демократии в стране», то уж тем более он может написать историко-приключенческий роман. Стало быть, истоки проекта «Авторы» следует искать не в неудобстве акунинской маски. Тогда в чем?
Но попробуем сначала проследить, как реализовывался проект «Авторы». Не будем нарушать и сложившейся уже традиции неразличения Акунина-Чхартишвили.
В блоге Акунина сказано, что первой выдуманной писательницей стала Анна Борисова. Но на прилавках книжных магазинов первым появился роман Анатолия Брусникина «Девятный Спас»[1]. Ему предшествовала назойливая рекламная компания.
«Акунин расстроен. Дашкова очарована. Лукьяненко поражен. Минаев восхищен», — кричали рекламные щиты и растяжки в ноябре 2007 года, советуя публике немедленно приобрести роман никому не известного Анатолия Брусникина. Чем же был расстроен Акунин? Тем, что хотел было написать роман из истории XVIII века, да пришлось отказаться: «Лучше, чем у Брусникина, не напишешь».
Задним умом, конечно, понятно, что рекомендация двусмысленна, что она иронически обыгрывает мифическую фразу Потемкина «Умри, Денис, лучше не напишешь», якобы сказанную Фонвизину на премьере «Недоросля» (где екатерининский вельможа не был), что Анатолий Брусникин — почти анаграмма Бориса Акунина, да и сам псевдоним, учитывая болотное соседство клюквы и брусники, носит игровой характер.
Но инерция отталкивания от книги, рекламируемой теми же методами, что сникерс, перевешивала любопытство. И вот уже Лев Данилкин в статье с фельетонным названием «Пляска головой и ногами» («Афиша», 14 ноября 2007) едко иронизирует над романом, его языком, его героями и витиеватым сюжетом, а Евгений Белжеларский в «Итогах» (10.12.07) беспощадно резюмирует: сюжетные нагромождения автора бессмысленны, а написана книга бестолково. Коллегам же советует не подыгрывать попыткам назначить в бестселлеры коммерческий проект.
Критик «Итогов» беспокоился не зря: действительно, журналистика принялась подыгрывать рекламе, занявшись поисками автора, что оказалось интереснее и проще, нежели писать о самой книге. Как ни странно, на рекламную кампанию Брусникина сыграла и Елена Чудинова, вряд ли того желая. Вскоре по выходе романа она обвинила Брусникина в плагиате.
По ее утверждениям, она предлагала издательству «АСТ» роман «Ларец», его отвергли, а спустя некоторое время вышел «Девятный Спас» и Чудинова увидела в нем использованные ею сюжетные элементы. Перечень этих сюжетных элементов заставил меня улыбнуться: совпало время действия (XVIII век), три героя (только у Чудиновой девушки, а у Брусникина юноши), волшебный предмет, вокруг которого вертится действие (у Чудиновой — ларец, у Брусникина — икона), тайна рождения царского отпрыска, ну и дальше в том же роде. Возник вопрос: неужели Чудинова искренне считает эти сюжетные элементы собственными? Три сестры (или три брата, три царевича, три медведя) волшебных сказок, тайна рождения царского сына (царской дочери), поиски волшебного предмета — все это общие сюжетные места, топы, присутствующие во всех фольклорах мира и тысячу раз воспроизведенные в литературе.
Я начала было читать «Ларец» Чудиновой и вскоре оставила эту затею, поняв, что для исторического романа он слишком фантастичен, а для приключенческого — уныл.
Зато брусникинский «Девятный Спас», открытый нехотя, неожиданно увлек. Если Чудинова использует общие сюжетные места, кажется даже не подозревая о том, что они таковыми являются, то Брусникин весело выставляет их напоказ и постмодернистски играет с ними.
Его три героя, конечно же, имеют источник, но не малоизвестный роман Чудиновой с тремя девицами, а куда более очевидный. Евгений Белжеларский, которого мы уже упоминали, досадливо замечает, что три героя — крестьянский сын, попович да дворянин «символизируют трогательный союз сословий, коего на Руси отродясь не бывало». На Руси, может, и не бывало, но вот в фольклоре, в предании, в былине — сколько угодно. А кто изображен на популярном полотне Васнецова «Три богатыря»? Крестьянский сын Илья Муромец, сын священника Алеша Попович да аристократ, княжич Добрыня Никитич — самые популярные былинные герои. Чем не трогательный союз сословий?
Вот отсюда и поскакали герои прямиком на страницы книги Брусникина, роняя по пути свои рыцарские доспехи и превращаясь в простодушного и незлобивого крестьянского сына Илью, наделенного недюжинной силой; поповича Алексея, не столь сильного, сколь ловкого и хитроумного, охочего до женского пола; и боярского отпрыска Никитина, честного, прямого, отважного и не способного хитрить — в полном соответствии с былинными качествами богатырей.
Илья Муромец, как известно, сиднем сидел тридцать лет и три года, пока чудом не исцелился. Ну вот и у Брусникина Илья хоть и силач, да не может ходить: парализовало его, как и положено по преданию. Былина вот только не объясняет, каким образом у Ильи ноги не атрофировались (тьфу, слово из двадцатого века). А Брусникин об объяснении позаботился: «бабинька» — знахарка, воспитавшая обезножевшего Илью, наказала ему ноги упрямо мять руками, чтобы, когда он не на шутку испугается, мог бы вскочить и пойти. Так и произошло.
Елена Чудинова думает, что знахарку-травницу Брусникин у нее позаимствовал. Нет, оба они позаимствовали наделенную тайными знаниями старуху, Бабу-ягу, из волшебной сказки.
Не обошлось у Брусникина и без Василисы Прекрасной, она же Премудрая (Василисой назвала царевна Софья свою тайно рожденную дочь, конечно же умницу и красавицу). Не обошлось и без спящей царевны: похищенная злодеем Василиса, освобожденная Никитиным (подобно тому как Добрыня Никитич освободил княжну Забаву Путятичну из плена у Змея-Горыныча), впадает в летаргический сон.
Что движет сюжет волшебной сказки? Поиски — волшебного предмета, пропавшей царевны, Василисы Прекрасной. Эти фольклорные мотивы изобретательно наложены Брусникиным на исторический фон Петровской эпохи. Брусникин, в отличие от Акунина, как бы почвенник, стало быть, и в Петровской эпохе он видит не продуктивную попытку модернизировать страну, а заговоры, интриги, лихоимство, разгул политического сыска, быстроту бессудных расправ. Все это как нельзя лучше работает на интригу приключенческого романа, где должны быть благородные герои, но нельзя и обойтись без злодеев; где рыцари должны вроде бы уже тридцать раз погибнуть, но неизменно успевают ухватить за хвост удачу.
Роман развлекательный, но не пустой и не глупый, а веселый и стильный и, как многие акунинские вещи, содержит несколько слоев смысла. Читателя искушенного будет забавлять постмодернистская игра с фольклором, историей и литературой. Читателя простодушного увлекут приключения. Но жанр выдержан стильно и весело. Со временем роман, думаю, уйдет в детское чтение, как «Остров сокровищ» Стивенсона или как «Три мушкетера» Дюма, вовсе не для детей написанные. Но это — лучшая участь, которая может ожидать жанровые книги. Их либо забывают, либо переставляют на детскую книжную полку, и это уже надолго.
Еще более «акунинским» получился второй роман Брусникина «Герой иного времени». Игра с русской классикой (и не только русской) — фирменный прием Акунина. Подобная игра требует соучастия читателя. Разбросанные тут и там явные и скрытые цитаты, аллюзии, усмешки, намеки предполагают, что мир русской классики для читателя так же органичен, как для автора, что он узнает цитату из Толстого и Чехова, оценит лесковский колорит повестей о монахине Пелагии и проницательно улыбнется, поняв, что акунинские персонажи разыгрывают сцену из романа Достоевского. (Об этом много писали, и я в том числе.) Действие детективных романов Акунина проходит в последней четверти ХIХ — начале ХХ века, и, стало быть, мир пушкинской, лермонтовской и гоголевской прозы остался Акуниным не обжит. Теперь его обживает Брусникин.
«Герой иного времени» — попытка написать приключенческий роман в кавказских декорациях второй четверти ХIХ века.
Есть Кавказ Лермонтова, есть Кавказ Марлинского и Кавказ Толстого. Эпиграфы из Толстого в брусникинском тексте присутствуют, но толстовский реалистический Кавказ автору не нужен. А вот Бестужев-Марлинский очень даже уместен. Экзотические горцы, смесь жестокости и благородства, неистовые страсти влюбленных, столкновение подлости и корысти, самоотверженности и великодушия — это у Брусникина скорее от Марлинского. Впрочем, ведь и Лермонтов немало почерпнул у сосланного на Кавказ декабриста, как утверждают почтенные филологические исследования. Но в открытую брусникинский роман перелицовывает лермонтовского «Героя нашего времени», с добавлением, разумеется, таких элементов, как погони и стрелялки.
Как-то Акунин заметил, что среди литературных источников его Фандорина важное место принадлежит Григорию Александровичу Печорину. И в самом деле: замечательно хорош собою, смел, ловок, немногословен, загадочен. Но, в отличие от Печорина, он просто так, от скуки, пакостей людям не делает. Что ж удивительного, что теперь герой иного времени, Никитин, похож не столько на Печорина, сколько на Фандорина? Вон и туземный кунак при нем, горец Галбаци, совершено как Маса при Фандорине: предан как пес и почитает как господина. И тоже жизнью обязан. (Печорин Казбича приручить или дружить с ним даже и не пытался — он его просто, выражаясь современным языком, «развел».)
Вот только замечательная везучесть Фандорина заменена невезучестью Никитина. Ну только приехал из заграницы — и угодил на Сенатскую площадь. А там друзья. Ни в каком заговоре Никитин не участвовал, но пожизненную каторгу получил. И в карты Никитину не везет — всегда проигрывает. (Напомню, что Фандорину во всех азартных играх везет сказочно, в том числе и в играх со смертью.)
Вообще перемена знаков с плюса на минус — это довольно простой прием трансформации текстов, но Брусникин любит им пользоваться. Печорин похищает Бэлу, в которую влюбился. Никитин, рискуя жизнью, освобождает похищенную горцами Дашу Фигнер, в него влюбленную.
У Лермонтова Печорин вызывает на дуэль Грушницкого и хладнокровно его убивает. У Брусникина все с точностью до наоборот: Никитина вызывает Мангаров — Грушницкий, а Никитин — Печорин стреляет в воздух.
Княжна Мери — жертва прихоти Печорина. У Брусникина все опять наоборот: Никитин — жертва такой милой и невинной, влюбленной в него барышни. Это она, оскорбленная отвергнутой любовью, из ревности и жажды мести выдает план побега Никитина и его невесты и пускает по их следу убийц. А вот бежать Никитин вынужден из-за обстоятельств, которые никогда бы не могли возникнуть в лермонтовском «Герое нашего времени». Но при перелицовке классического романа в приключенческий не обойтись без интриг, заговоров и злодеев, и злодеи нужны масштабные, не то что драгунские капитаны, забывающие зарядить дуэльный пистолет.
Жандармский капитан Честноков именно такой злодей, мерзавец в чистом виде, не брезгующий организовать похищение дочери своего начальника с помощью местных головорезов. Это он придумывает состряпать дело о заговоре против военного министра, прибывающего с инспекцией на Кавказ, и назначить государственного преступника Никитина главой заговора. Никитин убивает негодяя и вынужден принять отвергнутое ранее предложение своего друга, морского капитана Платона Платоновича Иноземцева: бежать в Америку, воспользовавшись его кораблем, следующим на Аляску. Но не забудем про хроническую неудачливость Никитина: в игре со смертью он проигрывает. Необычный финал для приключенческой повести: убить главных героев руками наемных убийц. Нарушает чистоту брусникинского жанра. Но Акунину такие финалы не чужды.
Что же касается морского капитана Платона Платоновича Иноземцева, то он вместе со своим кораблем приплывет в Севастополь 1855 года, прямиком в следующий роман Брусникина «Беллона», вышедший уже после того, как сеанс магии с псевдонимами закончился саморазоблачением.
Что сказать о «Герое иного времени»? Крепко сшитый, динамичный, стремительный сюжет, легкое, не лишенное приятности, необременительное чтение. Есть и идеологическая нагрузка: то о патриотизме герои порассуждают, то о самом Лермонтове. Но вот по прочтении романа все же не оставляет мысль: «а зачем?» — которая отсутствовала при чтении «Девятого Спаса». Там игра казалась самоценной и тем оправданной. А здесь впечатление такое, что автор решал для себя какую-то литературную задачу. Но задача-то была какая? Написать по лермонтовским мотивам крепкий сценарий голливудского боевика?
Что же касается «Беллоны», то в первой своей части это очень славный историко-приключенческий роман, словно предназначенный для подростков: мир глазами взрослеющего ребенка, романтическая любовь, приключения, тайна и сокровище (герой находит пещеру, полную античных раритетов, и влюбляется в женский портрет, который словно оживает в облике прекрасной девушки), морские приключения, опасность, мужество, уроки патриотизма и ненавязчивые сведения из истории и предыстории Крымской войны.
Тут тоже присутствует некий литературный первоисточник — «Севастопольские рассказы» Толстого. Но, по правде говоря, для современного подростка (и не только) очерки Толстого — занудное чтение. А вот брусникинская «Беллона» — чтение легкое и увлекательное. Ну а вторая часть романа смахивает на конспирологические версии истории, которые так любит автор проекта «Смерть на брудершафт». Вся эта севастопольская мясорубка оказывается удачной шпионской операцией англичан, и в частности — делом рук Александра Бланка, русского дворянина по рождению, британца по воспитанию, убежденного противника режима, считающего, что поражение России в войне посрамит самодержавие и окажется дорогой к светлому будущему. Сначала в качестве британского офицера он принимает участие в осаде Севастополя, а потом в качестве шпиона с хорошей легендой перебрасывается на русскую сторону и добивается того, чтобы идиотский план наступления, разработанный императорским любимцем, был принят. Результат — разгром русской армии, море трупов и раскаяние шпиона, в котором проснулась русская часть души и сочувствие к людям, которых он убил во имя какого-то непонятного будущего.
Получается, что вторая часть разрушает романтизм первой. Не брусникинское это дело, скорее уж акунинское. И правильно писатель сделал, что раскрыл тайну псевдонима, не дожидаясь выхода книги: после второй части «Беллоны» на Брусникина посыпались бы новые обвинения в подражании Акунину (которых и так было предостаточно).
Но обратимся к другому проекту: «Анна Борисова». Первый ее роман — «Там» — вышел в издательстве «КоЛибри» вскоре после того, как отгремела рекламная кампания Брусникина, и был представлен публике как многообещающий дебют успешного человека, укрывшегося под псевдонимом.
Журналисты проглотили наживку и стали играть в угадайку, самим же текстом не особенно заинтересовались. Немногочисленные отклики были скорее раздраженными, чем объективными. Так, например, Вадим Нестеров (Газета.Ru от 23.01.08) в статье под насмешливым названием «Там, тамтадам, тамтадам…», вдоволь поиронизировав над технологией «бестселлероделания», сам роман разнес в пух и прах, назвав его чем-то средним «между лекциями преподавателя курса └История религий” и сборником литературных пародий».
По-моему, это несправедливо. Ничего от лекций в романе нет, напротив: повествование живо и динамично и сразу включает читателя. Завязка, правда, лишена оригинальности. Во всех почти романах и фильмах катастроф авторы прибегают к сходному приему экспозиции: прежде чем захватят самолет (или у него откажет двигатель), прежде чем загорится небоскреб или напорется на айсберг корабль, надо представить героев, которых случай собрал в одном месте. Вот и здесь: прежде чем взорвать в московском аэропорту группу случайных людей, автор их грамотно представляет: сорокапятилетняя дама, историк, летящая на конференцию; двадцатилетний бармен; красавица мулатка с двухлетним сыном, ревностная католичка, что не мешает ей быть элитной проституткой; старый маньчжур, давно уже мечтающий о смерти; молодожены-французы, проведшие медовый месяц в неистовом сексе; два мента, один коррумпированный мелкий негодяй, другой (кинолог) — добросовестный служака; и наконец, два террориста: один тупой исполнитель, другой — идейный вдохновитель, один только что передал другому пояс, который шахид должен взорвать в самолете. Планы террористов нарушает пес Кузя: учуяв что-то подозрительное, он начинает обнюхивать шахида и тот, не выдержав напряжения, нажимает на кнопку. Взрыв — и все, кто находились в баре, мертвы.
Но это лишь начало романа. Потому что основное его содержание — это то, что происходит с героями после смерти. А происходит вот что: каждый попадает в свой загробный мир, поначалу, правда, пережив несколько минут, описанных в знаменитой книге Моуди (парят над собственными телами, видят свет, умерших близких и т. п.). Католичку-проститутку ждет чистилище, воцерковленный кинолог попадает в рай после некоторого числа мытарств, ребенок — в школу для ангелов, а маньчжур-буддист переродится в нового человека (поскольку не вышел из колеса Сансары и нирваны пока недостоин). А что будет с террористами, неужто их не отправят в ад? А вот и нет: идейного вдохновителя ждет «ничто», как он и предполагает, а вот фанатичный шахид попадает в тот рай, который ему был обещан муллой в мечети. Коррумпированного милиционера ждет привычная работа: его самого возьмут в черти. Ну а умный самоотверженный пес получит в награду что-то вроде собачьего рая: замечательный двор, где так хорошо гулять.
Несмотря на предсказуемость сюжетных поворотов, нельзя сказать, чтобы сами описания этого загробного существования были полны банальностей. Напротив, они изобретательны, тактичны и нетривиальны. Только раз, на мой взгляд, вкус Анны Борисовой дает сбой — когда она обыгрывает сюжетные ходы фэнтези не самых высоких достоинств. Молодой бармен (видимо, напичканный молодежным чтивом) оказывается инопланетянином, работающим на планете с многозначным порядковым номером в качестве наблюдателя-исследователя, и после катастрофы возвращается в свой естественный облик, а вся Земля, как выясняется из разговора агностика Анны с каким-то облаком, — не слишком удачная курсовая работа студента университета Вселенной, факультета Замкнутых Самостоятельно Организующихся Систем, на студенческом жаргоне «Засос» (вот это уже какой-то студенческий юмор в стиле КВН).
Но как же так, — возникает вопрос, — неужели автор релятивистски считает все религии и верования (а также безверие) равноценными?
Сам Акунин несколько раз в разных интервью упоминал евангельское «каждому будет дано по его вере», и некоторые рецензенты ухватились за это изречение, считая, что роман Анны Борисовой — это реализованная евангельская цитата. Это, конечно, не так.
«Тогда Он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет вам» (Матф. 9: 29), — этот стих является завершением рассказа об исцелении слепых Иисусом Христом. Но прежде чем исцелить слепых, Христос задал им вопрос: «…веруете ли, что Я могу это сделать?» — и только получив утвердительный ответ, произнес: «По вере вашей да будет вам». То есть: если вы веруете во Христа, то в зависимости от силы этой веры и будет исцеление. Христос отнюдь не плюралист и не допускает существования разных версий Бога и загробного мира. Зато это допускает литературный антагонист Христа, булгаковский Воланд. Это он говорит в финале своего знаменитого бала, обращаясь к голове Берлиоза, что среди теорий посмертного существования есть и та, согласно которой «каждому будет дано по его вере», после чего Берлиоза отправляет в небытие. Вот эту фразу и можно считать литературным истоком романа, принадлежащего перу атеиста или агностика (и рассчитанного на такого же читателя). К счастью, церковь у нас пока отделена от государства, и, сколько могу судить, ни одна из конфессий не обвинила роман Борисовой в ереси и кощунстве.
Через год вышел второй роман Анны Борисовой, «Креативщик», на сей раз в издательстве «АСТ», которое раскручивало Брусникина, в связи с чем изменились и принципы продвижения романа: реклама сделалась еще агрессивнее.
«Креативщик» — это веер историй, связанных друг с другом личностью загадочного рассказчика, бродящего по Петербургу и заговаривающего с разными людьми. Выйдя из дома глубоким стариком, рассказчик (представившийся первой слушательнице как креативщик, создающий сюжеты для реалити-шоу) все молодеет и молодеет, пока не превращается к вечеру в ребенка.
Многие увидели здесь вариации на булгаковские темы (креативщик и в самом деле напоминает несколько полинявшего Воланда). Сам Акунин такой трактовкой огорчился: он создавал метафору писательского труда. Ну что ж, писатель действительно сочиняет все новые и новые миры, а если он при этом еще и питается сочинительством, так и в самом деле в процессе творчества молодеет. Однако что-то инфернальное в этом не слишком приятном субъекте, бродящем по городу и навязывающемся людям, все-таки есть. Энергетический вампир какой-то. А вот истории он рассказывает занимательные, но увы — как Шехерезада, обрывает их на самом интересном месте. И тем не менее впечатление цельности повествования не ослабевает, а внимание читателя ловко удерживается.
Если Брусникин — продолжение Акунина, то Анна Борисова куда ближе к Григорию Чхартишвили. Между исследованием Чхартишвили «Писатель и самоубийство» (которое много шире своего названия) и романом «Там» гораздо больше параллелей, чем между Акуниным и Анной Борисовой. Достаточно сослаться на раздел монографии, который исследует отношение к самоубийству во всех основных религиях. Отсюда один шаг до структуры книги «Там», основанной на представлении о посмертном существовании в православии, католичестве, буддизме, исламе.
Что касается романа «Vremena goda», тут тоже много мотивов, находящихся в сфере интересов Чхартишвили: сама смерть, достоинство умирания, старость, самоубийство как способ избежать старческой деменции — это темы Георгия Чхартишвили. Правда, в последнее время они и Акунина заинтересовали: в романе «Весь мир театр» Фандорин вырабатывает целую теорию старения.
Действие частично происходит во французском мезон-де-ретрета «Vremena goda». Это дом престарелых для богатых людей, куда приехала перенимать опыт молодой врач-геронтолог из России, и галерея обитателей этого внешне благополучного учреждения написана с той экономной щедростью, которая проявилась в предыдущих текстах Борисовой. (Что же касается названия романа, так оно, конечно, многозначно. Времена года — это еще и этапы человеческой жизни.)
Вполне реалистическая проблематика наложена на скелет приключенческого романа с элементами фантастики в брусникинском духе. Основательница мезон-де-ретрета 105-летняя Александра Казначеева-Каннегисер, которую все зовут Мадам, уже 15 лет находится в коме, но лежит тут же, в своем бывшем кабинете. Однако никто не знает, что это псевдокома, что ее мозг безостановочно работает. Образы прошлого возникают в ее сознании: они-то и составляют важнейший, авантюрно-приключенческий пласт романа. Здесь и картины быта русской эмиграции в Харбине, и страстная любовь, и коварство японского офицера, подстроившего похищение возлюбленного, и злодеи-хунхузы, и авантюрная поездка со слепым стариком китайцем куда-то на север, в тайгу рядом с Россией, где, дескать, он припрятал мешки с золотом, и поиски сокровища, и гибель его обладателя от рук хунхузов (так что мешки, переставшие быть миражем и переложенные во вполне благопристойные чемоданы, достаются героине).
Однако золото вовсе не главное сокровище. Главное — философский камень. Нет, он, разумеется, будет назван по-другому, и важная функция философского камня — обращать металл в золото — окажется совершенно излишней. Слепой китаец, проникшийся симпатией к Александрине, золото презирает, даром что обладает способностью слышать его «масть» на расстоянии, благодаря чему и насобирал гору золотых самородков. Но искал-то он совсем другое: драгоценный корень, яншэнь… Никто про этот корень не слышал, все знают только про женьшень, его и ищут, а китаец владеет великой тайной: знанием о яншэне, мужской разновидности женьшеня, который встречается в десять тысяч раз реже. Даже маленький кусочек давно высохшего корня, помещенный в бутылку с водой и женьшенем обыкновенным, дает волшебный эликсир, если и не дарующий вечную молодость, то продляющий жизнь, гарантирующий здоровье и избавляющий от всех неприятных последствий старости, вроде немощи и болезни Альцгеймера. Ну ни дать ни взять магистериум, который уже искали в романе Акунина «Алтын-Толобас».
Сам пожилой китаец — живое подтверждение могущества корня: в девяносто лет выглядит на шестьдесят, остер умом, неутомим физически, умеет управлять своим телом.
Вокруг тайны «великого эликсира» и крутится действие. Александрина, став хоть и поздно, после гибели мужа и дочери, врачом, задумывает превратить в научный метод полученное от китайца тайное знание (к которому, разумеется, прилагается и сам засушенный корень, имеющий неисчерпаемый ресурс силы). Но действует почему-то не как ученый, а как алхимик.
Как работает ученый, возглавляющий лабораторию? Его сотрудники в курсе исследований и понимают, что они делают. Направление их работы известно коллегам. Промежуточные результаты публикуются в научных журналах. Не то Александрина. Она держит свои опыты в глубокой тайне, все бумаги вместе с эликсиром прячет в сейф, самое важное хранит в тайнике. И когда в результате гнусного замысла своего заместителя, подбирающегося к эликсиру и научным тетрадям, она оказывается парализованной, сведения, способные изменить жизнь человечества, отменив дряхление организма, потерю памяти, старческие деменции, так человечеству и не достанутся. Попытка парализованной героини передать это открытие симпатичной московской девушке-геронтологу также закончится неудачей: бедняжка умрет, зачем-то перепрятав сокровище так, чтобы оно было обречено на уничтожение.
Но иначе и быть не может в приключенческом романе. Закон жанра, который тщательно соблюдает Акунин: никто не найдет запрятанную Либерию — библиотеку Ивана Грозного («Алтын-Толобас»), никто не увидит пещеру вблизи Севастополя, полную драгоценных античных скульптур и росписей — она погибнет от английского снаряда («Беллона»).
Линия с «жизненным эликсиром», названным на сей раз яншенем, увеличивает читабельность романа, но переносит его в иную нишу, нежели та, где готовы были расположиться первые две вещи Анны Борисовой: в раздел приключенческой литературы, где уже обосновался Брусникин.
И вот тут пришел черед еще раз задать вопрос: для чего создавался проект «Авторы» и насколько успешной оказалась писательская стратегия?
Григорий Чхартишвили утверждает, что главным побудительным мотивом игры была усталость от маски Акунина и желание написать романы «не по-акунински». Меж тем главное, что выдавало Брусникина, — это как раз акунинские когти. Историко-приключенческая линия в «Алтыне-Толобасе», с мушкетером Корнелиусом фон Дорном, приехавшим в дикую Московию семнадцатого века и попавшим в водоворот невероятных событий (тут тебе и любовь, и коварство, и охота за сокровищем, и заговор, и интриги, и скачки с погонями), исполнена в той же повествовательной манере, что и «Девятый Спас», и именно эта манера стала причиной обвинения Брусникина в подражании Акунину. Игра в перелицовку классики, излюбленная Акуниным, после публикации «Героя иного времени» у одних укрепила подозрения в истинном авторстве романа, а у других — вызвала недоверие к подражателю. Как написано в одном из комментов на сайте Акунина, «Брусникина я посчитала эпигоном, возмутилась и бросила. Зачем мне эпигон при живом оригинале?».
В своем блоге Акунин называет еще одну причину изобретения Брусникина: «издательско-книготорговый эксперимент». Можно ли раскрутить с нуля неизвестного писателя? Как действовать? Сколько денег вложить в «раскрутку», чтобы не остаться в минусе?
Ой, что-то не верится, что писатель в течение трех лет будет работать на книготорговый эксперимент. Ему-то что от этого эксперимента? Все равно ясно, что бренд Акунин окупится лучше бренда Брусникин.
Создавая же Анну Борисову, писатель, по его признанию, хотел попробовать силы «в беллетристике, которая очень близко подходит к рубежу, за которым уже начинается серьезная литература». Ну, во-первых, в такой литературе не присутствует ни философский камень, ни «эликсир жизни» (это относится к последнему роману). Что же касается первых двух, то они действительно очень близко подошли к воображаемой границе между беллетристикой и «серьезной литературой». Я вообще думаю, что такая граница условна. Иногда это вопрос позиционирования текста. Случись Григорию Чхартишвили отдать роман «Там» или «Креативщика» в толстый журнал — и он бы шел по ведомству серьезной литературы, выдвигался на премии.
Но писатель сам нарушил чистоту эксперимента, сделав ставку на массированную рекламу. Это повысило тиражи, но парадоксальным образом скомпрометировало начинающую писательницу в глазах «продвинутой» читающей публики, привыкшей к тому, что агрессивная реклама сопровождает лишь коммерческую книгу.
Замечательна в этом смысле мнимопростодушная рецензия Льва Данилкина («Афиша», 9 января 2009), в которой он рассказывает, как его «достала» реклама романа «Креативщик» какой-то там Борисовой (про которую шел слух, что за псевдонимом укрылся олигарх Мамут), как он купил книгу исключительно из возмущения: «Ну надо же, не просто напечатали 50-тысячным тиражом какую-то несусветную галиматью, но еще и, чтобы продать ее, не постеснялись нанять великую писательницу Улицкую, чего ж они творят-то, мамуты эти, а?!» — и как в процессе чтения остывал, ибо перед ним оказался «никакой не Великий-Роман, конечно», «но очень бодрый, на три часа чтения, умный текст». «По соотношению стиль — интеллект — эрудиция — кто-то вроде Акунина…» — добавляет Данилкин.
Но читателей Данилкина меньше, чем читателей рекламы. И здесь придется согласиться с Галиной Юзефович, в остроумной статье «Мышка-наружка» («Частный корреспондент», 21 января 2009 года) заметившей, что призывы читать роман Анны Борисовой, которые «встречаются в столице чаще, чем банкоматы или овощные ларьки», сослужили начинающей писательнице дурную службу и что «после подобной рекламы восстановить добрую репутацию Борисовой будет очень непросто». Добавлю, что романом «Vremena goda» писатель сам стер грань между Борисовой и Брусникиным.
Получается, что когда начинаешь разбираться в причинах, побудивших Григория Чхартишвили затеять игру с новыми псевдонимами, все версии автора кажутся недостаточно убедительными.
Зачем вообще успешный писатель изобретает себе маску? Казусы такие редки, но все же случаются. Самый яркий пример — Ромен Гари, лауреат Гонкуровской премии 1956 года, спустя десятилетие столкнувшийся с падением читательского интереса к его книгам и обидными уколами критики.
Мистификация удалась как нельзя лучше: никому не известный Эмиль Ажар, которого придумал Ромен Гари, быстро завоевал успех, а роман Ажара «Вся жизнь впереди» получил в 1975 году Гонкуровскую премию.
Понятна психологическая мотивировка мистификации: писателю хотелось доказать, что он не стал писать хуже. И должно быть, Ромен Гари получил немалое удовольствие, читая хвалебные статьи Ажару тех самых критиков, которые утверждали, что Ромен Гари исчерпал себя и ждать от него нечего. Правда, кончилось все это плохо — самоубийством, но это было потом.
Судьба Ромена Гари хорошо известна Акунину: в своих интервью он часто ссылается на Гари как на пример опасности заиграться с псевдонимом. Одно из таких интервью было дано писателем журналу «Коммерсантъ/Weekend» (№ 69 (45), 21.12.2007) как раз в тот период, когда только что появился на прилавках Брусникин и еще никто не знал об авторстве Акунина. Григорий Дашевский, спрашивая писателя о причинах выбора псевдонима Акунин, все допытывался, был ли чей-то пример для него важен: «Гари — Ажар, Виан — Салливан, Пессоа, японские художники, менявшие имя?» И получил замечательный ответ от япониста Чхартишвили, напомнившего журналисту, что не только художники, но и другие японцы, «достигшие некоего поворотного момента в жизни, в прошлом часто брали себе новое имя». «Да, такой мотив у меня был. В качестве литературного переводчика к тому времени я уже сделал все что мог. <…> Не потому, что достиг абсолютного совершенства в этом замечательном ремесле, а потому, что уперся головой в свой собственный потолок. Лучше переводить уже не получалось, а топтаться на месте было досадно».
Почему-то кажется, что похожая ситуация сложилась и у писателя Акунина. Та публика, которая в свое время открыла и стала читать ретродетективы издательства «Захаров», Акунина разлюбила. Тиражи растут, проект развивается, книжный рынок съест любое количество книг Акунина, но «лучше писать не получается, а топтаться на месте досадно». И критика, некогда Акунина любившая, теперь равнодушна (в лучшем случае), и место в литературной иерархии определено не самое почетное: по ведомству развлекательной литературы. А между тем куда менее даровитые, менее образованные, да просто менее умные авторы каким-то образом попали в другое ведомство. Так почему бы не попробовать новые маски?
Замысел интересный. И мистификация была бы удачной, если бы ею был отмечен действительно «поворотный момент», если бы маски завоевали признание в том секторе литературы, куда не вхож Акунин. А вместо того о Брусникине с Борисовой стали говорить как об эпигонах Акунина…