Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2012
Е л е н а Х о л м о г о р о в а. Граница дождя. Повести. М., «АСТ», «Астрель», 2011, 316 стр. (Проза: женский род).
Хочется ворчать: женский род, мужской род и, конечно же, средний род — куда теперь от него денешься? Что за мания издательская серийная — кого куда засунуть?
Естественно, Холмогорова пишет по-женски. Мужчины пишут по-мужски, женщины по-женски, средний род по унион-секс. Но издавна высшей похвалой считается сказать про писательницу: пишет по-мужски. Почему это хорошо?
Градации: проза женская-дамская-бабья. Почему-то кому-то кажется, что в пределах Садового кольца бабьей прозы нет и быть не может, только дамская. Ан нет: и москвички любить умеют.
Проза Елены Холмогоровой по настрою бабья, по реалиям — дамская, по сути — женская.
Свадьбы и разводы, смерти и школьные успехи и неуспехи детей, горести и печали проходят той чередою, что хочется сказать, уж простите, как в жизни. «Трио для квартета» завершается записью героини в старой амбарной книге: «Это неправда, что после всяких потрясений, как говорится, └жизнь продолжается”. Вернее, это часть правды. Она как бы кончается и опять начинается, на новом витке той самой неуловимой глазом спирали, которую я в детстве пыталась разглядеть, приникнув к вращающейся пластинке Апрелевского завода…»
Не бог весть какая мудрость? Наверное. Только каждый, пройдя путем потерь, заново приходит к ней. Автору удается показать этот как бы и не слишком мучительный, и очень обыденный путь потерь.
В книге много смертей. Как в жизни. Это и долгое угасание престарелой, прямо-таки эпической бабушки Балюни в «Трио для квартета», и стремительный грубый уход из жизни мужа героини («Граница дождя»), и там же смерть ее матери, и еще, и еще.
Другой старый штамп советской критики следовал за мной, когда я читал книгу Холмогоровой: она пишет о простых людях. Только почему-то тогда простым человеком должен был быть труженик полей или забоя, но никак не обитатель центра столицы, например корректор! Хотя ремесло самое что ни на есть трудовое — на себе испытал.
А может быть, еще потому мне была так интересна книга, что я того же поколения, что и Холмогорова. И я в детстве с наслаждением читал и перечитывал книгу об изобретении фарфора «Китайский секрет» (ничего, разумеется, не зная про сестер Данько); и я напряженно вглядывался в бегущую бесконечной спиралью дорожку шеллачной пластинки Апрелевского завода. Однако проза Холмогоровой совсем не вспоминательна, тогда как сейчас развелось много любителей (сам по этой части бывал грешен) в дело и не в дело перебирать приметы прошлой жизни с набегающей слезой ностальгии. Эта проза, которая сейчас, а прошлое — часть жизни, а не подмена ее.
В книге очень много людей. Она перенаселена, как коммуналка, и столь же волнующе проста и страшна своей обыденностью. В персонажах — по степени главенствования — важно все, но в первую очередь — то, что они женщины, точнее — бесконечная женщина, которая возникает под разными именами, с биографиями, которые одна в другую, но разные, она всегда уже знакома и при этом не надоедает. (Умение не надоедать читателю — главный секрет прозы Холмогоровой, который я так и не разгадал.)
Мужчины у нее нередко площе, одномернее, но зато разнообразнее, тогда как центральный женский персонаж постоянно сливается в единый, потом чуть разветвляется, чтобы снова воссоединиться сам с собою.
Это верчение, это череда той жизни, что презрительно именуется бытом. Она поворачивается то так, то этак и в повести «Граница дождя», и в центральной вещи «Трио для квартета», зачем-то поименованной «маленький роман». Одно время в ходу были и «маленькие повести», началось это, кажется, с Паустовского. А что же, про более объемные сочинения надо писать — «средняя повесть», «средний роман», а про самые длинные — «большая повесть», «большой роман»?
В «Анфиладе. Повествовании в шести комнатах» я не увидел особого жанра повествования, а просто десять рассказов. Одни из них оставили меня равнодушным, как шестичастевая «Наследница». Другие, как «Павел» — история про давно обамериканившегося героя, прилетевшего в Москву хоронить отца, показали другую Холмогорову, суровую, даже беспощадную.
Чудесен рассказ «Галина». Вот начало: «Эка невидаль — прошлое, оно у всех есть. А вот у нее было еще и позапрошлое и позапозапрошлое, так она сама называла. И не в возрасте дело, подумаешь, пятьдесят восемь, а в том, как судьба сложилась. Из каких кубиков, с какими арочками-башенками. Были три марша Мендельсона и три марша Шопена, и она, трижды вдова, так и мерила жизнь отрезками: от очередного свадебного марша до похоронного». Здесь же дивная еврейская свекровь русской героини. Вообще Холмогоровой очень удаются старухи.
И везде у автора действует закон парности. Как бы много персонажей ни участвовало в сюжете, даже сцене, в тексте нет многоголосия, потому что нет «многочувствия». Полифония — не холмогоровская стезя. Героиня предстает женой, дочерью, матерью, и всегда непременно будет Она и…
Вот виртуозно исполненная сцена свидания героини с мужем бывшим и нынешним: «…ей хотелось предстать перед Пашей эдакой знойной женщиной — пусть поймет, что потерял, как будто это он ее бросил. <…> Лину щекотало присутствие двух ее мужчин, слегка смущенных ситуацией. Она сидела на переднем сиденье рядом с законным мужем и громко рассказывала <…> иногда оборачиваясь к Паше, чтобы проверить впечатление. Но на даче ее стройный сценарий дал сбой». Там ее мужчины довольно быстро находят общий язык, и как-то так сразу оказывается, что ее бабьи увертки и ужимки для них не так уж и важны. Но хоть мужей и двое, они быстро, через восприятие героини, сливаются в одного.
Вообще таких, я бы сказал психологических, этюдов в книге немало. Не удержусь, чтоб не вспомнить некоторые.
Скажем, о вечном корректорском комплексе — быть редактором («Трио для квартета»).
О бравировании человека инфарктом как орденом (там же).
О неугасающей политизированности бабушки Балюни, от которой героиня в раннем детстве в известный день услышала: «Сдох, кровопийца… <…> Гореть тебе в аду за всех, за всех!» И вот она же в перестройку с очень большой серьезностью относится ко всем политическим программам, всем деталям выборов: «Некоторое время была горячей поклонницей Явлинского и все шутила, что, пожалуй, готова пойти за него замуж. Потом ничего не подозревавшему жениху за что-то была дана отставка. Впрочем, Балюнино сердце не могло долго оставаться свободным, и после некоторых размышлений она стала серьезно обдумывать кандидатуру Немцова».
«…Пугающий запах старости и близкого ухода, который еще никто не сумел описать» (там же). Такая фраза стоит целого рассказа.
Язык Холмогоровой таков, что чаще всего его не замечаешь, он такой, какой и должен быть в описании этой женской круговерти с долгими обретениями и мгновенными потерями.
Порой эта монотонность начинает раздражать, но если попытаешься пролистнуть страничку-другую, ничего не получается: оказывается, что повествование, такое нехитрое и непритязательное, сцеплено весьма крепко.
Жаль, что Холмогорова, и не так уж редко, позволяет себе просто недопустимые фразы. Ну вот: «…была бездетна и не видела постоянно перед собой великовозрастного отпрыска в качестве единицы измерения»; «Но вот что интересно»; «это вовсе не означало, что вера ее укрепилась»; «Маше не хватало настоящего очищения»; «Машу просто повергла в шок»; «торговали вполне пригодными в пищу хот-догами»; «став обладателем квартиры, всячески оберегал ее от чужих визитов». И т. п.
И в заключение позвольте личную аналогию с Машей («Трио для квартета»), впервые попавшей в капиталистический рай с советскими копейками, которой стало унизительно «дрожать над этими жалкими полученными по лимиту марками», и она решительно тратит их на невиданный на Родине игровой автомат. В начале 80-х я, как и Маша, впервые оказался на Западе с теми самыми копейками, только не марками, а долларами. И вот центральная площадь Копенгагена, где остановился почему-то наш автобус, полный советскими писателями. Рядом всяческая съестная торговля, но доллары надо беречь на дешевые кроссовки или прочую дрянь, и я, обуреваемый той же гордыней от унижения, что и Маша, выхожу с женой из автобуса, покупаю ей роскошное мороженое, а себе пиво — как сейчас помню — за полтора доллара, и мы начинаем предаваться нехитрым радостям, а из каждого автобусного окна глядят на нас члены СП СССР.
…Я все же понял секрет Елены Холмогоровой: она училась в школе, где русский язык и литературу преподавал Юрий Валентинович Трифонов.
Еще мне показалось небезынтересно отметить, что не только автор книги, но и все, кто ее делал — завредакцией, редактор, технический редактор, корректор, компьютерная верстка, оформление переплета, акварель на обложке, — все женщины.
Сергей БОРОВИКОВ
Саратов