Вступление и перевод с английского Станислава Минакова
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2011
Уильям Батлер Йейтс
(1865 — 1939)
*
ГОЛГОФА
Вступление и перевод с английского Станислава Минакова
Почему я взялся переводить именно “Голгофу”?
Причин несколько, хотя всегда достаточно и одной. Напереводившись всласть для Евгения Витковского (его антология “Семь веков английской поэзии” вышла в виде трехтомника в 2007 году, мои подопечные обитают в каждом из томов), я находился в состоянии некоторой инерции. Поэтому, когда известный славист из США Джерри Смит прислал мне в подарок большой том У.-Б. Йейтса (можно сказать, что полного), я с радостью стал эту книгу изучать, мысленно поблагодарив Владимира Маканина, который нас заочно со Смитом и познакомил.
Мне было понятно, что знаменитый ирландец Йейтс (Ейтс, Йитс) переведен на русский преизрядно, и в той же мере было отчего-то априорно ясно, что драматическую картину “Голгофа” не переводил, кажется, никто. Да это и не было суть важно. Просто когда я раскрыл страничку с пиеской, что-то в сердце щелкнуло. Так бывает, когда предощущаешь нечто для себя значительное.
По прочтении сомнений не осталось: Calvary следует перевести именно как Голгофа, а не Распятие. Все-таки речь идет об образе, сложившемся в мировой христианской культуре, и, кажется, этот образ даже шире визуального образа распятия. Хотя есть здесь и известное удобство: по-английски — это “два в одном”. Но Йейтс мог бы даже сказать: Golgotha, а не Calvary, — имея в виду и духовное восхождение Христа, — но и присутствие у этой горы некоторых лиц, которые, провиденциально помещенные в непосредственной близости к главному космическому акту человеческой истории, несомненно, несут на себе его отсвет.
Другое дело, что во взгляде Йейтса содержится поразительная мысль о том, что можно находиться в шаге, в почти непосредственном, чуть ли не телесном соприкосновении с чудом и не видеть его! И не понимать, что происходит!
А ведь на обычном, бытовом уровне мы проходим эту практику каждый день. Живем десятилетиями с близкими людьми, терзаемся сами и терзаем их по мелочам, а когда они уходят из нашей личной жизни, а то и вовсе из земной, понимаем, кого и что мы упустили, растранжирили. Не знаю, будет ли преувеличением сказать, что в жизни каждого из нас (и для каждого из нас) свершается индивидуальная Голгофа, сalvary, как сказал бы Йейтс. И всякий ли сможет уверенно утверждать, что он адекватен провиденциально посылаемому нам событию, что он не проявляет себя подобно тем римским легионерам, которые разыгрывали в кости остатнее одеяние Христа. Или — подобно цаплям, тем самым пернатым, для которых, по слову поэта, “Господь не явлен”. Ведь сам автор использует птиц как “символы субъективной жизни”, существ, не служащих ни Богу, ни кесарю…
Символика птиц, говорит Йейтс, предназначена для того, чтоб “усилить объективное одиночество Христа”, который “умер напрасно, тщетно” — для всех, чье субъективное одиночество самодостаточно, кто — подобно Лазарю, Иуде или легионерам — негодует, возмущается Его самопожертвованием или безразличен к нему. Самое высшее духовное одиночество в конечном счете недоступно любой из двух этих крайностей.
Не возьмусь судить, в какой мере в этом сочинении Йейтса сказалось, как пишут исследователи, “влияние японского театра” или “начинающего тогда поэта-модерниста Эзры Паунда”. Биографы уверяют, что начало ХХ века ознаменовалось повышенным интересом Йейтса к театру, он принимал активное участие в работе первого ирландского национального “Театра Аббатства”, чьим многолетним директором вскоре и стал. Можно выстроить ряд танцевальных (!) пьес-масок, созданных Йейтсом: “У ястребиного источника” (1916), “Единственная ревность Эмер” (1916), “Призраки прошлого” (1917) и, наконец, “Голгофа” (1920). Сказано лихо: “с помощью ритуалистической символики японского театра “Но” Йейтс стремился выявить экстатичность человеческих переживаний и через них передать трагический образ мира”. Уж не знаю. Ставлю тут смайлик.
Но Голгофа остается Голгофой. Голгофа Христа и голгофа личная, для каждого из нас. Кажется, Йейтс задумался о человеках на многие годы вперед и заглянул в наши сердца.
Действующие лица
Три Музыканта (с лицами, загримированными под маски)
Христос (в маске)
Лазарь (в маске)
Иуда (в маске)
Три Римских Легионера (с лицами, скрытыми под масками или загримированными как маски) В начале пьесы на авансцену, с трех сторон окруженную публикой, выходит Первый Музыкант, держа в руках сомкнутый занавес. Следом выходят два других Музыканта… каждый — со своей стороны, и раскрывают занавес таким образом, чтобы загородить сцену. Затем — снова соединяют его, напевая и двигаясь в такт пению. То же самое они проделывают в конце представления, что позволяет актерам незаметно покинуть сцену. Песня, сопровождающая открытие и закрытие занавеса: Музыканты рассаживаются в глубине сцены — под звучание барабана, флейты (сопелки) Входит актер в маске Христа — неся крест. Останавливается, опираясь на него. (Поет.) (Говорит.) Входит актер в маске Лазаря. (Уходит.) (Поет.)
Недвижна в серебре луны,
Касаясь перьями волны,
Стоит фигура белой цапли —
Ей рыбьи пляски не важны.
Второй Музыкант
Бог не распят — для белой цапли.
Третий Музыкант
В какой-то дивной полудрёме…
Что нужно ей от мира, кроме
Седой луны? Ей, белой цапле, —
Меж грёзами на переломе…
Второй Музыкант
Бог не распят — для белой цапли.
Первый Музыкант
Не вечна полная луна —
В серп превращается она,
А сумасшедшей белой цапли
Нам участь грустная ясна.
Второй Музыкант
Бог не распят — для белой цапли.
и цитры.
Дорога на Голгофу. — Здесь, где я
Сижу на древнем камне. Наступила
Страстная пятница. Отсюда виден мир
Сквозь муки, сквозь страдания Господни.
Вот, слышите? Идет, неся Свой Крест,
Сомнамбулой взбирается на гору,
Как будто бы во сне. И эта ноша
Лишь потому гнетёт Его дыханье,
Что Он так много грезит о Кресте.
Теперь — стоит, осмеянный толпой,
И тяжко дышит.
Спешат запрыгнуть впередистоящим
На плечи, чтобы злобно крикнуть: “Чуда!”
Один вопит: “Эй, чудо сотвори!”
“Спаси себя, ты, царь! — кричит другой,
Кривя усмешку. — Призови отца
Себе на помощь, ежели не хочешь,
Чтоб плоть твою сглодало вороньё!”
А третий воет: “Возопи к отцу
И сообщи ему, что сын повержен
И попран — на посмешище врагам!”
Стучатся в грудь: “Впусти!”
Звучит, звучит сопелка —
Из цаплиной кости, —
Той, сумасшедшей цапли,
Испившей яд луны.
И звуков злые капли
Вольны, больны, сильны.
Нездешний взгляд внушает ужас ей.
Кто — сей? Один, со смертно-бледным ликом?
Кто движется — подобно жеребёнку
Пред стаей хищной?
Он изъял меня
Из власти тлена. Я есть тот, кто умер.
Но воскрешён. Я — Лазарь.
Христос
Ты был мёртв.
Теперь, на день четвёртый, воскрешён.
И ты — не будешь насмехаться надо мной.
Лазарь
Четыре дня мой гроб мне домом был.
Я, смерть приняв, лелеял тишину,
Когда с толпою шумной Ты пришёл
И, отвалив пещерный камень,
Извлёк меня на свет.
Христос
Да, Я позвал:
“Встань, Лазарь! Выходи!” И вышел ты,
Объятый тканью и с лицом закрытым.
Лазарь
Ты отнял смерть. Отдай свою — взамен.
Христос
Я жизнь даю!
Лазарь
Но я желаю смерти!
Живым — я был всегда Тобой любим,
Когда ж болезнь свела меня в могилу,
Я думал: “Наконец настала тишь!
Забьюсь под камень в серую пещеру!”
Я умер и не видел ничего,
Пока Ты не открыл нутро могилы.
“Встань, Лазарь! Выходи!” — Ты вымолвил
И тем — меня извлёк на Божий свет.
Так — кроликов из тайных нор мальцы,
Несчастных, вырывают. А теперь,
Когда, под крики злобные, бредёшь
Ты к смерти, я пришёл сюда
И говорю: отдай мне смерть свою!
Христос
Но смерть Я победил. И всем умершим
Воскреснуть суждено.
Лазарь
Как видно, правда
Всё, что я слышал. Думалось: умру,
Когда иссякнут мне отпущенные годы.
Кто в силах был нарушить сей закон?
Теперь — иное дело: яркий свет
Твой разрушает всё уединенье,
Что смерть даёт. Ты рушишь тишину,
Что так ждала душа моя — навеки.
Христос
Я исполняю волю Моего
Отца.
Лазарь
И это значит — не Свою.
Я знал свободу лишь четыре дня…
Взбирайся на Голгофу, только взгляд
Отвороти от Лазаря, который
Не может обрести себе могилы,
Хоть обыскал все бездны. Дай дорогу,
Дорогу Лазарю, что должен отправляться
В пустыню, чтоб найти покой среди
Ветров ревущих, одиноких птиц…
Толпа отпрянула от бледного лица,
Что кажется больным и ждущим смерти.
Вот — Марфа, три Марии и иные,
Кто живы лишь Его любовью, вкруг
Креста сгрудились. Правая рука
Его протянута, и горестные губы
Руки касаются, и слёзы, оросив
Протянутую руку, пали. Вот
К Его стопам кровавым, сбитым, чёрным
Приникли жены, косы распустив
И волосами длинными стирая
И кровь и грязь — с босых любимых ног.
Любови их лишит,
Пушинкой лебединой
Любовь их улетит;
Пером недвижной цапли,
Цедившей свет луны
Как яд — по сладкой капле
Впуская смерть во сны.
Христос
Я чувствовал касанья их волос
Лишь краткий миг. Потом — они исчезли,
Бежали прочь. Вся улица — пуста,
Как будто вымел ужас…
Иуда (который как раз только что появился)
Я — Иуда,
Я сдал Тебя за жменю серебра.
Христос
Ты был со Мною, видя — каждый день, —
Как воскресали мёртвые; слепцы
Вновь обретали свет. И все слова,
Что Я промолвил, ты познал. Чего же
Не веришь ты, что Я — Господь?
Иуда
Я верю.
Уверовал я сразу, с той поры,
Когда Тебя увидел. Чудеса
Мне были не нужны.
Христос
И всё ж ты предал.
Иуда
Я предал, потому что всемогущим
Ты показался мне.
Христос
Да, Мой Отец,
Когда бы только Я Ему шепнул, —
Мог, ярый, сокрушить весь этот мир,
Чтоб дать свободу Мне.
Иуда
И никого
В подлунном мире нету, кто б сумел
Избегнуть этой власти?
Христос
Мой Отец
Все судьбы вверил воле рук Моих.
Иуда
Всего лишь помысел об этом доводил
Меня до исступленья. Словно пёс,
Послушный посвисту хозяйскому, я должен
Был исполнять веления Твои.
Но вдруг я понял: тот освободится
От плена, ига, кто Тебя предаст.
И что теперь иные тайны мира
Тому, кто знает: лишь предавший Бога
Становится сильнее Самого!
Христос
Но даже если в этом — воля Божья,
Господь — сильней и выше.
Иуда
А когда
Я размышлял об этом, только цапля —
И кроме — ни одной живой души —
Стояла возле, столь погружена
В саму себя, что сделалось мне страшно.
Христос
Твоя измена Господу была
Предопределена ещё в тот час,
Когда зачат, задуман был сей мир…
Иуда
…и задано ему — предать Тебя?
Мне б стоило об этом поразмыслить,
Не исполняя воли самому.
Я есть Иуда — смертный, что рождён
В деревне — от родителей своих —
Не для того, чтоб в рубище пойти
К первосвященнику, злорадно усмехаясь,
И тридцать пересчитывать монет —
Не больше и не меньше, поцелуй
Твоей отдав щеке. И это сделал — я,
Иуда, а не кто иной. Теперь
И Ты, Христос, спасти меня не в силах!
Попробуй, ну же!..
Христос
Убирайся прочь!
Входят Три Римских Легионера.
Он избран, чтоб поддерживать сей крест.
Далее — Иуда удерживает Крест, а Христос стоит, раскинув вдоль Креста руки.
А прочих — мы прогоним вон. Они
Назойливы — в извечной жажде.
Третий Римский Легионер
(обращаясь ко Христу)
С миром
Умри. Вокруг — не будет никого.
Лишь мы, втроём, да вот еще — Иуда.
Христос
А кто вы, что у Бога своего
Не просите любви?
Третий Римский Легионер
Мы — игроки.
Когда умрёшь, мы в кости разыграем
Твою накидку.
Второй Римский Легионер
Кости для игры
Я вырезал когда-то из мосла
Барана старого, что пасся на Эфесе.
Первый Римский Легионер
Хотя сегодня лишь один из нас
Получит выигрыш, нам ссориться — нет проку.
Без фарта — нынче, завтра — в барышах.
Второй Римский Легионер
А что ни делается — к лучшему.
Что толку строить планы?
Третий Римский Легионер (Христу)
Если б ты
Обшарил целый мир, то не нашёл бы
Компашки лучшей для предсмертных дел,
Чем наша: три картёжника завзятых,
Не ждущих подаяний от судьбы.
Первый Римский Легионер (Христу)
Сказали — будто ты есть добродетель
И создал мир… Пускай. Но для чего?
Второй Римский Легионер
Идите-ка сюда! Давайте спляшем
Наш танец — игроков в бараньи кости.
Пусть поглядит. Быть может, никогда
Ему видать такого не случалось.
Третий Римский Легионер
О, если б был он бог костей игральных,
Тогда б — видал… Он — Бог, да жаль — не тот.
Первый Римский Легионер
Его утешит, видно, только знанье,
Что у него не сыщется для нас
Того, в чём трое нас могли б нуждаться.
Второй Римский Легионер
Ну что ж, в игре мы ссоримся, бывает.
Потом, однако, позабросив кости,
Берёмся за руки и водим хоровод.
Вот и теперь: станцуем вкруг креста!
Пляшут.
Отец, зачем же Ты меня оставил!
Звучит песня, сопровождающая открытие и закрытие занавеса.
На небе не чертя следы,
Трепещет тело альбатроса
И, выгнувшись как знак вопроса,
Ныряет в черный холм воды.
Второй Музыкант
Господь не явлен — для пернатых.
Третий Музыкант
В небыстром помаванье крыл
Свершается полёт орлиный.
Кто создан из воздушной глины,
Тот небеса — как дом — открыл.
Второй Музыкант
Господь не явлен — для пернатых.
Первый Музыкант
Куда по серебру пруда
Влечёт двоих — порыв единый?
Вольготно паре лебединой
В пылу любовного труда?
Второй Музыкант
Господь не явлен — для пернатых.
Минаков Станислав Александрович родился в 1959 году в Харькове. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик, публицист. Переводил с украинского, эстонского, английского, древнегреческого и армянского языков. Автор книги переводов стихотворений для детей А.-А. Милна “Где живет ветер” (1991) и цикла “В деревне Биг-Дундук” (из народной английской поэзии для детей). Для антологии Евгения Витковского “Семь веков английской поэзии” (2007) перевел стихи Анны и Шарлотты Бронте, сэра Роберта Эйтона, Джорджа Уильяма Рассела, Хью Макдиармида, Ковентри Патмора, Остина Добсона, Лайонела Джонсона, Эрнеста Даусона.
Лауреат Международной премии имени Андрея и Арсения Тарковских (Киев — Москва, 2008), Всероссийской премии имени братьев Киреевских (Москва — Калуга, 2009), харьковской муниципальной премии им. Б. Слуцкого и других литературных и журналистских премий России и Украины. Живет в Харькове.