Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2012
Б о р и с В а х т и н. Через места, где живут опоздавшие. Редакторы М. Яснов, А. Насонова. Художники Катя Толстая, Настя Фомичева. СПб., «Детгиз», 2011, 128 стр.
Лет десять назад одно из петербургских издательств задумало заново выпустить сочинения Бориса Вахтина. Так получилось, что в роли посредника между издателями и наследниками писателя оказался я. Естественно, меня интересовало, что осталось от Вахтина, кроме того, что вошло в однотомник 1991 года, изданный еще по-советски огромным тиражом. То есть кроме шедевров, написанных между 1959 и 1965 годами («Три повести с тремя эпилогами», «Одна абсолютно счастливая деревня»), а также более поздних, не столь прекрасных, но тоже важных для истории литературы произведений, таких как «Дубленка». И само собой, кроме профессиональных трудов по китаистике и переводов с китайского. И еще — киносценариев, почти не несущих печати вахтинской индивидуальности. К большой своей печали, я выяснил, что не осталось практически ничего, кроме огромного количества публицистики — писавшейся в стол, в расчете на будущее, но, как оказалось, всецело принадлежавшей своей эпохе. Эта публицистика составляет половину нового однотомного собрания произведений Вахтина, которое увидело свет полтора года назад. Книгу эту назвали «Портрет незнакомца» — по названию одного из рассказов; рассказа, кстати, весьма двусмысленного, который ныне иные ангажированные люди могли бы прочитать едва ли не как апологию «кровавой гэбни», на самом же деле показывающего многие важные аспекты отношений писателя Вахтина с социумом — в куда большей степени, чем его публицистические статьи.
Многое об этих отношениях говорит и детская повесть, которая все же обнаружилась в архиве Вахтина и ныне увидела свет в «Детгизе». Что уже само по себе важнейшее событие. Важнейшее — учитывая (скажем об этом лишний раз!) ранг автора. Один «Летчик Тютчев» томов премногих тяжелей — в полном соответствии с названием. И служит (в числе немногого) патентом на благородство молодой цивилизации послевоенных детей.
Но мы — да, о детях… Детская литература в СССР была (как известно) зоной некоторой свободы. Выдающиеся неофициальные и полуофициальные писатели, в принципе способные писать для детей — гениально (как Даниил Хармс или Олег Григорьев), хорошо (как Генрих Сапгир, Виктор Голявкин, Игорь Холин, Сергей Вольф или Георгий Балл) или хотя бы средне (как Николай Заболоцкий, Иосиф Бродский или Леонид Аронзон), так или иначе проявили себя на этой ниве. Здесь было гораздо меньше чутких редакторов, выискивающих «идеологический подтекст». От детской литературы не требовалось «реализма»: приемы откровенно модернистского характера сходили здесь за сказочность, за «фантастику», за игру. С другой стороны, те области реальности, которые были заведомо запретны для отражения в литературе, естественно, находились за пределами интереса детских писателей и их читателей. Конечно, известен анекдот, когда Чуковскому разрешили написать детское изложение Библии, но с тем, чтобы там не употреблялись слова «Бог» и «евреи», однако это все же исключительный случай.
Попытался ли Борис Вахтин в 1967 году попробовать себя в качестве советского детского писателя, как его товарищи по группе «Горожане» Владимир Марамзин и Игорь Ефимов (его замечательную повесть «Плюс, минус и Тимоша» «Детгиз» тоже вскоре переиздает), или писал повесть «Через места, где живут опоздавшие» без публикационных амбиций, например для собственных детей? Так или иначе, судьба ее оказалась предопределена ее содержанием. Повесть попала именно что в места, где живут опоздавшие, и там вынырнула, когда уже давным-давно нет ни автора, ни прежней советской детско-книжной субкультуры. Осталась как будто в одиночестве, без тех книг, вместе с которыми ей полагалось выйти и стать на полку.
Так ли?
Начало повести предельно условно: мальчик Ник остается без родителей (они уехали). Ник должен ехать вслед за ними, но опаздывает на поезд, потом еще на один, и так далее — и в конце концов он попадает в специальный «поезд для опоздавших». Можно увидеть здесь тему сиротства. Можно прочитать текст «по Проппу» и увидеть в повести путешествие в страну мертвых.
Первая станция на этом пути в русской сказке — избушка на курьих ножках. Первая станция поезда опоздавших — полустанок, «где ничего нет». Можно ли сказать, что функции мужеподобной колдуньи исполняет Старый Сказочник, который отныне сопровождает Ника? Но все-таки «начальник полустанка» — не он, а «неудачный поэт», мальчик по имени Алик. Широко употреблявшаяся уменьшительная форма имен двух «проклятых поэтов», стоявших у истоков ленинградской неофициальной культуры, — Александра Ривина, погибшего 26-летним в блокаду, и Роальда Мандельштама, умершего 29-летним в 1961 году, — именно такая.
Так что же: Город Опоздавших, в который прибывает поезд, — это Ленинград? Ленинград конца шестидесятых, Ленинград независимой интеллигенции, Ленинград эскапистов, добровольных пораженцев, заведомо опоздавших ко всем советским кормушкам, но и к трудной славе борцов со властью роковой тоже. Наследник города обэриутов, который тоже был городом опоздавших/проигравших и который именно потому мог состояться в советской ночи.
Такая трактовка соблазнительна, но все же, вероятно, слишком прямолинейна. Речь идет не о конкретной среде (хотя у Кузнечика, Черепахи и других обитателей Города Опоздавших могут быть и реальные прототипы), а о типе отношений с миром — бесконечной созерцательной расслабленности, замешенной на чувстве безнадежности, иногда граничащей с аутизмом, но далеко не обязательно бесплодной.
В Городе Опоздавших есть, например, школа, в которой учатся кто чему хочет и кто когда хочет. «Если учитель опоздает, то ученики читают книжки и занимаются сами. А если опоздают ученики, то учитель отдыхает или занимается со своими родственниками». Сами же науки — фиктивные, игрушечные. Учитель географии рассказывает про окружающие город места — Коренные горы, Смешанный и Перемешанный лес, Желтую пустыню. Но фотографии этих мест, которые он показывает, — это увеличенные фотографии древесной коры, полевой кашки, аспарагуса и хвощей, кучи песка на дворе…
Такая вот получается Касталия для ленивых, свободолюбивых и обладающих фантазией. Для поэтов, неудачных и, видимо, удачных. Для «отшельников, тристанов и поэтов».
Но кто ж тогда Отставной Кондуктор, пытающийся разрушить эту идиллию, выпустив из башни Зловещего Петуха и Торопливые Шаги, и завести часы, включить историю? Государство послесталинского времени, тоскующее по былой силе и свирепости? Призрак имперского былого? Символ волевого, «штольцевского» отношения к жизни, неуместного в местах, где живут опоздавшие?
Неважно. Ник, авторский протагонист, спасает город — но спасает, чтобы из него уехать. И в этом — отношение Бориса Вахтина к прекрасно-выморочному миру «навсегда опоздавших»: он любит его, хочет, чтобы он существовал, чтобы его обитатели не слышали нервирующих их торопливых шагов, чтобы они не содрогались от криков петуха-великана. Но самому ему, человеку, по всем воспоминаниям, деятельному, яркому, не лишенному и социальных амбиций, в отведенном ему судьбой месте и времени было, вероятно, тесно. Он рвался из этого Лимба в историческое время.
Эта возможная параллель между сюжетом сказки и реальностью — самое, вероятно, интересное в повести Вахтина. Написана она… нет, конечно, хорошо. Но будем честны: в 1960 — 1970-е бывала детская проза более крепкая и точная. Впрочем, некоторая неточность, неуверенность, небойкость в данном случае оказывается привлекательной. Может быть, именно потому, что «Места, где живут опоздавшие» не увидели тогда света в «Детгизе». Это дает нам возможность увидеть в книге не «благородную халтуру», а образец домашнего творчества. А в этом качестве она оказывается чрезвычайно обаятельной.
Не говоря уже о том, что в ней есть замечательные, истинно вахтинские фразы, абзацы, диалоги. Такой, к примеру:
«— Чтобы сказать слово „спрашиваю”, — сказал рыбак, — нужно перепрыгнуть через эр. А это нелегко тому, кто не может сказать эр. Хорошо, что и без эр понятно, а вот слово „подружка” получается „подушка”, хотя два уха у человека, а не одно. Спали на боку, вероятно.
— Я ничего не понимаю — растерялся Ник.
— Пони — маю, — сказал Головастый мальчик. — Пони что-то подарили маю, а может быть, кто-то просто прошелся не по маю, а по чему-то другому, например по дорожке. Шелся, шелся и прошелся, весь вышел, ничего от него не осталось. А было пони и был май. Здорово, да? Смотри, что получилось: у кого-то был пони, где-то был май, кто-то шел по дорожке и ушел так далеко, что исчез с дорожки начисто!
— Ты играешь, — понял наконец Ник.
— Да, — ответил Головастый мальчик. — Рыбу ловлю и играю. Здорово, да? Не играть разучился. Говорить ни с кем не могу. Рыбу ловлю. Молча. А про себя играю».
Вот так можно прочитать и всю повесть: как игру про себя замечательного писателя, нечто важное для нас про него открывающую. Про него и его время.
Валерий ШУБИНСКИЙ
Санкт-Петербург