стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2011
Пурин Алексей Арнольдович родился в 1955 году. Выпускник Ленинградского технологического института. Поэт, эссеист, переводчик. Автор нескольких лирических сборников. Заведующий отделом поэзии журнала “Звезда”. Живет в Санкт-Петербурге. * * * Нарцисс Соборы
I II III IV V * * * * * * * * * * * * За нумизматикой 1 2 Наставления 1 2
Старый и пьяный голландец в рубашке,
мятой и потной, известный поэт,
всё убеждал нас: не ждите поблажки —
Бога нигде, даже в бабочке, нет;
даже в листке, лепестке и букашке
(дескать, искал сам — и вот не нашел)
нет Его, нет, — и енейвер из фляжки
лил, кулаком ударяя о стол.
Вы не поверите!.. В жеваной, липкой,
выбившейся неопрятно из брюк,
с полугримасою-полуулыбкой,
не выпуская жестянки из рук,
всё призывал расквитаться с ошибкой
вечной, — и булькала глотка, как люк —
после тех ливней, прозеванных рыбкой…
Если б я понял тогда этот звук!
…Пить беспросветно в стране беспробудной,
что порученье исполнивший Ной,
глаз увлажняя трепещущей, чудной
радугой — зыбкой надеждой земной…
Как на платке — не забыть уговора,
в небе пустом завязал узелок —
наша единственнейшая опора —
несуществующий видимо Бог.
Столько заворожённых ничьих ночей
ты глядел в горячий живой ручей,
где твоим стенаниям вторил милый
рот, что влага стала твоей могилой.
Как песчаное дно, трепетала грудь,
и упругие рыбы торили путь,
и твой облик сливался с любимым ликом,
и взаимным дол оглашался кликом…
А теперь над тобою вода чиста
отраженьем облака и куста,
вместо лика-облика — лоск и блики,
ибо те, что сжаты серпом, безлики.
Только тишь да гладь, не шумит камыш,
не шуршит в траве полевая мышь,
слезы смыты, и вышел финал обидам —
и лежит весь мир ледяным Аидом.
В Амьене, в Шартре, в Реймсе сталагмиты
вросли в лазурь, но больше не растут.
Кто оязычил каменщиков, тут
стучавших в лад? Куда ушли термиты,
вдруг загудев на тысячи ладов, —
в немые паутины городов?
Иссякли слезы сталактитов? Осы
оставили гнездо?.. Одни вопросы.
Как если бы взлетающим фонтанам
застыть навеки повелел Господь
нерукотворным камнем неустанным,
колонн и дуг подброшена щепоть —
как на вопрос о мыслящей деснице
полуответ двусмысленный. И вот
за сотни лет не шелохнется свод —
там, где немолчный рынок шевелится.
До нас ли взрывам огненно-застылым
и водопадам, обращенным в лед, —
в углы вселенной, к времени могилам,
они давно отправлены в полет.
И такова их скорость световая,
что (как душа — на длинном волоске),
неподлинно меж торжищ пребывая,
они на самом деле — вдалеке.
Лишь костяки. Но их грудные клетки
тысячеусто поднимает Бах,
и свет, пройдя сквозь радужные сетки,
рождает цвет в их темных черепах.
А вечерами башеная роза
зеленоватым светится огнем —
кошачий глаз! Не утешенье в нем,
увы, а ненасытная угроза.
Что, если Бог — отвесный водоем?
Und schwer zu fassen der Gott.
H
дolderlin
Стихи с названьями “Зима”,
“Зима”, “Весна”, “Зима”, и “Лето”,
“Зима”, и “Осень”, и “Зима”,
“Зима”, “Зима”, сойдя с ума,
еще писать в два-три куплета.
И видеть смену сорок лет
времен неведомого года
в окне, где вторит свой куплет
четырехстрочная Природа…
Непостижим Господь! И нет
мостка над бездной, перехода.
нашей бедности: пусть
дым сиреневый крутится, точно сверло,
и читается жизнь наизусть.
Получается плохо: сонет — не сонет,
без последней терцины пока,
лишь тоска… Как сказал настоящий поэт —
“и лежат на башке облака”.
(Он меня недолюбливал — и поделом:
мне смешно, если дразнят гусей…
Но со смертью его всё на свете на слом
вдруг пошло с очевидностью всей.)
я то мучение найду,
что вечно буду мерзкой твари
“на случай” вирши сочинять;
и рядом дудочки ваять
нечистым будет Страдивари.
А ты, читатель мой, в раю
окажешься (на том стою —
да и не может быть иначе!), —
советчик верный мой и врач, —
и там, среди рублевских дач,
не загрустишь о нашем плаче.
Всё кончается в зале без окон,
при больнице, на заднем дворе:
треск свечи, да спеленатый кокон,
да зачуханный поп в серебре.
И какие-то люди с цветами
в на минуту притихшей толпе:
кто такие — не знают и сами, —
что же могут постичь о тебе?
…Ну, простились. И выпили пива,
забредя в полусонный шинок…
Не навеки, Василий! Счастливо!
Сколько б ни было — всё же не срок.
Задорого купил монету.
на ней — орел и лик царя.
Особенного смысла нету
в монете, честно говоря.
Царя, как всякого, убили,
орла стесали, где смогли…
Чтбо остается, кроме пыли,
от нас на плоскости земли?..
Орел двуглавый, одноглавый,
да хоть трехглавый, хоть дракон, —
и тот неумолимой лавой
слепого времени сметен.
Хувишка, царь кушанский, на слоне,
в богатом платье, в бронзовой броне.
Он — сын Васишки. Брат его, Канишка,
пытался бунтовать, но усмирен
и, видимо, убит. И правит он —
богоподобный на слоне Хувишка.
На реверсе Господь четверорук:
ни Шива и ни Митра — только звук.
Еще столетий пять до Мухаммада.
Но дайте срок — Хувишка на слоне
до Лондона дойдет, поверьте мне, —
до Бостона, Парижа, Сталинграда.
Коварствами искусств насытясь наконец,
овсяный свой венец прими — и в Олонец
какой-нибудь езжай и доживай угрюмо:
где девочка-любовь, где мальчик из Фаюма?
И всё же грех роптать: всё было, всё сбылось,
а слабое тепло и днесь не пресеклось;
живи себе пока, ни хладный — ни горячий,
в надежде волшебства, но к мастерству незрячий.
Возьми в советчики кота и петуха,
а критику забудь — она всегда глуха,
тупа, бессмысленна, глупа, подслеповата, —
в коте иль петухе ищи себе собрата, —
так учит нас поэт, которому нельзя
не верить — в полумрак сошла его стезя:
лишь гений возмужал, как публика остыла…
Коту и петуху читай стихи, чудила!