Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2011
ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ, ПЛОТЬ ОТ ПЛОТИ
Ю р и й Б у й д а. Синяя кровь. М., «Эксмо», 2011, 288 стр.
Ю р и й Б у й д а. Жунгли. М., «Эксмо», 2010, 384 стр.
…белила, сажа и охра на свином
сале.
Добро и зло, кровь и любовь.
Геопоэтика — направление сегодня популярное. В России особенно отличились исследователи Урала: здесь можно вспомнить не только знаковую «Пермь как текст» Владимира Абашева, но и книги Дмитрия Замятина, в том числе и недавно вышедший сборник «В сердце воздуха». Объект авторского интереса — уральская территория в пересечении прошлых и нарождающихся культурных смыслов. В книгах Юрия Буйды — тоже геопоэтика. Это по-своему отметил Геннадий Каневский в рецензии на сборник Буйды «Все проплывающие», то есть обновленную «Прусскую невесту»: «„Все проплывающие”, не скромничая, встает в ряд книг, творящих литературные земли»[1].
Действительно, Буйда начинает с пространства: «Жунгли» — не только название сборника, но и название места. В неологизме видишь какие-то живые джунгли — и оказываешься прав: так причудливо именуется один из подмосковных поселков, где живут странные люди со странными именами и имеются свои порядки — «закон жунглей». Впрочем, эта территория — небольшая, а вместительнее и крупнее — славный город Чудов. Тут вновь о месте можно судить по имени — в слове «Чудов» слышится и «чудь», и «чудо», и «чудное». Городок такой и есть — мир бытового гротеска и «фантастического абсурда»[2], в духе уже упомянутого критиками магического реализма[3]. Пространство Чудова балансирует на грани реальности и сказки. Для мест полусказочного типа характерна замкнутость, закрытость. Казалось бы, так и есть: почти все воспринимают Чудов как единственную реальность. Но этот монолитный мир обладает странными свойствами: при ближайшем рассмотрении оказывается, что он почти беспределен. Необычные вывихи чудовского хронотопа позволяют ему расширяться по осям пространства и времени и быть зеркалом мира, пусть и слегка кривоватым, со склонностью к преувеличению. Герои кажутся нашими современниками, но временные рамки размыкаются, в рассказах обнаруживаются неожиданные аналогии не только с днем сегодняшним, но и аллюзии на стародавнее, новозаветное и сказочное. Герои рассказа «Лилая Фимочка» вызывают ассоциации с образами Иисуса и Иуды, сквозь символический сюжет рассказа «Ла Тунь» проступает «Сказка о золотом петушке» Пушкина, а «Карлик Карл» напоминает одновременно о «Карлике Носе» Гауфа и отечественных сапогах-скороходах.
Плотность и достоверность придают Чудову древние, фольклорно-мифо-ло-гические обычаи. Например, перед Пасхой чудовцам следует поймать черную собаку, а в канун праздника «выпустить этого черного зверя, облитого дегтем, на площади, поджечь, забросать камнями, насладиться его муками, загнать в бездонный колодец или забить до смерти, одержав и на этот раз верх над дьяволом, воплощением которого и выступал черный пес» («Закон жунглей»). Есть, напротив, обычаи весьма миролюбивые: «Двери в Чудове никогда не запирались <…> Если человек строил дом <…> он после освящения жилища отдавал ключ в церковь на вечное хранение».
В столь своеобразном и чудном городе жители обитают соответствующие. «Чудики» Чудова — совсем не герои Шукшина; сплошь маргинальные, они опаснее, резче и несчастнее шукшинских. Одно бесспорно — каждый из персонажей неизменно колоритен. Колдунья Свинина Ивановна, из лучших побуждений сватающая внучку за алкоголика; мальчик-аутист Франц-Фердинанд с недоразвитыми крылышками на спине, пытающийся летать; загадочным образом распространяющая умиление и радость полоумная слепая Лилая Фимочка, распятая на дверях церкви; любовник собственной матери, садист Климс, убивающий девушек для достижения оргазма… Многие жители если не страшны, то слегка (или совсем) безумны и напоминают юродивых, на Руси любимых и вроде как приближенных к сакральному. Рассказчик в «Лилой Фимочке» по-своему вторит давней традиции, говоря, что «дурачков и уродов исстари называли «волшебными людьми». Такое волшебство — след больной чудовской сказочности, герои — дети этого пространства. Они, как всегда у Буйды, даже увечные морально и физически (больные, слепые, калечные), чрезвычайно характерны и харизматичны. Относиться к ним можно как угодно, но не представить их или забыть — сложно. Тем более что в Чудове моральное и физическое уродство таинственным образом становится прекрасным, часто порождая «безмозглую и слепую любовь», которая приводит к катастрофам в этом перевернутом Лукоморье. Любовь и смерть в Чудове существуют рядом, как в образцовых трагедиях, именно в такой атмо-сфере должны появляться новые «леди Макбет Мценского уезда», яркие герои. В сборнике чувствуется брожение, герои перемещаются из рассказа в рассказ, становясь попеременно главными, второстепенными, а то и вовсе фигурами вне-сценическими. Наличие повторяющихся образов превращает «Жунгли» в некоторое подобие романа, вернее, «текста» о Чудове. Очевидно, что из этого скоро должно воплотиться что-то новое, иного уровня. Так появляется роман «Синяя кровь». Здесь уже есть не только город, но и героиня, вокруг которой вращается сюжет. И какая героиня!
Ида Змойро выросла в Чудове. Родители у нее были специфические: папа — «командир Первого красногвардейского батальона имени Иисуса Христа Назореянина, Царя Иудейского», а мама — красавица и проститутка по прозвищу Лошадка. Дочка же от родителей отличалась, любила читать и мечтала играть в театре. Перекрестив себя из Татьяны в Иду, она целыми днями заучивала монологи из Шекспира, Расина, Чехова… Выбравшись в свое время из родного городка в Москву, сыграла в легендарной «Машеньке» Райзмана, но перед съемками следующего фильма попала в аварию, что пресекло кинокарьеру. Потом была изумительная игра в чеховской «Чайке», свадьба с английским дипломатом, потеря места и шансов играть дальше. Возвращение на родину и долгая жизнь в Чудове, с замужествами, потерями, одиночеством… Знатоку отечественного кино вся эта история должна напомнить о Валентине Караваевой, на биографии которой и выстроен костяк сюжета. Но это — лишь основа романа, увеличивающая степень достоверности и заставляющая текст мерцать странным полуотраженным светом. Роман Буйды — вовсе не попытка создать беллетризованную биографию советской актрисы. Это — история Иды, города Чудова и всего советского государства заодно, поданная в модернистском ключе, о чем знаково и даже несколько гиперболизированно уведомляет первый абзац: «Часы в Африке пробили три, когда старуха сползла с кровати, сунула ноги в домашние туфли без задников с надписью на стельках „Rose of Harem”, надела черное чугунное пальто до пят — у порядочных женщин нет ног — и високосную шляпу, распахнула окно и выпустила из спичечного коробка Иисуса Христа Назореянина, Царя Иудейского, Господа нашего, Спасителя и Stomoxys Calcitrans».
Ида — то, что давно должно было появиться в Чудове, с его блаженными, пьяницами, проститутками, маньяками, калеками и сумасшедшими. Строгая, сдержанная, самодостаточная, харизматичная, образованная, читающая наизусть Шекспира, в Чудове она одинока и ото всех отлична. Выбравшая себе новое имя с опорой на портрет Иды Рубинштейн, героиня — бинарная оппозиция маргинально-сказочному Чудову, постоянно отталкивающаяся от него, но вынужденная жить в его пределах. Синяя кровь течет в жилах Иды, и это то, что делает ее главной героиней и привносит трагизм в ее судьбу. Сущность синей крови персонажами определяется по-разному. Отец Иды считал, что люди с синей кровью имеют власть над другими, но сами бессердечны. Серафима Биргер (прототипом которой послужила Серафима Бирман) определяла ее как мастерство, выдержу и расчет: то, что «заставляет художника критически взглянуть на его создание, убрать лишнее и добавить необходимое. Синяя кровь — это Страшный суд художника над собой <…> то, что дает художнику власть над зрителем или читателем. <…> Но синяя кровь — холодная кровь, это не только дар, но и проклятие… потому что toute maitrise jette le froid… всякое мастерство леденит…». Последний муж Иды, генерал Холупьев, сказал, что синяя кровь — это власть, а Ида добавила ко всему, что синяя кровь — «это безумие». Сама Ида желала мастерства и дара художника, безумие было гарантировано самой жизнью, а власть над одним из сердец, как всегда, повлекла за собой смерть, даже несколько смертей. Тут автор не отступил от традиции славного города: в романе, как и в рассказах, кровь и любовь превосходно рифмуются, завораживая своим соседством. Возникает особый, бытовой драматизм, и уже не так странно, что декламирование «Ромео и Джульетты» слушатели дополняют историей о том, как свадьба расстроилась из-за дележа поросенка, а «Отелло» аранжирован другой семейной трагедией: брат, чтобы скрыть позор, задушил «подпорченную» любовником сестру. Сказочностью и мифологичностью романный Чудов тоже схож с «Жунглями»: отец Иды был влюблен в Спящую красавицу, местные жители вспоминали о волшебных пароходах из Индии, наполненных ароматами лимона и лавра (что одна из героинь шутливо переиначила в «морвал и мономил»), а свадьба Иды и Холупьева пригодилась бы в качестве материала Шахерезаде.
«Синяя кровь» — более всего роман о творческом духе, о самостоянии творческой личности. Ида не только продолжает чудовскую мифологию, но и трансформирует жизнь городка. Рассказами о его прошлом (которыми она дарит романного рассказчика, Алешу Пятницкого), а также своей деятельностью, привнесением в хаос Чудова нескольких капель холодящей и одновременно структурирующей синей крови: Ида тренирует девочек на роль «голубки». (Это, кстати, еще один элемент внутренней мифологии и ритуальности города: на каждых похоронах одна из девочек выпускает в небо белого голубя, полет которого символизирует освобождение души.) Впрочем, этим внутреннее горение не ограничивается, Ида (как и Караваева), лишившаяся кино и театра, продолжает играть без зрителей, снимая монологи на любительскую камеру. Такая настойчивость в сохранении себя, дара и мечты в неподобающих условиях напоминает о мальчике из фильма «Венеция» (режиссер Ян Якуб Кольский), который даже во время войны мечтал о путешествии в этот город и смог создать Венецианский карнавал в подвале, залитом водой из минерального источника.
Ида Змойро придала Чудову законченность своим благородством, чувством собственного достоинства и творческим даром. «Благодаря Иде, благодаря ее историям маленький скучный городок оживал, его образ приобретал глубину, а его история, наполнявшаяся людьми и событиями, — драматизм. Суровые бородатые мужчины в ферязях и бобровых шапках, дамы в кринолинах, нищие и дегенераты, вооруженные крепостными ружьями Гана-Крнка и знаменами, убеленными кровью Агнца… страсти бушевали, кровь лилась, свершались подвиги святости — такой была настоящая жизнь Чудова, по версии Иды…»
Ида была предсказана «Жунглями», и не только умозрительной метафизикой ожидания романа, но и первым рассказом — «Лета». Главная героиня, княгиня Елена (Лета) Александровна Исупова, разительно отличается от других персонажей сборника. Бывшая жена одного из героев с завистью сказала про нее: «Ты б видел этот жест! Это движение! Умри — такому не научишься, это — от рождения. Княгиня!» Прекрасная, отличная ото всех, Лета Александровна могла бы быть образцом для Иды, ее волшебной тетушкой-крестной. Видимо, Буйда ждал такого образа. Княгиня растворилась в прошлом, но появилась Ида. Плоть от плоти чудовской геопоэтики и мифологии, она обернула сюжет вокруг себя, заставила рассказы стянуться в роман. При этом Буйда не дал отдельным историям утерять свою цельность и ценность. «Синяя кровь» позволила художнику вычеркнуть лишнее, оставив лишь прекрасное с капелькой безумия.
Александра Гуськова
[1] К а н е в с к и й Г. Рецензия на сборник рассказов Ю. Буйды «Все проплывающие» (М., «Эксмо», 2011) <http://www.openspace.ru/literature/events>.
[2] А г е е в А. Черная бабочка сновидений (Юрий Буйда. «Прусская невеста»). Знамя, 1999, № 7.
[3] Б а в и л ь с к и й Д. Ида, я тебя знаю <http://www.chaskor.ru/article>.