Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2012
ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ
Только детские книги читать.
О. М.
Есть, вероятно, один вопрос, который трудно без уточнения задавать взрослым людям. Он может звучать так: «Скажите, пожалуйста, какую последнюю детскую книгу вы прочитали?» Если такой вопрос зададут, скажем, мне — я тут же начну переспрашивать.
Во-первых: когда прочитал — в детстве или в отрочестве (а может, я прочитал — сейчас, будучи уже взрослым дядькой)?
Во-вторых: прочитал намеренно или случайно; самостоятельно или «по наводке»?
В-третьих: прочитал в одиночестве или, будучи родителем, вместе со своим ребенком, сидя рядом с ним?
В-четвертых: прочитал вслух или про себя, только глазами?
И так далее.
А ребенок или подросток просто назовет книгу.
Или — не назовет. Назовет прослушанный компакт-диск или увиденный (мульт)фильм.
Затея разговора о детской литературе на пространстве толстого литературного журнала родилась у нас и спонтанно и закономерно. Захотелось попробовать. Конечно, прецеденты были и есть, взять хотя бы питерскую «Неву» или красноярский альманах «День и Ночь», публикующий антологические выдержки с портала детской литературы «Желтая гусеница».
Но более или менее полноценный (периодический, стереоскопичный и т. п.) разговор о литературе для детей на нашем поле все-таки почти не ведется.
Другое дело — газеты. Тут — от «Книжного обозрения» до «Независимой». С авторскими страницами, постоянными ведущими и критическим «пулом». И даже — с постоянными публикациями стихотворных и прозаических текстов.
Немало подобных проектов, часть которых организована ведущими книжными издательствами, специализирующимися по детской литературе, живет и в сети. В пространстве «взрослого» телерадиовещания тоже имеются детские программы и передачи. Кстати, два крупных СМИ и вовсе отданы только этой теме: телеканал «Карусель» (объединивший недавно «Бибигона» и «Теленяню») и «Детское радио», вещающее в FM-диапазоне.
А кабельные телепроекты? А региональные детские предприятия подобного рода?
Бог даст, в самом ближайшем будущем в «Новом мире» появится и специальный периодический раздел, посвященный литературе для детей и юношества. Мы планируем серию бесед с ведущими авторами, работающими в ДЕТЛИТе; рецензирование книг, публикации из наследия и критические статьи «по общим вопросам». Хочется послушать писателей и редакторов, педагогов и психологов, филологов и переводчиков зарубежной словесности. Хорошо бы выделить приемлемое место и некоторым художественным текстам. Получится ли? Пока не знаю.
…А пока я пишу вот эту авторскую колонку, в которой намереваюсь на протяжении года делиться с вами своими впечатлениями от прочитанных книг и обследованных сайтов, рассказывать о детских журналах и тех изданиях, где занимаются интересующей нас темой.
Намереваюсь также представить некоторые детские литературныепремии и конкурсы, издательские программы и «программные продукты».
Словом, пользуясь выражением Корнея Чуковского, «уйти в детвору, как некогда ходили в народ». Посылая с дороги что-то вроде отчетных депеш.
А для зачина открою одну новую/старую книгу, только что появившуюся на прилавках. Она посвящена трудной, кажется — невыносимо трудной, и, казалось бы, совсем не детской теме. И не стану уходить далеко от уже прозвучавшего имени.
Итак, столичное «Эксмо» выпустило отдельным изданием всю детскую прозу Чуковского.
А это, собственно, всего две вещи, одну из которых читатели старшего поколения, может, и помнят: «Серебряный герб» — повествование о жизни одесского подростка, о его гимназических приключениях и мытарствах, о его маме и друзьях. В 1963 году с рисунками Наума Цейтлина «Серебряный герб» был издан в Москве почти трехсоттысячным тиражом да еще и переиздавался впоследствии.
Сегодня вослед за «Гербом» идет повесть, о которой знают, пожалуй, только историки детской литературы да биографы Чуковского, — проза о крымском санатории для больных детей — «Солнечная». Она не издавалась с 1933 года. Корней Иванович писал ее в дни долгого умирания от костного туберкулеза своей младшей дочери Мурочки. Напечатал спустя полтора года после ее кончины и больше не издавал.
Сейчас повесть вышла, как и восемьдесят лет тому назад, с чудесными рисунками легендарной Татьяны Мавриной.
Я не знаю, как и кем будет эта «Солнечная» читаться. Но, по-моему, перед нами тот самый случай, когда между книгой и ее читателем непременно должен быть проводник. Она написана для подростка того времени, но может быть прочитана глазами мальчика или девочки отсюда, если терпеливый и заинтересованный родитель возьмет на себя труд рассказать чаду об исчезнувшей напрочь эпохе, о 1930-х годах (пусть дети оттуда и покажутся нынешнему школьнику какими-то инопланетянами).
Ведь воображаемый мною разговор будет касаться, надеюсь, только исторической обстановки и тогдашних идеалов (что нашему гипотетическому родителю и предстоит как-то рассказать); а душевные проблемы героев обеих повестей — боль, страх, одиночество, адаптация в коллективе, жажда сочувствия — они-то вечные.
И тогда «Солнечная» становится непостижимой «рифмой» к сегодняшней прозе на подобную тему, например к рассказам о больничной жизни Юлии Кузнецовой «Выдуманный Жучок», поразившим многих маленьких и взрослых читателей (повесть стала лауреатом премии «Заветная мечта — 2009» и была выпущена в ушедшем году Московским центром «Нарния»).
Главная героиня «Выдуманного Жучка» немного постарше новичка южной «санатории для костно-туберкулезных детей», то есть героя «Солнечной» — тайного стихотворца Сережи по кличке Броватый. И проживает она в другое время. Но они оба — дети. И написано это для детей среднего и старшего возраста.
Ниже — два фрагмента.
«Санаторию нарочно построили на берегу южного моря, чтобы больные лето и зиму дышали самым чистым, самым теплым, самым целительным воздухом. И так как они лежат здесь почти всегда нагишом, тела у них становятся обветренными, загорелыми, крепкими, и у них понемногу накопляются силы, чтобы победить в себе свою болезнь.
Если они лежат одиноко, на квартире у своих родителей, они, конечно, очень страдают: им скучно и обидно лежать день и ночь без движения и видеть, как здоровые дети тут же, рядом, балуются, бегают, кувыркаются, прыгают.
И все смотрят на них как на мучеников, все говорят им: └ах, бедные”, и от этого им еще тяжелее.
Отец Сережи был известный грузинский актер, мать работала в Музее Революции в Москве, и оба они очень любили Сережу, но все же он измучился за зиму, лежа у них на московской квартире. Они смотрели на него со слезами, ахали и охали над ним, и, глядя на них, он думал, что он самое несчастное существо на всем свете. Прошлое лето он прожил с ними на даче в Каджорах — пролежал на носилках под тенистой акацией, завидуя даже воронам, пролетавшим над ним.
Он был уверен, что в той санатории, в которую его привезли, целый день стоит стон и плач прикованных к постели ребят.
И вот оказывается, что здесь не только не вопят и не стонут, но — вообще не говорят о болезнях: играют с утра до ночи, работают, учатся совсем как здоровые дети. Озорничают, пожалуй, даже почище здоровых. И так много и так громко хохочут, что им то и дело кричат, чтобы они перестали бузить.
И странное дело: те боли, которые казались Сереже невыносимо-мучительными, когда он лежал один, — здесь, в компании с товарищами, не вызывали ни стонов, ни слез.
Реветь в перевязочной считалось вообще неприличным. Туда нужно было отправляться с ухарским и равнодушным видом и говорить надо было не о боли, а о самых посторонних вещах: о ежиках, об апельсинах, о звездах, о фашистах, об Африке…» (Корней Чуковский, «Солнечная»).
«А еще знаете, какое самое главное дело после операции? Улыбнуться. Я серьезно! Если ты не можешь улыбнуться — лишняя жидкость давит на мозг. А если можешь — шунт работает, ничего ему не мешает.
Я уже пять раз лежала в нейрохирургии. В два месяца, конечно, ничего не помнишь. В три года — тоже не особенно соображаешь, что с тобой делают. А вот в шесть лет становится страшно. Только что вроде узнаешь, что люди умирают. И тут тебе говорят: └На операцию!” И ты думаешь: └А вдруг врачи отвернутся и не заметят, что из тебя вся кровь вылилась? И ты умрешь”. В девять ты понимаешь: это глупость. Но зато начинает точить зависть. Почему ни у кого у одноклассников нет шунта, только у тебя есть? Почему тебе приходится с ним мучиться, терпеть больничную жизнь, послеоперационные уколы? Чем ты виноват?
А в двенадцать-тринадцать начинает хотеться всем рассказать о своем шунте по секрету. Чтобы все испугались. Чтобы все поняли: ты герой, раз все это терпишь.
Говорят, привыкаешь только в пятнадцать, но я привыкла уже. Мне пришлось пораньше: у меня мама — как ребенок. Мне приходится ее поддерживать. Ей очень тяжело. И условия очень тяжелые, и переживать за меня нелегко. А вдруг я подхвачу инфекцию? Или шунт на этот раз не приживется?
Поэтому я никому не завидую и никому не хочу рассказывать свой секрет. Я такой родилась и такой буду всю жизнь. Зато благодаря шунту я живу нормальной жизнью. Я занимаюсь спортом, хожу в кино, и никто не знает, что, не будь волшебного проводка, я бы не выжила. Многим тяжелее. Например, у некоторых ребят, которые лежат со мной в нейрохирургии, рак. Они могут и не выжить. А теми, кто борется и не сдается, я восхищаюсь. Потому что не знаю, справилась бы я сама или нет, не будь у меня маленького помощника, которого я выдумала себе в марте прошлого года, когда мы в очередной раз приехали в больницу с мамой менять шунт. Я назвала его Выдуманный Жучок» (Юлия Кузнецова, «Выдуманный Жучок»).
Недавно один литератор, рассказывая другому о своей новой книге, обмолвился, характеризуя издательство: «Знаешь, они выпустили ее любовно, бережно». О нарниевской серии «Наш ковчег. Детям и подросткам», то есть о «Жучке» — я готов говорить с тем же пафосом. Любовно. Чего, увы, не могу сказать о Чуковском. И дело не в том, что лицо я «заинтересованное», что работаю в мемориальном доме-музее этого литератора. Я просто беру книгу в руки.
На обложке, как всегда, стоит имя автора. Здесь напечатано крупно «К. И. Чуковский».
Но такого писателя нет и никогда не было! Как нет писателей «Л. Н. Толстого» или «С. Я. Маршака». Литературное имя автора «Серебряного герба» и «Солнечной» — Корней Чуковский. Это его литературное имя, как «Лев Толстой», «Самуил Маршак» и так далее.
А писать на обороте титула мелким кеглем: «ил. Н. Цейтлина, Т. Мавриной» (при этом «рядовому» читателю совершенно не ясно, кто из художников иллюстрировал «Герб», а кто — «Солнечную») — значит не понимать (или не обращать внимания), с кем, с какими соавторами имеет дело писатель «К. И. Чуковский». Впрочем, теме «писатель-художник» мы тоже намерены уделить должное время и выделить нужное место в наших будущих разговорах о детской литературе.
Ну а на крохотное предисловие/послесловие, объясняющее, с чего это вдруг переиздается повесть, напитанная реалиями исчезнувшей и совершенно непонятной современному подростку эпохи, у издателей, очевидно, просто не было времени… Жаль, а ведь это — «убытки», как любил повторять «К. И. Чуковский» вослед за своим любимым Антоном Чеховым, вложившим это восклицание в уста приснопамятного Якова из «Скрипки Ротшильда».
И чтобы не заканчивать грустно, вот вам классическое стихотворение Михаила Грозовского, которое он неизменно читает на подмосковных кострах «Здравствуй, лето!» и «Прощай, лето!», проходящих на дачном участке автора «Солнечной»:
Всем — хоть Слон ты, хоть Собака —
солнце светит одинако-
Во! Какая благодать!
Верь! — Червяк ты или Дятел —
мир устроен замечатель-
Но! В словах не передать!
Вообще-то я именно его хотел поставить эпиграфом.