Из цикла «Космогония», стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2011
Игорь Вишневецкий
*
В ЦВЕТНОМ ПРИДЕЛЕ
Вишневецкий Игорь Георгиевич родился в 1964 году в Ростове-на-Дону. Закончил филологический факультет МГУ. Защитил диссертацию в Браунском университете (США). Автор девяти книг стихов и прозы. Живет в Москве.
В “Новом мире” со стихами выступает впервые.
Из цикла “Космогония”
* *
*
воздушных и светоносных массах, дрожа листвой.
Мы произносим слово, оно оплотняется в стих,
стих расцветает веткою, деревом и страной.
Я скажу напрямую: если пролить, сколько те
пролили в нашу землю яду, крови и лжи,
то всё равно оно выстоит, даже и в пустоте,
и переполнит кроною время по рубежи
видимого, и прорастёт через него, из себя,
ибо несокрушимо, сколько живёт язык, —
в трубы созвучий смыслами огненными трубя,
птицами букв взлетая с листьев зелёных книг.
23 марта 2010. Москва
Крымское: первые буквы
(Азбука—Земля)
сложена из
дыханья глубокого моря, потухших вулканов,
шелеста буковых и можжевеловых рощ.
Когда я очнусь от всечасного морока зренья,
со слуха спадёт пелена,
я тоже сложусь в пестрокрылую яркую букву,
усиками развернувшись на жаркий восток, —
в БАБОЧКУ БАХЧИСАРАЯ с персидско-арабской
вязью пыльцы,
но с рисунком зубцов, полукружий
крымско-татарским —
в ту, что поверх девяти
плачущих лотосов вырезанного фонтана
пляшет и дальше скользит —
в пыльном ВОЗДУХЕ степи —
через ГОРЫ,
в каких высекали пещеры ГРЕКИ и ГОТЫ,
хвалы вознося Богородице —
под Её омофором
звёздного неба
простор высветляется в ДЕНЬ, —
на юго-запад, подальше от зноя,
через отлогие чащи, вослед за сарматским
оленем, сбегающим к яркой воде.
Там ЕВПАТОРИЯ, белая в йодистой сини, —
город, где в детстве купался в рапановых водах,
ездил на пляж на трофейных немецких трамваях,
после часами валялся в просторной гостиной
съёмной квартиры, весь обожжённый до жара
щупальцами слизевидных медуз-корнеротов —
как ненавидел я этих прозрачных существ!
Как там блестел потолок, изрисованный солнцем!
Бабушка, помню, молчала, лишь байки хозяев
о миновавшей — для них лишь недавно — войне,
вечные байки, какие я слышал всё детство,
про оккупацию, страхи, нелепости, юг —
спать не давали.
Каким теперь эхом
вспомнились мне б среди призраков Киркенетиды,
в южном углу превращаемой в морок державы,
байки про наш затянувшийся собственный плен?
ЖИЗНЬ, замкнутая в кокон сна,
исчерченная письменами,
качается, заключена
в молитве, что словами
и мысленно творим
о родине свободной,
и доверяем им,
словам, — что соприродно
несказанным, внутри
крепчающим порывам
на первый свет зари —
им, пламенноречивым
и лёгким; им — из пут
свиваемого праха,
поправшим плен минут,
во весь простор замаха
раскрывшимся в любой
из рощ, что зыблют склоны,
в хвоистый вал — солёной
ударившим волной.
Здесь та ЗЕМЛЯ, грядущему чиста,
где русское преобразилось слово,
где Пушкина оставила тщета
и воспарило зренье Муравьёва
чешуекрылым с мягкого листа
сквозь ветер солнца, как порыв сплошного
сознания, из узкого скита,
столпом огня — опора и основа
тому, что в помутненье охряном
готовится для нового усилья
собою быть, всё взяв и сохранив,
и вот дожди становятся вином,
трепещут гробных кипарисов крылья
и смыслом высветляется прорыв.
13 — 14 декабря 2008. Москва
Над свежей могилой
ударяет в мембраны зрения.
Труба возглашает завет
смерти и воскресения.
Его по вязи огня
уже повторяют хоры и
хоры существ, которые,
лёгким доспехом звеня,
встречают тебя, отец,
как в детстве — в цветном приделе,
узами тела в теле
не связанного, наконец.
“Бури жизни миновали,
страдания земные окончены,
бессильны враги с их злобою,
но сильна любовь, избавляющая от вечного мрака и спасающая всех,
о ком возносится Тебе дерзновенная песнь: Аллилуиа”.
Хвала Тебе, создавший утробу и своды дыханья.
Хвала Тебе, расцветивший всем спектром лучения радуг,
превращающий в пар кроветворную соль Океана.
Хвала Тебе, сливший всех нас в единое мощное сердце,
солнечным языком ударяющее в звонкий купол,
в колокол мира гигантским протуберанцем,
гуд его отдаётся в планетных орбитах,
остро рисуется в письменах зодиака
и лучистым пунктиром двух эллипсоид
нам обещает свершение метаморфозы.
Верим, бесхозное тело, что дышит личинкой
в братской земли перегное, — выпорхнет в пламя.
“Веруем, что недолгой будет разлука наша.
Мы хороним тебя, как на ниве зерно,
ты произрастаешь в иной стране”.
Ты, папа, любил формулы и разъясненья.
Брат положил тебе в гроб любимую ручку.
Если не станешь прерывистым пением солнца,
шелестом в ветре весны, расправляющей парус,
будет тогда чем записывать на иномирной
ломкой бумаге тебе иероглифы ритмов
жизни и смерти — теперь-то вполне очевидных.
В щёлочку только и видно нам, в почву укрывшим
сердце твоё, твои кости и ткани — замкнувшее сгустком
впавшее в некробиоз превращение воли;
в щёлочку только — нам, страшный посев совершившим.
Но прорастёт сильный колос, услышим твой голос,
в омоложении волос чело увенчает:
там, где уже шевелятся единые судьбы
в зримом бессмертии дня, в волнолучии света.
“…Какой благодатный переход в мир Духа,
какое созерцание новых неведомых миру земному вещей и небесных красот,
душа возвращается в отечество своё,
где светлое солнце,
правда Божия просвещает поющих: Аллилуиа”.
Се опаляющий жар —
многоколёсный огонь:
солнечный диск сквозь ладонь
просвечивает, она
разомкнута, чтобы в дар
принять всего спектра лучи,
раскаляясь в печи
воздушной, состав волокна
меняя, — теперь само
испускает жар и творит
пенье планетных орбит
эхом первоогня,
и солнцебуквой клеймо —
нет, не клеймо, а глаз
глядит, не моргая, на нас
с ладони всесветного дня.
10—13 апреля 2009. Ростов-на-Дону