стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2011
Евгений Карасев
Карасев Евгений Кириллович родился в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Твери.
*
ВЕТЕРОК С АНТОНОВКИ
Энтузиазм перебежчика
ютятся несколько избёнок, оставшихся
от деревни Забереги.
Похожих на стадо небольших китов,
уцелевших среди айсбергов.
На фоне красующихся многоэтажек,
смотрящих на аборигенов высокомерно,
деревянные развалюхи с трубами,
вычерненными сажей,
кажутся жилищем народа
иного уклада и веры.
И мне вдруг вздумалось: от железобетона
вредного,
до мелочей свои хотения опростив,
сбежать на островок, где остановилось время.
И от засасывающего дерьма спастись.
Я толкнулся в первую халупу:
мол, редиски купить, чеснока —
резон вполне из жизни.
На меня дохнули века
достойным аскетизмом.
Хозяйка сказала, что почём.
Вялый пучок причислила к браку.
Потом мы с бабулей охотно болтали
о том о сём.
А вскоре беглеца привычная потянула клоака.
Последняя отрада
саблями.
Лавры хмелили, поднимали тонус.
А он посадил и вырастил яблоки.
И их назвали антоновскими.
…Поздней осенью, как последняя
отрада,
бередит по холодку аромат тонкий.
Это тянет из сада
ветерок с антоновки.
Подарок художника
и ты предложил денька два подождать.
Но я в восхищении схватил, казалось, дышащие
цветы сирени,
только что отряхнувшиеся от дождя.
Среди многих картин на вернисаже
по своеобычному мазку, характерным линиям
твои работы я узнаю сразу.
А в первую очередь именно по ощущению
напористого, живительного ливня.
Глядя на них, бодрящий возвращается голод,
забытые бередят чувства.
Взбалмошная кликает молодость.
И чуточку становится грустно.
…Я не знаю секрета твоего мастерства,
да и ты вряд ли знаешь это.
Как не знает вечереющая береста
тайны своего колдовского света.
Чужая ноша
много странного в русской душе таится,
загадочного, как ночной покров.
Сочувствует несчастным на разрушенном землетрясением
Гаити,
жалеет выбросившихся на канадский берег китов.
О проигранной далёким народом освободительной борьбе
тоже печалится с горечью.
И только о своей судьбе —
нисколечко.
…Вхожу в крестьянские сенцы:
бутыли, самогонный сосуд.
Оставит ли русскую душу
боль вселенская?
Или это её суть?..
Скучные будни
и Даждьбога внука —
такая вот мешанина, —
я пью ароматный чай с посыпанной орехами булкой
в излюбленном кафетерии продовольственного магазина.
Не под стать моему чайничанью
вспомнились дороги,
где дружки отчаянные
не петрили в генеалогии.
Русак ли ты, жид пархатый —
среди отпетых сорвиголов
ценились жульнические задатки,
жиганская кровь.
Исправная эта мерка
определяла положение в воровском клане,
в зоне.
…В магазин вошли менты с проверкой —
выглядывают гавриков по физиономии.
Требуют грубо: “Документы покажи-ка!”
Муслят бумаги бесцеремонно, без затей.
Увели вьетнамца и таджика.
Меня, видимо, выручил сложный
родительский коктейль.
Предчувствие
Снега сторожкий хруст.
Перечитываю стихи твои, Галя.
Мне близка их и боль и грусть.
Мы несхожие с тобой люди —
каждый из нас свою дорожку мостил.
Тогда скажи: откуда
этот цепляющий за сердце,
сродный мотив?
Или на перепутьях трудных,
как попавший в чужую страну,
заблукавшая душа находит струнку,
ответную вызывая волну?..
…То был гром среди ясного неба.
Утратив надежды, цели,
ты отдала себя идольской требе —
бросилась под грузовик с прицепом.
…В стихах твоих тонких, чутких,
но безотрадных, как хлопающая
на верёвке холстина,
я улавливаю предчувствие
громыхающей прицепом махины.
Ожившие переживания
незапылённом,
стою над открытым люком теплотрассы.
Тянет настойкой боярышника, водкой палёной —
запахами, отчётливо выделяемыми
из воздушной массы.
Бывший подзаборник, по прошествии
лет стольких
нестерпимым желанием горю —
без всякого толку
в забытую спуститься нору.
Моча ли в башку ударила, загульная дурь,
другая какая закрутка —
подвергнуть риску с иголочки гламур
походом в бомжовский закуток.
…Пузырьки гремучие, башмак брошенный —
пробираюсь в темноте, как очкарик
в час поздний.
Не всем отсюда удалось выбраться
на свет Божий,
не говоря уж — к звёздам.
Узнаю лежаки, подголовники.
И ощущения, ощущения!
Те же,
и когда я к бродяжьему принадлежал племени.
Видно, как душа кащеева,
они не по зубам времени.
Осуществление мечты
близкие и недоступные воды Невы.
Посреди камеры какой-то хмырь
отбивает чечётку
под шумное одобрение братвы.
Глазею отсутствующе на осточертевшую
кутерьму,
мечтаю, как объевшийся белены:
оттянуть срок и на ненавистную тюрьму
победно глянуть со стороны.
Я износил не одну арестантскую робу,
вынашивая спесивую
причуду урки.
И вот в туристическом автобусе
по парадному качу Петербургу.
Гид привлекает внимание:
на противоположном берегу знаменитый острог.
Вышла тишина капающего крана.
Я смотрел на краснокирпичную громадину,
где голодовал, дрог.
И почувствовал — торжествовать рано.
Выношенное
и за спиной судьба,
ни к чему искусство,
красивых слов городьба.
Были бы речка знакомая,
прилетающие по весне грачи.
И бессонные окна дома
со спасительным светом в ночи.
Нехитрую эту малость
я выискал не налегке —
на расхристанных дорогах маясь,
ютясь на чужом чердаке.
И хочу, чтоб в моих строчках
за частоколом напастей, бед
стылой, отчаянной ночью
обнадёживающий брезжил свет.
Согревающая щедрость
тыкву,
похожую на пузатый надраенный самовар.
Глаза от летнего солнца уже отвыкли,
и их щурил явившийся праздничный жар.
Поставленная на фаянсовую хлебницу,
золотом в тон ей отороченную,
нарядная гостья, казалось, ослепила всю мебель,
как закатное полымя сквозную рощу.
И когда за стеклом, морозными иглами утыканным,
слышу ветра удручающий шелест,
я перевожу взгляд на прижившуюся тыкву.
Как на согревающую щедрость.
На периферии Галактики
кажется, перемолол всё.
На въезде в деревню Жорновка
тракторное торчит колесо.
Над непахаными угодьями —
тишина беспризорного храма.
Сюда на допотопном драндулете
нередко сбегает Володя
Варламов.
Художник с особливой метой,
не принятый рынком и сообществом
братии косной.
Его живопись раздражает не игрой
тени и света —
своеобычностью космоса.
С ним всегда неусидчивая собака —
ласковый длинноухий пёс.
Володе хватает четверть бака
до недоступных, загадочных звёзд.
Злопамятный пересмешник
с отполированным в виде печатки верхом.
Я иногда поворачиваю к себе надраенное зеркальце
и вижу лицо —
улыбается от уха до уха, как в комнате смеха.
Кто это мурло, что издевается надо мной?
Уж не тот ли скрытый советчик с далёкой
росстани,
истово подбивавший идти по прямой,
которого я высмеял попросту?..
Всплыло мозглое межсезонье,
грязь несносной погоде под стать.
Потаённый подсказчик со здравыми
своими резонами.
И рисковая стёжка, зовущая попытать.
На забытом уже путей перекрестье,
как спортсмен перед прыжком с трамплина,
я набрал воздуха в лёгкие. И, выдохнув
в секунду ответственную,
выбрал тропку с адреналином.
Вернуться б на треклятое то раздорожье,
к заполненным дождевой водой выбоинам.
…Тянет губищи язвительная рожа —
его черёд лыбиться.
В Твери на набережной
Набережная между двумя мостами.
Иду вдоль парапета, помеченного птицами.
Будто беспечный ветер листает
до боли знакомые страницы.
Я пережил в этом городе холод, голод.
Бежал, возвращался, гонимый тоской.
Здесь дом, лихая молодость.
И чувство родни в толчее городской.
Безоглядно добрым город не был,
даже нередко бывал суров.
Но он никогда беглецу не отказывал
в хлебе,
тепло предлагал, кров.
…Забудутся холод, голод,
забудутся снеги метели слепой.
И только останется в памяти город,
ставший тревожной и светлой судьбой.