(составители А. Василевский, П. Крючков)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2012
“Афиша”, “Ведомости. Пятница”, “Взгляд”, “Завтра”, “Литературная Россия”, “Медведь”, “Московские новости”, “НГ Ex libris”, “Невское время”, “Независимая газета”, “Новая газета”, “Новые облака”, “Огонек”, “Однако”, “OpenSpace”, “ПОЛИТ.РУ”, “ПОЛИТ.UA”, “Профиль”, “РИА Новости”, “Российская газета”, “СловоWord”, “SvobodaNews.ru”, “Топос”, “Частный корреспондент”
Юрий Арабов и фильм “Посвященный”. Беседу вела Марина Тимашева. — “SvobodaNews.ru”, 2011, 22 декабря <http://www.svobodanews.ru>.
Говорит Юрий Арабов: “Пригов, как все концептуалисты, вытеснял метареалистов и вообще всех, кто работает с какими-то сущностными и духовными вещами. Я как-то спросил Дмитрия Александровича: └А как вы к ▒Розе Мира▒ относитесь?”. Он сказал: └Юра, Юрий Николаевич, я занимаюсь культурой, а внекультурные феномены меня не интересуют”. Я, естественно, завелся, и когда в следующий раз он пригласил меня домой, я схамил ему сильно. У него был такой складень сделан, типа церковного, на самом верху был Пушкин — написано └фельдмаршал”, потом └генералы” — Толстой, Достоевский, Тургенев, Гоголь, └егери” — ниже, все более мелкие писатели. Все это мне показалось опасным, что ли, хотя он хороший был художник. И я сказал с юношеским максимализмом: └Дмитрий Александрович, если бы я обладал вашим мировоззрением, я бы уже повесился”. А он мне сказал: └Юрий Николаевич, а если бы я обладал вашим мировоззрением, я бы утопился”. А потом каким-то образом между нами возникли настолько нежные отношения, что, как ни странно, присутствие Дмитрия Александровича я чувствую до сих пор”.
Роман Арбитман. Уронили в речку мячик. — “Профиль”. 2011, № 47, 19 декабря <http://profile.ru>.
“И даже когда порой бредовость пелевинских текстов слегка зашкаливала, а из дырки в черепе (место несостоявшегося третьего глаза) деловито выползали черные тараканы подсознания, это были его, пелевинские, эксклюзивные тараканы, какие могли завестись только в такой штучной голове, как у Виктора Олеговича. И вот все кончилось. Теперь его тараканы — самые обычные. Без сюр-призов”.
Андрей Ашкеров. “Мыслить мемами”. — “Взгляд”, 5 декабря <http://www.vz.ru>.
“Избиратель перестал мыслить лозунгами, но стал мыслить мемами, а мемы позволяют не думать и отдавать мыслительный процесс на откуп неизвестно кому. Старая культура анекдота обернулась культом демотиваторов”.
“Что касается └ЕР”, то это партия управдомов, и нужно быть большим эстетом, чтобы усмотреть в ней нечто сверхъестественно симпатичное. Таким эстетом и оказывается богема, которая — методом бесконечного отрицания — эстетизирует фигуру управдома. <…> И вот что я вам скажу, господа богемные сопротивленцы: богема не возьмет на себя и десятой части управдомовых обязанностей, ибо слишком уж противно и скучно. Однако это не отменяет того факта, что управдомовы обязанности важны и необходимы. И исполняются они не под шепот музы и изредка, а самостоятельно и каждый день”.
Владимир Бондаренко. Несломленный. — “Завтра”, 2011, № 48, 30 ноября <http://zavtra.ru>.
“Поразительно, что второй страшеннейший срок (десять лет лагерей и пять ссылки) Леонид Бородин получил в 1982 году за самые свои безобидные повести и рассказы, включая его сказку └Год чуда и печали”. Беда в том, что эта сказка была напечатана в └Посеве”. За └Ардис” бы слегка пожурили, как Битова, за └Континент” погрозили бы пальцем, я и сам там печатался у Максимова. Но почему вполне безобидный союз умеренных русских националистов-солидаристов НТС так пугал чекистов, я и сейчас не пойму. Я хорошо знал стариков из НТС, выступал у них на съезде, чем они могли напугать наши власти? Своей русскостью?”
“Лагерь ему был неинтересен. Есть лишь одна повестушка └Правила игры”, где действие проходит в лагере, но и там весь сюжет, весь смысл не в лагерных страданиях, а в важнейшем для Леонида Бородина понятии — └правила игры”. Всю жизнь Бородин прожил согласно своим правилам, никогда не нарушая их. Того же он требовал и от друзей. Правила игры во всем — от игорных автоматов, которыми увлекался, до поведения в лагере или же в литературе”.
Александр Генис. Живой труп. — “Новая газета”, 2011, на сайте газеты — 16 декабря <http://www.novayagazeta.ru>.
“Искусство растягивает смерть, делая ее предметом либо садистского, как в └Илиаде”, любования, либо психологического, как у Толстого, анализа. Плохие у него умирают необъяснимо внезапно, как это случилось с мешающей Пьеру и сюжету Элен. Хорошие, как Андрей Болконский, мучаются, пока не прозреют”.
“В советском искусстве не было места инфернальному ужасу — его монополизировали власти”.
“Лишь привыкнув к вампирам, я задался вопросом: что они делают, когда не пьют кровь? Судя по всему, они ее ищут”.
“Неудивительно, что у вампиров плохой характер: им нечего делать ни по ту, ни по эту сторону. Завязнув на границе, они не отходят от кладбища, и мы приходим в ужас от такой вечности, которая, в сущности, мало чем отличается от обещанной Достоевским банки с пауками”.
Наталья Горбаневская: “Вот я дура была без страха”. Беседу вела Линор Горалик. — “OpenSpace”, 2011, 8 декабря <http://www.openspace.ru>.
Вторая публикация из цикла Линор Горалик “Биографии поэтов, рассказанные ими самими”. Говорит Наталья Горбаневская: “Когда я поступала, я познакомилась с мальчиком, который поступал на факультет журналистики, и он мне рассказывал о репрессиях в его семье. И мы с ним сидели на скамеечке, и я помню, как я для себя сформулировала: он антисоветчик с советских позиций, а я антисоветчик с антисоветских позиций. <…> Мой приятель был не из └линии партии”, но все-таки в советских рамках. Я себя в советских рамках уже не чувствовала. То, что я для себя это сформулировала, было мне интересно, раз я до сих пор об этом помню, хотя я только об этом подумала”.
Лев Данилкин. Заря идолов. — “Афиша”, 2011, 7 декабря <http://www.afisha.ru>.
“Библиотеки надо превратить в храмы литературы — то есть не метафорически, а буквально, в святилища, устроенные по образцу, например, индуистских”.
“По периметру бывшего библиотечного зала расставляются идолы — выполненные в демонстративно китчевой манере, возможно, в масках, с искаженными пропорциями, статуи писателей, украшенные венками и лентами: от Державина до Пелевина или даже каких-то локальных блогеров, имеющих литературный вес в масштабе микрорайона, на усмотрение устроителей. Чем гротескнее, тем лучше: идол с туловищем Проханова, головой Блока и слоновьим хоботом наверняка произведет на прихожан большее впечатление, чем банальный библиотечный бюстик Пушкина. Главное лицо в храме — не библиотекарь, а жрец”.
“В определенные часы совершаются символические жертвоприношения. Составляется календарь праздников — день рождения Гришковца, день отплытия Гончарова на └Фрегате ▒Паллада▒”, лицейская годовщина. Проводятся особые микроторжества — в ночь перед выходом нового романа Мамлеева, по случаю награждения М. Шишкина └Большой книгой”. Ну и так далее, диапазон возможностей очень велик. В конце концов, поклонение литературе — единственно возможная в России форма экуменической религиозности…”
Гейдар Джемаль. “О партии мужчин”. — “Взгляд”, 2011, 15 декабря <http://www.vz.ru>.
“Современный мир вступил в полосу системного кризиса, одним из ярчайших проявлений которого стало исчезновение мужчины как психофизиологической составляющей полноценного человечества”.
“В целом мужской полюс выражает аспект финального, в то время как женщина есть хранительница непрерывного. Однако в метафизике пола, характеризующей традиционный подход, именно финализм концентрирует в себе глубинный смысл судьбы, высшую предназначенность. Именно с пассионарностью и готовностью к смерти, являющимися специфически мужскими добродетелями, связаны такие фундаментальные вещи, как воля к власти, воля к свободе, воля к самодостаточному разумному бытию”.
“Государство порождает эрзац-волю, будучи, по сути, полярно противоположным в современных условиях традиционной ценностной системе, благодаря которой история человечества до сих пор обладала смыслом. Современное государство — враг достойного, уважающего себя, прямо ходящего и не склоняющего головы человека. Такой человек органично носит оружие (носил во все века!), а государство запрещает ему это делать, оставляя право на оружие только себе”.
Хамдам Закиров и его длинная история о родине. Беседу вел Игорь Котюх. — “Новые облака”. Электронный журнал литературы, искусства и жизни. Таллинн, 2011, № 3-4 (61-62) <http://tvz.org.ee>.
Хамдам Закиров (1966) родился в Узбекистане, пишет стихи на русском, живет в Финляндии.
Говорит Хамдам Закиров: “Коротко же суть в том, что еще на рубеже 70 — 80-х годов в Фергане сложился некий коллектив, скажем так, гуманитариев, интересовавшихся современным искусством в каких-то его особых, не общепринятых, а то и вовсе не принятых, не принимаемых тогдашним советским обществом не- и даже антитрадиционных изводах. <…> Вся эта компания постепенно пришла к приятию и признанию модернизма во многих его проявлениях в литературе и изобразительном искусстве на доступном в те времена небогатом материале. Русских имен в кругу обсуждавшегося практически не было (наиболее упоминаемым, пожалуй, был не литератор Андрей Тарковский и его фильмы). Это потом пришла перестройка, многие забытые русские имена вновь вернулись в пространство культуры и нами также частенько обсуждались, но… на формирование └ферганской школы” влияния они фактически не оказали. Поэтому-то фраза о └минуя русскую литературу” не случайно появилась в первом пункте └характеристики ферганской школы”, предложенной Шамшадом Абдуллаевым (много позже, в период упоминавшихся мной споров о нашей принадлежности, он эту казавшуюся уже скандальной и явно вызывающей едва ли не агрессию фразу решил убрать). И в этом контексте совершенно верными являются слова Игоря Вишневецкого о └ферганской школе”, └писавшей, как если бы никакой двухвековой традиции классической русской поэзии до нее не было””.
Наталья Иванова. Бегство в реальность. — “Огонек”, 2011, № 50, 19 декабря <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
“Что уж точно показал этот год, так настоящую писательскую спайку среди └новых” и └востребованных” (в том числе и государственными структурами): Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Герман Садулаев всегда упоминают друг друга в положительном контексте”.
Классическая форма возвращается. Беседу вел Роман Сенчин. — “Литературная Россия”, 2011, № 50-51, 16 декабря <http://www.litrossia.ru>.
Говорит Александр Иванов (“Ad Marginem”): “Когда-то у меня было ощущение, что они [толстые литературные журналы] умерли, потом — что они умерли, но продолжают жить. Как Дракула. И, как Дракула, подпитываются соками живой литературы. Но журналы все-таки, так или иначе — продолжаются. <…> Сам формат журнала, где есть отделы прозы, поэзии, публицистики, рецензионные блоки, — вот это самая вредная и устарелая конструкция. Почему? Потому что каждый журнал со времен └Современника” претендует на то, чтобы дать весь мир в миниатюре. А сегодня миров стало огромное количество, и каждый мир структурирован по-своему. Он не начинается с прозы или поэзии и не заканчивается рецензиями. В рамках толстого журнала невозможно многообразие этих миров отобразить. С другой стороны, консерватизм формы, консерватизм подачи — это сильная позиция. Только на фоне этого консерватизма возможно появление каких-то новых литературных практик…”
Книга как предмет изобретения. — “ПОЛИТ.UA”, 2011, 2 декабря <http://www.polit.ua>.
Полный текст лекции российского историка, византиниста Сергея Иванова “Книга как предмет изобрения”, которая состоялась 18 сентября во Львове в рамках XVIII Форума издателей. Говорит Сергей Иванов: “Гутенберг действительно в XV веке изобрел способ оттискивать на бумаге изображение букв с помощью пресса и типографской краски, но то, о чем я буду говорить, гораздо древнее Гутенберга. От нас уходит книга в своем физическом облике, к которому мы привыкли. В науке это называется книга-кодекс. То есть книга переплетенная и под обложкой. А этому предмету по крайней мере на тысячу лет больше, даже на 1300 лет больше, чем книге Гутенберга. Переход от одного типа оттискивания изображения на бумаге к другому никогда не воспринимался цивилизацией как что-то острое. Ну кто помнит, когда был введен линотип? Или фототип? Или офсетная печать? Это все равно. А то, что сейчас подходит к концу, — это эпоха книги-кодекса. И этой эпохе очень скоро бы исполнилось 2000 лет”.
“Текст на свитке писался сплошным потоком — без разрыва фраз, без пунктуационных знаков. Он писался для того, чтобы произносить его вслух. Он был предназначен для аудиовизуальной культуры. Он был предназначен для того, чтобы человек сам интонировал и расставлял знаки повышения и понижения интонации. Это можно уподобить партитуре современной”.
“Если в книге-свитке человек читал разворачивая, то книгу-кодекс человек читает один. Один на один с книгой. Он один ее переворачивает, ему не нужен помощник, ему не нужна аудитория. Вообще текст мыслится иначе. Текст смотрится как что-то, что читается глазами. Как известно, в древности всякий текст читался с произнесением. Когда человек был один, он все равно проборматывал этот текст. С приходом новой формы книги появляется новая форма чтения. Тихого чтения. Про Блаженного Иеронима нам с восхищением рассказывают, что он умел молча читать текст. Одновременно это меняет форму подачи текста. Текст становится текстом для глаз. Возникают первые знаки препинания, возникают точки, первые большие буквы, возникают знаки переноса. Вид текста визуально меняется, параллельно тому, как меняется форма книги. И меняется, как ни странно, состав чернил, которыми пишут, потому что изначально те чернила, которыми писали тексты на папирусе и на пергаменте-свитке, можно было легко смыть губкой, что все, собственно, и делали”.
Вячеслав Курицын. Жизненное сверх естества. О “Дневнике больничного охранника” Олега Павлова. — “Однако”, 2011, № 41 <http://www.odnako.org>.
“То есть он прежде всего охранник, для которого смерть больного — рядовое событие, а уж потом рассказчик, писатель. Выдернуть мертвое тело из потока обыденности — специальное нужно, что ли, творческое усилие. Так, больничные труповозы называют тучные трупы └кабанчиками”. Но выделяются из общего ряда как раз не тучные, а тощие, которые никак не называют, которые └всегда какая-то радость, неожиданная, что тощий; что легко будет и уместить, и тащить”. Сугубо утилитарное отношение к предмету. Впрочем, все покойники кажутся невероятно тяжелыми └в сравнении с тем, как если бы тот же человек был жив”. Мертвеца тяжело ворочать, пишет Павлов, ибо из человека уходит вся его ловкость, └движимость””.
“Морали особой не надо; повиснет соплями поверх сурового павловского стиля”.
Ленточки истории. Поэт Юрий Кублановский — о революционных уроках до и после. Беседу вела Елена Новоселова. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2011, № 291, 26 декабря <http://rg.ru>.
Говорит Юрий Кублановский: “Я рад, что не пролилась кровь и не восторжествовала революция — ни в подавленном (а следовательно, особенно героическом), ни в победившем виде. Ведь история показывает, что революция обязательно нуждается в жертве. Власть в целях самообороны применяет силу, появляются жертвы, и похороны └жертв революции”, как правило, становятся следующим этапом ее развития с экзальтацией, истерией и новой волной насилия. Вспомните, в дни Февральской революции истерия была всеобщей, все христосовались, хотя до церковной Пасхи оставалось больше месяца. Поэты Блок и Белый с красными ленточками прибежали в модный питерский дом супружеской пары Мережковского и Зинаиды Гиппиус. └Христос Воскресе!”, └Россия Воскресе!” Все радовались и лобызались. А уже через два года Блок сошел с ума, остальные с риском для жизни бежали на Запад. Так что митинги митингами, а голову трезвой сохранять надо”.
Литература или мумия? Поэт Алексей Кубрик считает, что сейчас в искусстве слишком много неискусства. Беседу вел Игорь Дуардович. — “НГ Ex libris”, 2011, 8 декабря <http://exlibris.ng.ru>.
Говорит Алексей Кубрик: “Нельзя ничего написать отдельно от Пушкина или Мандельштама. Ты все равно пишешь в том же └пространстве”, где стоят лучшие книги. Есть такая знаменитая статья └Колеблемый треножник”. О том, что скоро уйдут люди, которые понимают Пушкина, скоро уйдет воздух… Совсем случайно Ходасевичу (автору статьи) ответил Мандельштам: └Поэт — существо вневременное…” А до Пушкина ведь все равно пять рукопожатий. У меня до Пушкина четыре. Я до сих пор помню все нюансы той встречи, когда я жал руку Анастасии Цветаевой. Даже то, что схватывалось только боковым зрением. Это было похоже на инициацию. Важно, кто тебе открывает твою └чтойность”. Одно дело, когда твои стихи будут оценивать сокамерники по общежитию, а другое дело, когда тот, кто состоялся как поэт, попытается связать хотя бы пару слов, чтобы тебе что-то объяснить”.
Андрей Мирошниченко. Река уже изменила русло. Газеты обречены, но журналистика переживет СМИ. — “Независимая газета”, 2011, на сайте газеты — 27 декабря <http://www.ng.ru>.
“Последнее газетное поколение — это те, кто родился в 80-м (или в 80-х). Дети предыдущих поколений приобщались к прессе в возрасте 8 — 12 лет. Родители выписывали для нас └Мурзилку”, мы выписывали └Пионерскую правду”, нас заставляли выписывать └Комсомолку”. <…> Подростковая социализация тех, кто родился в 90-е, пришлась на 2000-е. В домах уже был Интернет, а семейная традиция подписки иссякла. Это первое цифровое поколение. Они просто не знают, как выписывать газету, — ни сами, ни на примере родителей. Когда год назад в московских вузах проводили социологическое исследование и спросили двадцатилетних студентов (как раз 1990 год рождения), что такое подписка, 52% ответили: └Это подписка о невыезде”. У них не только бытового навыка подписки нет, у них уже и лексическое значение изменилось”.
“Мне уже не кажется, что народ — наш бог и наше солнце”. Марина Разбежкина объясняет Татьяне Малкиной, почему не надо нести искусство в массы. — “Московские новости”, 2011, 9 декабря <http://www.mn.ru>.
Говорит режиссер-документалист Марина Разбежкина: “Герои документалистов — невербальные люди. Меня всегда смущает, когда журналисты кричат: а почему молчит народ? Народ изначально не говорит. Не потому, что боится, а потому, что у него нет слова. Это не его инструмент. <…> Лишь небольшому числу людей, тем, кто много думает, рефлексирует, требуется слово. Людям, которые просто живут, работая на заводах, на земле, что-то производят, нужно, чтобы общество было внятно устроено и просто объяснено. Но вот этого как раз нет. А поскольку в дологическом человеке сильны биологические токи, зреет разрушительный бунт. Я бы не хотела, чтобы мы до этого бунта дожили. Но мне кажется, что нынешнее состояние невербальных масс отличается от того, что было в 1990-х. И это документалисты тоже должны зафиксировать”.
“Документальное кино примиряет меня с людьми. Человек, которого я вижу в метро, из окна троллейбуса, мне не нравится, для меня он масса. Но когда я приближаюсь к нему через кино, не обязательно мое собственное, — вдруг понимаю, что все эти люди мне интересны. Я не могу поговорить с ними о Канте, но, наверное, специалист по Канту и со мной не может поговорить о Канте”.
Сергей Могилевцев. Метафизический смысл Южного берега Крыма. — “Топос”, 2011, 5 декабря <http://www.topos.ru>.
“В нем, в безвременье, в остановившемся, закончившемся, изжитом времени, и заключен главный метафизический смысл Южного берега Крыма. Это незримый, но вполне реальный водоворот, вполне реальная воронка, вполне реальная пропасть, ведущая из царства времени в царство безвременья, то есть в царство смерти. Метафизически ЮБК — это вход в Аид, в ад, в подземное царство мертвых. Ибо там, где время еще существует, то есть на всей остальной части земли, властвует царство жизни, а там, где время закончилось, начинается царство смерти. Кстати, древние греки, хорошо чувствующие метафизику окружающих их стран и явлений, помещали Аид именно здесь, на Южном берегу Крыма. И то же самое делал Максимилиан Волошин, утверждавший вслед за греками, что вход в Аид находится именно здесь”.
Можно ли строить планы на будущее, живя в России? На нашу анкету отвечает Михаил Бутов, писатель, лауреат Букеровской премии. Вопросы задавал Ян Шенкман. — “Медведь”, 2011, на сайте журнала — 10 ноября <http://www.medved-magazine.ru>.
Говорит Михаил Бутов: “Я думаю, что самые существенные изменения, перевороты в ближайшем будущем произойдут в области биологии и медицины. Они будут связаны с увеличением продолжительности жизни, омоложением, избавлением от телесных страданий. И предполагаю, что эти разработки будут рассчитаны далеко не на всех людей, даже в └цивилизованных” странах. Возможно, роль барьера будет играть не только цена на медицинские ноу-хау, но и выстроенная изначально особая система распределения. В результате между элитой и всеми остальными образуется пропасть уже биологического свойства. То есть отличаться они станут не уровнем потребления, а продолжительностью и безболезненностью существования, и отличаться сильно. Я помню, что на эту тему есть много фантастических романов, но теперь мне такая картина уже не кажется фантастической”.
Москву никто за язык не тянул. Филогог Владимир Беликов: Столичная манера говорить никогда не была эталоном. — “Новая газета”, 2011, на сайте газеты — 9 декабря.
Говорит научный редактор словаря “Языки русских городов”, филолог Владимир Беликов: “У нас есть миф, что Хрущев произносил украинское └гэ”, но на самом деле он так говорил, только пока был на Украине. Переехав в Москву с Украины, он в целом перешел на московскую фонетику, легко научился выговаривать взрывное └г”. Сохранявшиеся речевые особенности были признаками просторечия, и образованным людям не приходило в голову повторять за ним └коммунизьм”. А Брежнев решил быть ближе к народу. Он мог бы прекрасно научиться говорить без акцента, но не стал этого делать. Появилось и подражание, но специфическое: никто не переучивался └под Ильича”, но └понаехавшие” из Днепропетровска или Ставрополья решили, что можно не тратить усилий на переучивание. Однако касалось это только партийно-государственной элиты. Вне этой среды подражать фонетике Брежнева было принято только в анекдотах. Те, кто претендовал на место в культуре, от заметной фонетической специфики в речи избавлялись. Лимонов, например, харьковские особенности в произношении быстро утратил”.
Анатолий Найман. “Мне сладко вернуть любовью”. Беседу вел Иван Толстой. — “SvobodaNews.ru”, 2011, 6 декабря <http://www.svobodanews.ru>.
“Дело в том, что поэзия — это наисвободнейшее проявление языка. Наш язык спеленут, он немножко сплющенный, мы пользуемся им, немножко его разгребая, в то время как поэзия дает ему взлет. Понятно, что такое сочетание словаря, синтаксиса, свободы, которое есть у поэта, может быть только на родном языке”.
“Это, вообще говоря, такое дело, что не обязательно, что прекрасный поэт прекрасно переводит. Пастернак прекрасно переводил, Бродский прекрасно переводил, а Ахматову нельзя причислить к этим поэтам. У Цветаевой замечательные есть переводы, скажем, она Бодлера перевела совершенно замечательно, а Мандельштам тех, кого он переводил, осмелюсь сказать, средне перевел. И были переводчики-поэты меньшего таланта и меньшего калибра, чем Мандельштам, а переводили лучше. Короче говоря, вернемся к тому, что Бродский сказал. Его представляют: └Вот сейчас выступит…” Броский выползает к трибуне и говорит: └Ну, иногда перевод получается, но по большей части — нет”. И уходит на место. И это, собственно говоря, единственная правда, которую можно сказать”.
Нейроны личности. Беседу вел Константин Мильчин. — “Ведомости. Пятница”, 2011, № 47, 9 декабря <http://friday.vedomosti.ru>.
Говорит лауреат премии “Просветитель”, биолог и палеонтолог Александр Марков: “Насчет рептилий трудно сказать, у них тенденция к росту интеллекта выражена не очень внятно. А вот у млекопитающих другая история, для плацентарных (в отличие от сумчатых) характерно постепенное увеличение мозга. Поэтому довольно умные животные появились в разных отрядах: у приматов, у хоботных, у китообразных. У дельфинов очень сложная система коммуникации, у косаток — разные диалекты в разных популяциях. Вся эта система языков до сих пор толком не расшифрована, вокруг нее много спекуляций. Я не думаю, что человек такое уж сложное эволюционное явление. Другое дело, что когда такой вид появляется, то начинает всю планету преобразовывать под себя и становится мощным эволюционным фактором. Тех же людей было много видов, а сейчас только один остался”.
Александр Неклесса. Опасный транзит человечества. По ту сторону постиндустриального барьера. — “Независимая газета”, 2011, 7 декабря.
“В новом веке девальвация жизни усугубляется (└рубеж семи миллиардов”, └голодный миллиард”, аномизированные сообщества, трущобные опухоли), заставляя задумываться о вероятности вспышки массовой и эффективной деструкции. (Ср. красочное описание последних дней Атлантиды в повести └Аэлита” Алексея Толстого.) В итоге на дорожной карте цивилизации обозначилась точка сингулярности человеческой вселенной, чреватая Большим социальным взрывом”.
“Идея же корректировки истории жертвой — та идея, на которой зиждилась двухтысячелетняя цивилизация, — предельно извратилась, обретая совершенно не христианское звучание. Прежняя история заканчивается. Параллельно, сквозь клише и стереотипы, пробивается новая, чьи огненные руны пока непривычны, но картография уже обозначена руинами”.
О наступающем будущем в гостях у Виктора Резункова беседуют писатель Андрей Столяров и футуролог Николай Ютанов. — “SvobodaNews.ru”, 2011, 30 декабря <http://www.svobodanews.ru>.
Говорит Андрей Столяров: “Когда разваливался Римский мир, уже существовало христианство, и оно начало подхватывать обломки старого мира и строить из него мир принципиально иной, новый, начало его монтировать. Во времена реформации была протестантская революция, возник протестантизм, практически новая конфессия, с новыми принципами бытия. И вот она организовала совершенно новую цивилизацию. Во времена Первой мировой войны уже была доктрина социализма. Не важно, как мы ее оцениваем сейчас, важно, что она была. Распадался капиталистический мир, и из обломков этого мира социализм начал монтировать мир совершенно иной. Вот сейчас такой громадной доктрины нет. Мир разваливается, но нет оператора, который собирал бы из этих обломков будущее. Мы просто распадаемся на части”.
“И здесь я бы обратил внимание на одну вещь. Мы все время говорим о будущем, но возможности настоящего еще далеко не исчерпаны. Просто уровень политического мышления настолько низок, что политики не видят громадных возможностей настоящего”.
“Переименование — это попытка словесной магии”. Беседу вел Андрей Архангельский. — “Огонек”, 2011, № 50, 19 декабря.
Говорит Михаил Эпштейн: “Все эти четкие, оценочно-нейтральные слова, поспешно нахватанные из английского, за несколько лет своего пребывания в русском так меняют свой смысл, семантически глупеют или хитреют, наглеют или проворовываются, что для их обратного перевода требуется создавать новый английский (newspeak). Уже не англизированную разновидность русского, на котором говорят наш бизнес и Интернет, а диковатую, русифицированную разновидность английского, на котором будут говорить в Америке или Австралии, если там образуются сильные зоны российского влияния. Let’s make up a creatiffchik! (└Давай сварганим какой-нибудь креативчик!”) — так будут изъясняться рекламодатели в Нью-Йорке или Мельбурне. Скоро опять станет так же трудно переводить с русского на английский, как было до эпохи нашествия англицизмов”.
“Западные оригиналы обычно имеют нейтральное звучание, а в русском происходит ажитация, смысловое перевозбуждение слова. Русский язык не может смириться со средним, скучным, серьезным, └буржуазным” звучанием и значением. Слову придается важность, торжественность — и вместе с тем с него сбивается спесь, его как будто передразнивают. Особенность русской манеры — это выверт. Не просто переворот, когда верх и низ меняются местами, а снижение посредством возвышения. Слово выворачивается, то есть одновременно звучит и как похвала, и как издевка”.
Ирина Прохорова: информация сегодня важнее художественного вымысла. Беседовали Светлана Вовк и Мария Ганиянц. — “РИА Новости”, 2011, 9 декабря <http://www.ria.ru>.
“Современная бумажная книга — это гениальное изобретение, под стать изобретению колеса или добыванию огня. Оставаясь по-прежнему самым надежным носителем информации, вряд ли она исчезнет в обозримом будущем. В музеях и библиотеках мира выставлены средневековые кодексы, которым по 500 — 600 лет, и они в прекрасном состоянии. Ни один электронный носитель пока не способен конкурировать с книгой в качестве главного хранителя памяти. Просто функции бумажной книги будут постепенно меняться. Например, сейчас идет возвращение к уникальным, └рукодельным” книгам”.
“Пьеса — это стенограмма жизни”. Беседовала Елена Добрякова. — “Невское время”, Санкт-Петербург, 2011, на сайте газеты — 23 декабря <http://nvspb.ru>.
Говорит Иван Вырыпаев: “Вот вы, наверное, думаете, что я авангардный режиссер? А я ведь консервативный режиссер, воспитанник традиционной щукинской школы, я занимаюсь анализом пьес. И ставлю я простые вещи. Мне хочется, чтобы во время спектакля люди увиденное не головой больше воспринимали, а сердцем, чтобы человек мог по-настоящему рассмеяться самому себе. Иногда я замахиваюсь на неподъемное, как в └Июле”. Я писал └Июль” пять лет назад, тогда я наивно полагал, что катарсис возможен в наше время. Но нет, сегодня у нас возможен только хеппи-энд. Катарсис — это когда много крови, всех убили, а мы испытываем свет и любовь. По-настоящему, как это было в античности. Но такое очищение возникает, только когда есть высокий жанр — трагедия. У нас сейчас нет высокого жанра и в жизни, и на сцене. Нет этой вертикали”.
Григорий Ревзин: построить индустрию туризма в Москве можно на предъявлении культурного образа СССР. — “ПОЛИТ.РУ”, 2011, 30 декабря <http://www.polit.ru>.
“В этом году я ездил в Шанхай на всемирную выставку. Вот ты входишь во французский павильон: Нотр-Дам, Ренуар, круассан, Диор. Все, больше ничего нет. Входишь в испанский павильон: коррида, футбол, Пикассо. Больше ничего. В России по идее должны быть Кремль, Большой театр, Толстой и Достоевский. Но там этого не было. Там был сон Незнайки, употребившего грибов”.
“Это довольно богатая тема, игра на ощущении, что Москва — это такое Инферно, изнаночная сторона мира, или вообще другой мир. Он, конечно, оформлялся через миф об СССР. Нужно понимать, что для мира СССР и являлся таким инфернальным местом, а СССР — единственно узнаваемый бренд, который существует от России в мировом масштабе. Я не уверен, что русский архитектурный авангард знают в масштабах индустриального туризма, в локальных кругах знают — архитекторы, критики, интеллектуалы. А в индустриальных — нет (если нам нужно 20 миллионов туристов в год). Но СССР знают, это как раз не проблема. И все части СССР у нас могут работать на этот имидж. Это касается архитектуры и т. д. Но знание об СССР в Москве получить трудно, оно не предъявлено. У нас пласт СССР вообще очень слабо предъявлен. Вы входите в Политехнический музей, вот вход, советская раздевалка, 1960-х годов, с вворачивающимися крючками, а вот, за телефонной будкой, лежит атомная бомба, изделие № 1. Она сама, просто из нее вынут атомный заряд. Вот такая лежит вещь. Это ведь в принципе главная вещь ХХ века. К ней должен быть организован путь, шествие, в конце нужно на карачках к ней подбираться: очень страшно. Самая страшная вещь. А сейчас она просто валяется. Естественно, никто не понимает, что это такое”.
“Роман, пожалуй, единственный честный жанр”. Из дневников, записных книжек, писем Александра Чудакова. — “Московские новости”, 2011, на сайте газеты — 2 декабря.
Роман Александра Чудакова “Ложится мгла на старые ступени”, объявленный лауреатом премии “Русский Букер десятилетия” и подготовленный к печати Мариэттой Чудаковой, вышел в издательстве “Время”. Он сопровожден обширными выдержками из дневников, записных книжек и писем автора.
“21 января 1987. Несмотря ни на что, по теме └30-е годы” основной историей нашего государства, канвой этой истории, ее внешностью, образным рисунком, тем, что входит в учебники, останется та история, которая запечатлена в газетах, фильмах └Веселые ребята” и └Волга-Волга”, песнях Дунаевского, Утесова, Шульженко, хроникальных кадрах Горького на трибуне I съезда писателей, встречи Чкалова и челюскинцев. А о лагерях, замученных и расстрелянных миллионах будет несколько абзацев — подобно тому, как историю Египта мы знаем по истории царей, а про безвестных строителей пирамид знаем только одно: они были, они мучились и гибли, ими построили. Такова сила архитектурного, визуального памятника, документа, запечатленного сиюминутного события. И даже сила фальшивого фильма, сделанного талантливым приспособленцем. В конечном счете остается только оно, а все реконструированное, извлеченное из забвения, воссозданное постфактум — все это, войдя в историю, никогда не станет ее доминантой — событийной, картинно-образной, музыкальной. Особенно это касается искусства. Речь не о том, что Дунаевский — Александров — Орлова остались в сознании современников и трех-четырех последующих поколений как образ эпохи потому, что их вбивали, а другого не было, — а о том, что и у тех, у кого рядом есть другое знание, все равно в качестве почти подсознательной доминанты существует вот эта, образованная, созданная фильмами и музыкой”.
Феминистское искусство и гендерный принцип в современном искусстве. Беседу вела Елена Фанайлова. — “SvobodaNews.ru”, 2011, 4 декабря <http://www. svobodanews.ru>.
Говорит кинорежиссер и видеохудожник Марина Винник: “Лично для меня важно, чтобы женщина-художник имела право высказаться в этом поле. И любое такое высказывание будет содержать в себе какую-то долю феминизма. Потому что это высказывание с женской позиции, так или иначе. Это как если бы животные Африки могли делать искусство, и было бы искусство, которое делают львы, и вот львы бы рассказывали: └Мы жрем антилоп, лежим на деревьях, и это так круто”. Но в какой-то момент антилопы бы тоже получили доступ к какому-то публичному пространству. И какие-то из них говорили бы: └Нам так нравится, что нас едят львы, но мы себя чувствуем небезопасно при этом”. А какие-то другие говорили бы: └Давайте объединимся и восстанем против них”. Какие-то третьи говорили бы что-то еще”.
Александр Чанцев. Мишель Уэльбек. Карта и территория. — “OpenSpace”, 2011, 14 декабря <http://www.openspace.ru>.
“<…> у Уэльбека буквально открылось второе дыхание. Воздух ли ирландских долин унял разлив желчи и смягчил приступы мизантропии, что другое ли, но в └Карте и территории” Уэльбек сочетает пессимизм со спокойной интонацией, а широта философского охвата не перегружена теоретическими отступлениями. Прежняя романтическая разочарованность в человечестве была этакой позой преждевременной байронической старости — сейчас enfant terrible примеривается к старческой мудрости, и, надо признать, это более чем идет ему на пользу. Роман — можно не откладывать этот вывод до конца рецензии — силен настолько, что если он и не вытеснит └Элементарные частицы” с позиции лучшего произведения писателя, то только потому, что к новому Уэльбеку нужно еще привыкнуть, проникнуться его почти пророческим спокойствием. Ведь оно неуютно и неудобно — куда неуютнее и неудобнее прежнего человеконенавистничества и обличительных монологов в адрес современного общества”.
Александр Чанцев и Анатолий Рясов: “Между суетой и пустыней…” Интеллектуальные посиделки: Таро, Арто и Каддафи. — “Частный корреспондент”, 2011, 28 декабря <http://www.chaskor.ru>.
Говорит Анатолий Рясов: “В последнее время я смотрю на политику через лингвистику и философию языка. Если воспринимать язык так, как его понимали Гумбольдт, Хайдеггер и Бибихин, то коммуникационные модели, для которых слова — лишь средство донесения информации, начинают казаться крайне ограниченными. Условно говоря, существует языковая поверхность — пространство семиотики и коммуникации, и языковая глубина — пространство рефлексии, дающее коммуникации возможность состояться. А еще ниже — та завораживающе неопределенная сфера, которая предшествует рефлексии, те уровни, на которых у человека пропадает всякая опора под ногами. Задумываясь об этом, начинаешь воспринимать большую часть социального (и тем более политического) пространства как плесень на коммуникативной поверхности, которую многие принимают за подлинную жизнь”.
Валерий Шубинский. Вести из нестарости. — “OpenSpace”, 2011, 22 декабря <http://www.openspace.ru>.
“Мандельштам смеялся над символистскими Иванами Ивановичами, предсмертно живущими. Но [Елена] Шварц никогда не боялась признаваться в том, насколько близко к границе между нашим миром и миром мертвых проходит существование поэта. Причем это соседство само по себе если и страшно, то не мучительно; в своей привычности оно даже порождало особый причудливый юмор. Отзвуки этого юмора есть даже в посмертной книге…”
“И Шварц в нескольких стихотворениях — самых последних — делает то, чего никто, кажется, не делал в русской поэзии, а делали, может быть, лишь английские метафизики XVII века: подвергает само предсмертное страдание метафизической рефлексии”.
“Правильно ли сделал издатель, завершив книгу статьей Ольги Седаковой — одним из множества итоговых текстов о поэзии Шварц, появившихся после ее кончины? Трудно сказать. Особых откровений статья Седаковой не содержит, но не содержит и неправды. <…> И, конечно, на фоне, к примеру, недавних заметок Елены Игнатовой, которая, проявляя поразительную глухоту не только к внутреннему, но и к прямому, словарному смыслу слов и столь же удивительные торопливость суждений и поверхностность сведений, обвинила умершего поэта едва ли не в сатанизме, обычные благородство и доброжелательность приходится ценить”.
Михаил Эпштейн. О любви. — “СловоWord”, 2011, № 72, <http://magazines.russ.ru/slovo>.
Отрывки из книги “Sola Amore. Любовь в пяти измерениях” (М., “Эксмо”, 2011).
“Человек — любопотребляющее производство. Конечно, и любопроизводящее, но любовных ресурсов в мире всегда дефицит, меньше, чем любых других источников энергии. И тогда встает вопрос: если из-под земли, из человеческих сердец не хватает — взять у солнца, у Бога. Вот у кого неисчерпаемый запас. Но такое чувство, что между мною и Богом какой-то затеняющий экран. 99 процентов не доходит. Холодно. Конечно, моя вина, что я не могу этот экран отодвинуть и враз согреться. Но и человечество еще не научилось брать свет прямо от солнечного источника, а роет землю, чтобы в напластованиях скончавшихся форм жизни найти тепло для себя. Вот так же приходится жаждущему любви зарываться в человеческие сердца, потому что прямо брать у Бога дано пока что немногим. И просто чудо, что есть такие сердца, которые производят больше любви, чем потребляют, и от которых греется мир”.
Составитель Андрей Василевский
*
“Вестник аналитики”, “Вестник Уральского отделения РАН”, “Вопросы истории”, “Вопросы литературы”, “Дружба народов”, “Звезда”, “Знамя”. “История”, “Новое литературное обозрение”, “Новая Польша”, “Персонаж”, “Фома”
Вадим Баевский. Штрихи к портрету. Из писем Михаила Леоновича Гаспарова. — “Знамя”, 2012, № 2 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
“Я никогда не делал попыток повлиять на него в чем бы то ни было. Вскоре после нашего знакомства он рассказал нам с Петей Рудневым, что с детства болен неизлечимыми болезнями, и коротко описал их неприятные проявления. После этого я смотрел на него как на прекрасную хрупкую хрустальную вазу. Я читал труды выдающихся психиатров и обсуждал их со знакомыми психиатрами: я серьезно относился к своему призванию педагога и считал это необходимым. И я знал формулу └гений — это болезнь” (впервые я ее встретил у Шопенгауэра). Михаил Леонович по строению тела и личности был диспластик. Как некоторые выдающиеся филологи, он сильно заикался.
Даже когда видел погрешность в какой-нибудь работе Михаила Леоновича или удивлялся неожиданному повороту его занятий, например, когда он начинал пересказывать прозой стихотворения наших классиков, я избегал его огорчать. Только в ответ на его настоятельные просьбы я изредка высказывал несогласие и, случалось, указывал на промахи. Один раз, уже незадолго до смерти, при нашей последней встрече, Михаил Леонович передал мне распечатку статьи о Пушкине с серьезной просьбой высказать свое мнение. Мне пришлось написать ему о нескольких пробелах, которые я у него усмотрел. Статью эту он, по-моему, так и не опубликовал. Текст, который он мне передал, я, разумеется, сохранил”.
Алексей Грищенко, Александр Лазарев. Константин Константинович Мамантов. — “Вопросы истории”, 2012, № 1.
Публикуется в классическом разделе “Исторические портреты”.
Новочеркасские ученые воссоздают личность и судьбу отважного белогвардейского генерала, известного нам как “Мамонтов”. Его подлинную фамилию (с ударением на втором слоге) в свое время сознательно исказил Троцкий.
Между прочим, историки до сих пор выясняют, был ли Мамантов отравлен (своими ли, чужими) или и впрямь сгорел от сыпного тифа, отягощенного пневмонией.
“Константин Константинович Мамантов к концу своей жизни достиг пика полководческой карьеры, снискал заслуженную популярность и уважение казаков. Он не стал известным политиком, не влиял на принятие политических решений. Ему не удалось овладеть Царицыном в 1918 году, но уже при жизни имя Мамантова благодаря совершенному рейду стало легендарным для белого движения Юга России. По оценке Кельчевского (начальника штаба Донской армии, мемуары которого сохранились. — П. К.), └Богом одаренный кавалерист понял природного конника казака, и их совместная работа дала миру классические образцы конного боя и конного рейда. Его слава при жизни не давала спать многим и многим честолюбцам, но все их потуги очернить его светлое имя разбивались и будут разбиваться о бессмертие его творений”. Выдающийся донской военачальник навсегда покинул поле боя в наиболее критический для белой армии момент”.
Игорь Ефимов. Больше, чем единица. Четыре лица Льва Лосева. — “Звезда”, Cанкт-Петербург, 2012, № 1 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
Их тут действительно четыре: озорник, поэт, профессор и… снайпер.
“Сравнивая Лосева со снайпером, я не имею в виду ни солдата на войне, ни охотника на оленей или медведей. Нет — его можно уподобить стрелку, который приходит на помощь ученым, изучающим тайны океана. Вот мелькнет в волнах на секунду спина, или хвост, или лапа очередного чуда-юда морского — и снайпер должен успеть всадить в них крошечный дротик с радиозондом. Так и Лосев: вглядываясь в тайны литературного творчества, он метит ясной формулировкой приоткрывшуюся ему разгадку, и благодаря ему собратья-литературоведы вычерчивают дальше карты подводных миграций самых причудливых художественных созданий.
Не будем, однако, забывать, что снайперский прицел — это не телескоп, которым можно исследовать звездное небо. Это и не подзорная труба полководца, оглядывающего поле битвы. Это и не микроскоп, открывающий тайны микромира. Это и не объектив телекамеры, ловящий бурную демонстрацию на улице, пожар в многоэтажном здании, грязевой поток, сметающий дома и автомобили. Лосев точно знал пределы возможностей доставшегося ему интеллектуального инструмента и пользовался им блистательно. Вглядеться в то неуловимое нечто, которое таится за строчками стиха, поэмы, романа, пронзить его точным словом и вынести нам бережно свою добычу, никогда не претендуя на то, что здесь-то и таится разгаданная им живая тайна искусства, — вот суть мастерства настоящего литературоведа”.
Любовь Каракуц. Наталья и красный петух. — “Персонаж”, Уфа, 2011, № 1 <http://hypertext.net.ru>.
В этом “Гипертекст-проекте” (художественно-аналитическом приложении к специфически “продвинутому” уфимскому журналу) вслед за каким-нибудь произведением какого-нибудь молодого автора идет критическая/представительская статья об этом сочинителе, написанная, очевидно, молодым же. Самый “старый” из авторов — 1975 года рождения, остальные появились на свет либо в конце 1980-х, либо в 1990-м. Л. Каракуц пишет тут о стихах и личности Натальи Максимовой, чья подборка здесь называется “Я далека от пушкина и славы” (“и птички все отправлены в полет / и пушкин не меняет больше позу / поэт в России больше не живет / а если жив — то больше пишет прозу <…> и не пророк, и прозы не пишу / и не читаю утреннюю кашу. / Поэт в России — родственник пажу / расколдовать заспавшуюся Рашу”).
Критик сообщает: “В такой круговерти пушкин с маленькой буквы — не сбрасывание с корабля современности, а нечеловеческая усталость от культурного слоя, который тяжким грузом лег на плечи тех, кому сегодня └30+””.
Вот бедняги-то. Навалились, вишь, боратынские с вяземскими. А ведь еще есть грибоедовы, феты, блоки. Кошма-ар какой! — Как говорят на “Эхе Москвы”.
…Критик продолжает: “Поэт XXI века — старец, но старец свифтовский, бессмертный, слишком быстро доживший до черного пятна на лбу и обреченный на вечную центрифугу повторений. Об этом в XX веке у всех: от Рахмана Кусимова до Лалы Тарапкиной, от Ры Никоновой до Веры Павловой”.
Сергей Козлов. Страсть к жизни. Образы Италии в произведениях русских историков, философов, писателей XIX — начала XX столетия. — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2011, декабрь <http://his.1september.ru>.
“Для большинства россиян, посетивших Италию в XIX — начале XX в., восприятие этой страны происходило сквозь призму православных культурных ценностей. └Славянин! Гордись родиной, дари ее жизнью своею, но простирай руку всем, ибо великое родство соединяет на земле сердца, любящие бессмертную истину Создателя и красоту Его создания”, — отмечала Зинаида Волконская.
А Степан Шевырёв (кстати, с 1829 по 1832 г. живший на римской вилле З. Волконской в качестве воспитателя ее сына) подчёркивал: └Надо бы русских воспитывать в духе терпимости ко всему иноземному и в жаркой любви к отечественному. Кто соединит терпимость к чужому с любовью к своему — тот истинно русский”.
Поэтому необходимо свести воедино патриотизм, истину, добродетель и изящество, причем последнее перенять именно у итальянцев. Только так, по мнению Шевырёва, русские смогут соединить в своем национальном характере └глубокомыслие немцев без темноты, вкус изящный итальянцев без поверхностного их взгляда, политику французов без вредных ее крайностей, и житейскую промышленность англичан, обогатившись чужим опытом, и мы явимся достойными европейцами””.
Александр Кораблев. Русские нерусские. — “Дружба народов”, 2012, № 1 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
“А Гоголь? Сколько раз пеняли ему, что он иностранец. Мол, только иностранец мог в российской глубинке увидеть двух русских мужиков, стоящих у кабака. Мало того, уезжал в Италию, чтобы оттуда, из прекрасного далека, получше разглядеть этих самых мужиков.
Так для чего же они, эти русские иностранцы, русскому народу? За что же он их так ценит и превозносит? Поэт сам ответил: за чувства добрые, за мысли свободные, за милосердие. А еще, теперь это уже очевидно, они явили народу его самого — потому что язык, повторим, это и есть народ.
Стало быть, изучение литературы в школе — это народоведение. Если, конечно, оно не сводится к биографиям и библиографиям. Если удается прочитать Пушкина по-пушкински, Гоголя — по-гоголевски и т. д. Не превращая русских писателей в иностранцев. Не превращаясь в иностранцев.
Для иностранного читателя Пушкин — один из многих, ничего особенного: тривиальные сюжеты, простенькие стишки. Иностранцу странно: и это └всё”? А для русских — это критерий. Если почувствовал это └всё” — значит, русский.
Судя по данным социологии чтения, Пушкин — писатель для русских, а вот, скажем, Достоевский — тот мирового значения. Но именно Достоевский говорил о всемирном значении Пушкина, о его └всечеловечности”.
Об этом же, продолжая Достоевского, говорил и Владимир Соловьев — видя в Пушкине выразителя русского духа и русской миссии, явившегося в момент, когда Россия вышла на авансцену истории.
Несмотря на апокалипсичность, историософия Соловьева оптимистична: в прошлом — родовое единство человечества, в настоящем — национальные государства, в будущем — всемирное братство. ХХ век отчасти подтвердил догадки философа. Европейская, национальная модель сообщества во время мировых войн оказалась дискредитированной — как деструктивная для глобального порядка. Национализм стал прошлым”.
Кирилл Корчагин. “Разговор долгий, строгий и в стихотворной форме”. — “Новое литературное обозрение”, 2011, № 112 <http://magazines.russ.ru/nlo>.
Рецензия на последнюю — по времени выхода — стихотворную книгу Сергея Стратановского “Граффити” (“книга стихов разных лет”).
“Стратановский пытается обнаружить такие поэтические инструменты, благодаря которым поэзия смогла бы непосредственно соприкоснуться с исторической действительностью, и такой подход требует нескольких априорных допущений — например, нужно предполагать, что основное содержание любого поэтического высказывания, по сути, покоится на некоем экзистенциальном конфликте, на столкновении противоречий, уже отраженных в истории (даже если она пишется у поэта на глазах), но требующих поэтической фиксации. Здесь возникает вопрос: зачем поэзии нужно брать на себя историографические функции? Можно предложить, например, такой ответ: потому что история врет и вскрыть эту ложь можно только поэтической реконструкцией минувших событий. Именно поэтому, кажется, в большинстве стихотворений не происходит того └вскрытия” окончательного смысла, о котором писал Данила Давыдов; оно привело бы к очередной лжи, ведь идеологии все равно удалось бы проникнуть в текст. Поэт пользуется одним из возможных выходов из этой коллизии: сознательно усиливает идеологический компонент — так, чтобы он бросался в глаза и не мог быть ни с чем спутан”.
Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин: Взрывы в Церкви невозможны, или Почему архиерей надеется, что православные наконец-то перестанут “носиться” со своей верой? — “Фома”, 2012, № 1 <http://www.foma.ru>.
“— Каких изменений в Церкви Вы ждете в будущем?
— Я жду времени, когда обретение веры перестанет быть для человека сродни вхождению в горящую избу, чем-то из ряда вон выходящим. Мне кажется, многие наши болезни происходят сегодня как раз оттого, что человек обретает веру — и начинает с ней └носиться”, не знает, куда ее └поставить”, куда ее └приладить”: └Как теперь жить?! Что теперь делать?!” А у меня перед глазами другой пример — поколение моей бабушки, ее окружение. Эти люди родились и воспитывались в вере еще до революции. Многие из них закончили только несколько классов приходской школы, до самой старости писали печатными буквами. Они были православными — и просто нормально жили. Вера была для них настолько естественной, что им не надо было рефлексировать, └как жить по-христиански”. Они соблюдали все посты, хотя, казалось бы, какие в то время посты: революция, война, голод и т. д. Но они, как могли, вели церковную жизнь и ни от кого, кроме себя самих, ничего не требовали. Из Церкви могли уходить их мужья и сыновья, а они только крепче за них молились… Они никого ни к чему не призывали, не заставляли, никого не упрекали, но в то же время не шли на компромиссы со своей совестью. Лично я воспринял православную веру именно от бабушки. Она не проповедовала, не поучала. Она просто жила рядом со мной — и этого было достаточно. Такие люди, само собой, есть и в сегодняшней Церкви. Но я жду, когда их станет больше”.
Нет одной памяти. Беседа Адама Кшеминского с профессором Анной Вольф-Повенской. — “Новая Польша”, Варшава, 2011, № 11 (135) <http://www.novpol.ru>.
“— Я читаю немецкие статьи, связанные с семидесятой годовщиной плана └Барбаросса” и улавливаю в них сожаление: мир был бы в порядке, если бы Гитлер не двинулся на СССР. Неожиданно мир, основанный на └дьявольском пакте” Гитлера со Сталиным, предстает достойным status quo, которого надо было держаться. А мне вспоминаются сообщения из оккупированной Варшавы, где летом 1941-го с плёсов Вислы люди со злобной надеждой смотрели на немецкие эшелоны, идущие на восток. Вермахт никого не освобождал, но он разрушал преступный строй.
— Таких антагонистических повествований не счесть. Рассказы евреев, бегущих на восток, или русских, которые из немецкого плена попадали прямо в лагеря…
— Надо ли все эти повествования показывать рядом друг с другом, как это делает Клята (восходящая звезда польской театральной режиссуры. — П. К.), который сводит на сцене польских репатриантов и немецких изгнанников. Из этого еще не рождается никакого взаимодействия.
— Это только вопрос художественной условности. Память палачей и память жертв никак нельзя примирить. Историк же должен хранить смирение. Он сталкивается с человеческой трагедией, драмой жертвы, а с другой стороны — с определенным бессилием обычных граждан, которые хотели только выжить, а оказались вовлеченными в механизмы преступной системы. Их не хватило на героизм. Задача историка, которого отделяет дистанция времени и который располагает разнородными источниками, — указать на социальную, политическую, культурную, хозяйственную, юридическую обусловленность мотивов. Важно, чтобы мы не просмотрели простой истины: нет хорошей и плохой памяти. Есть только хорошие и дурные мотивы ее оживления. Сейчас время памяти Армии Крайовой; идейное и политическое время памяти Армии Людовой прошло. Но актуальным остается вопрос: почему, во имя каких интересов, что из этого следует?”
Польша как background. Беседа с Виктором Кривулиным в апреле 1995 г. (при участии жены поэта Ольги Кушлиной) — “Новая Польша”, Варшава, 2011, № 10 (134).
Интервью для проекта “Польский миф советских диссидентов” записала Татьяна Косинова в Санкт-Петербурге 27 апреля 1995 года в доме у Кривулина.
“Что еще нужно отметить, я думаю, что мы здесь любили даже таких поэтов, которых в Польше никто не знает. <…> я не случайно сказал в начале, что книга выходила в Варшаве, потом она вскоре появлялась в магазине └Книги стран народной демократии” и расходилась тут сразу же. Какая-нибудь, например, Хелена Рашка, поэтесса, которая писала странные такие сюрреалистические религиозные стихи, абсолютно никто из поляков ее не знал, я специально спрашивал. Здесь ее переводили, здесь вообще балдели, здесь она входила в самиздат. Вот так вот, понимаете? На самом деле эти влияния гораздо глубже, чем говорят, — это скорее часть нашего андеграунда, часть почвенная, часть неофициальной культуры. И конечно же, это диссидентство, оно по сути дела тоже внутренне связано с Польшей. То есть вся ситуация с └Солидарностью”. И еще до └Солидарности””.
Поэзия XXI века: жизнь без читателя? Дискуссия основана на материалах └круглого стола”, который был проведен редакцией нашего журнала в рамках Московской международной книжной выставки-ярмарки осенью 2011 г. — “Знамя”, 2012, № 2. Среди прочего:
“Андрей Василевский.
Одно короткое замечание. Описывая нынешнюю ситуацию (небольшие тиражи, мало читателей, мало слушателей), мы молчаливо подразумеваем, что миллионы людей, живущих в нашей стране, живут вообще без поэзии, а поэзия обретается где-то в другом месте. Думаю, что это не так. Подобно тому, как функцию └большого романа”, длинного романа с продолжением, сегодня исполняет не только / не столько роман, сколько сериал, и зачастую сериал делает это интереснее, качественнее, чем средний роман, точно так же функцию поэзии в современном обществе играет песня. Это и та самая презираемая попса, это и рок, и блюз, и рэп, и бардовская/авторская песня. Люди, ориентирующиеся на те или иные сегменты песенной культуры, — это колоссальная аудитория. Если герой фильма └Брат” не берет в руки томик стихов, это не значит, что он живет без поэзии, потому что в ушах у него играет └Наутилус” про └где твои крылья, которые нравились мне”. Это я не к тому, что современный романист должен непременно переквалифицироваться в сценариста, но, садясь писать новый большой роман, он должен понимать, что делает это в присутствии кинокультуры, культуры сериала. И писать, как писали в досериальную эпоху, бессмысленно. Вот в поэзии примерно такая же ситуация”.
Владимир Рощупкин. Первая стратегическая победа (К 70-летию разгрома немецких войск под Москвой). — “Вестник аналитики” (Институт стратегических оценок и анализа / Бюро социально-экономической информации), 2011, № 4 (46) <http://www.isoa.ru>.
Оказывается, немцы тщательно подготовились к победному параду на Красной площади, запланированному на 6 декабря 1941 года. “С немецкой пунктуальностью заранее были заготовлены комплекты парадной (но не зимней) формы, расписаны места на трибунах для почетных гостей и отпечатаны пригласительные билеты на банкет по случаю взятия Москвы. Из фатерланда в ближние тылы наступающих войск подтянули вагоны с трофейными французскими винами для участников парада и банкета”. Кстати, для строительства трибун к Москве подвезли особый “красный камень” — сейчас его можно увидеть на Тверской: им облицованы фундаменты больших домов, построенных в “сталинском” стиле, — по обе стороны улицы.
Александр Тимофеевский. В обратном переводе. — “Дружба народов”, 2012, № 1.
Я думал, все у Господа по смете,
По разнарядке, как гласит указ.
Я думал, ад начнется после смерти,
А он внезапно начался сейчас.
Горят котлы, от вони сводит скулы,
Грызут нам души дети сатаны.
Мой личный черт — страшней, чем черт Вакулы.
Но, главное, не стало тишины.
Дмитрий Шеваров. “За поруганной поймой Мологи…”. — “Вестник Уральского отделения РАН”, Екатеринбург, 2011, № 3 (37).
Свое эссе о книге Павла Зайцева “Записки пойменного жителя” (Рыбинск, “Медиарост”, 2011) автор назвал строкой из стихотворения Юрия Кублановского о Мологе. Фрагменты уникального зайцевского свидетельства уже публиковались в “НМ” в середине 1990-х.
“Очень вовремя приходит к читателю трепетная и суровая проза Павла Зайцева. За последние двадцать лет власти поменяли у нас всё — от названия страны до переименования милиционеров в полицейских. Вот-вот поменяют участковых на околоточных. Не меняется одно: циничное отношение ко всему живому. Всё заслоняет политическая или экономическая выгода. Во имя сиюминутности выкачивают недра, └утилизируют” оружейные склады вместе с окрестным населением, играют в └модернизацию”, сводят реликтовые леса у Сочи, выжимают как тряпку отечественную историю, а тирана-палача называют └эффективным менеджером”. Сейчас строят на Ангаре очередную ГЭС — Богучанскую и готовятся затопить огромную территорию в сердце Сибири — 232,6 тыс. га. <…> Читая книгу Зайцева, я вдруг вспомнил другого мологжанина, и тоже Павла — старца о. Павла Груздева. Их пути, быть может, и пересекались — они же не только земляки, но и почти ровесники. Сейчас кажется, что уходящая в 1941 году в вечность Молога оставила миру двух своих апостолов, двух таинственных послов, двух Павлов — с тем, чтобы в них хранился духовный образ града Китежа советской эпохи”.
В этом же номере уральского “Вестника” публикуется еще одна работа Д. Шеварова — суровое и поэтичное эссе о сегодняшнем “ЕГЭ” и “Сборнике тем и планов для сочинений”, выпущенном типографией М. М. Стасюлевича в Петербурге в 1906 году. Называется “Сто лет после детства, или Тайна чернильных орехов”.
Галина Шелогурова. Реликты рыцарского идеала в русской поэзии кризисной эпохи. А. Блок и Н. Гумилев. — “Вопросы литературы”, 2011, № 6 <http://www. lych.ru>.
“Типичный для рыцарской литературы (в большей степени для рыцарского романа) мотив странствий обретает абсолютно разное смысловое наполнение у рассматриваемых поэтов. Для героя лирики Блока органичен облик паломника или паладина, который отправляется в путь, следуя тайному знаку владычицы сердца (└Воскурю я кадило, опояшусь мечом”, └Возьми свой меч. Готовься к сече. / Я сохраню тебя в пути”), подобно тому как куртуазный средневековый влюбленный по воле дамы отправляется в мир прославлять ее имя.
В творчестве Гумилева идея религиозно-мистического паломничества, в основе которого — акт подвига любви, уступает место идее обретения себя в некоей └сверхситуации”, предполагающей в первую очередь проверку героя на такие качества, как мужество и отвага: военные походы, покорение новых территорий, открытие неведомых земель, поединок и т. п. Почти все перечисленные типы ситуаций проживаются поэтом и в жизни, причем значительную их часть (поездки в экспедиции, участие в дуэлях) он инициирует сам. В плане культурной типологии такое упорное тяготение к экстремальной обстановке можно соотнести с устойчивым мотивным комплексом рыцарских романов, герои которых постоянно должны поддерживать свой статус и не давать ни малейшего повода заподозрить себя в трусости, что и является внутренним побудительным мотивом их странствований по миру в поисках опасностей и приключений”.
Составитель Павел Крючков