Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2010
УЗЛЫ ВРЕМЕНИ
Н а т а л ь я Г р о м о в а. Распад. Судьба советского критика: 40 — 50-е годы. М., «Эллис Лак», 2009, 496 стр.
Мы все лауреаты премий, Павел Антокольский |
В 2006 году увидела свет книга Натальи Громовой «Узел» с подзаголовком «Поэты: дружбы и разрывы» и пояснением курсивом — из литературного быта конца 20 — 30-х годов, а в 2008-м — «Эвакуация идет…». Подзаголовок — «1941 — 1944. Писательская колония: Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата».
И вот новая, третья книга. То есть перед нами результаты большой кропотливой работы, впечатляющая трилогия о литературной жизни, литературном быте конца 20-х — начала 50-х годов прошлого века — ближайших предсталинских, всех сталинских и первых послесталинских лет.
Работы Натальи Громовой не претендуют на академическую полноту; это «всего лишь» своего рода коллажи из документов эпохи: дневников, писем, записок, выдержек из советских газет и журналов, официальных стенограмм, протоколов, рассекреченных агентурных — стукаческих — донесений, позднейших мемуаров. Своему собственному голосу автор отводит в этих книгах второстепенную, «закад-ровую» роль, роль комментатора и, так сказать, проявителя сюжетов, выстроенных самими фигурантами повествования и их временем.
Следует особо отметить, что многие приведенные в этих книгах материалы публикуются впервые.
«Распад», открывающийся
стихотворением, вынесенным в эпиграф, посвящен драме взаимоотношений Бориса
Пастернака и известного в 30 — 50-е годы литературного критика,
редактора, библиофила и библиографа Анатолия Тара-сен-кова. Книга скомпонована
главным образом на основе незавершенной рукописи М. И. Бел—киной,
вдовы Тарасенкова. Вот что пишет об этом в предисловии Наталья Громова:
«Уже год, как ушла из жизни Мария Иосифовна Белкина, писательница, автор
одной из лучших книг о судьбе Марины Цветаевой и ее семьи — „Cкрещенье
судеб”. Но мало кто знает, что до последнего своего часа, а прожила она 95 лет,
Мария Иосифовна пыталась осмыслить судьбу своего мужа <…> Анатолия
Кузьмича Тарасенкова (ушедшего из жизни в 1956 году в возрасте 47 лет). В
истории литературы он остался знаменитым библиофилом и коллекционером поэзии
ХХ века. Свою следующую книгу Мария Белкина хотела посвятить главной
драме жизни Тарасенкова — его отречению от Пастернака, поэзию которого он
истинно любил, с ранней юности писал о ней, но в трудный момент истории
все-таки отступался, клеймил Пастернака на собраниях и в статьях. <…> Я
получила
от Марии Иосифовны материалы ненаписанной книги, документы и письма. <…>
И я стала дописывать холст, на котором уже была сделана экспозиция и набросаны
основные черты главных героев».
Анатолий Тарасенков очень рано пришел в литературу — и притом, что случается не так часто, исключительно в качестве литературного критика. Детдом, комсомол, университет; первые литературные заметки появились в печати в 1925 году, когда ему было всего шестнадцать лет; к 1930 году он уже напишет почти обо всех громких поэтических именах того времени — разумеется, с «марксистско-ленинских», партийных позиций.
Двадцатые годы, годы нэпа были в литературе (и не только в литературе) временем относительной свободы. Печатались Зощенко, Бабель, Булгаков, Олеша, Тынянов, ранние и оставшиеся лучшими романы Леонова, Федина, первые рассказы Платонова… «Пролетарская» критика была крикливой и кичливой, ее вульгарно-социологический азарт бывал грубым и глупым, но эта критика во многом оставалась все же делом внутрилитературным и, как правило, не влекла за собой никаких «оргвыводов».
В 1927 году к Тарасенкову попадают две только что вышедшие книги Бориса Пастернака, в 1929 году появляется его первая заметка о Пастернаке в Малой советской энциклопедии, личное знакомство произошло в 1930 году, в 1931-м — статьи в журнале «Звезда» и «Литературной газете», а в 1934 году Тарасенков пишет предисловие к вышедшему в ГИХЛе пастернаковскому томику «Избранных стихов».
«Завинчивание гаек» в литературе началось с концом нэпа. Учрежденный в 1932 году Союз советских писателей в считаные годы превратился в настоящее «министерство литературы», а литературная критика стала одним из инструментов «партийного руководства» — идеологических одергиваний и проработок, политических доносов — причудливым отражением подковерной борьбы «в верхах» — не только литературных, но и партийно-государственных.
Первое отречение от любимого поэта произошло в 1937-м. В передовице «Правды» от 28 февраля, посвященной современной литературе, было, в частности, сказано об ошибках критика Тарасенкова в оценке творчества Пастернака. К тому же на одном из бесчисленных в ту пору собраний всплыло участие Тарасенкова в «троцкистской» группе Литфронт в 1930 году.
В открытом письме в редакцию журнала «Знамя» Тарасенков все признает и во всем кается: «…ошибки в творчестве Пастернака — приобретают в свете моего прежнего пребывания в Литфронте еще более порочный характер…»
Впрочем, такого рода разоблачения и покаяния порой служили своего рода громоотводом или дымовой завесой — «лучше мы будем бить друг друга, чем нас всех будут бить сверху», — сказал как-то «главный писатель» Александр Фадеев.
Годы войны Тарасенков провел на фронте — в качестве военного корреспондента, и ему было не до литературных баталий. В 1944 году его отзывают с фронта и возвращают на должность заместителя главного редактора журнала «Знамя», Всеволода Вишневского.
Первые два
послевоенных года стали — при всех трудностях разоренного войной быта —
временем надежд. Казалось, что-то меняется в составе воздуха и вот-вот наступит
новое, куда более свободное и творческое время, а все самое страшное уже в
прошлом и никогда не вернется. В 1946 году в «Знамени» были опубликованы
«В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова и «Спутники» Веры Пановой; в 1947-м
оба эти произведения будут отмечены Сталинскими премиями…
В апреле 46-го состоялся знаменитый вечер поэзии в Колонном зале, на котором выступали Ахматова и Пастернак. В мае — вечер Пастернака в Политехническом, о котором Тарасенков буквально на следующий день отправил материал для Совинформбюро: «Аудитория вчерашнего вечера была разнородна, здесь были молодые поэты, старые опытные редактора газет и журналов, партийные работники, библиотекари, ученые, но огромную прослойку аудитории составляли рядовые студенты и студентки, рабочие, служащие Москвы. Свыше тысячи человек около трех часов слушали своего поэта. <…> Пастернак насквозь современен. <…> Только современному читателю близка и понятна та многоплановая система ассоциаций, которой Пастернак пользуется с такой виртуозной внутренней свободой. <…> Гибкость и емкость поэтической формы Пастернака поразительна».
Всего через два с половиной месяца выйдет печально знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», начнется травля Ахматовой и Зощенко, пойдут проработки, покаяния, добровольные и инспирированные «литературно-критические» доносы. В 48-м начнутся «повторные посадки», будет разгромлен Антифашистский комитет, под лозунгами борьбы с «космополитизмом» и «низкопоклонством перед Западом» развернется беспрецедентная (вернее, имевшая прецеденты лишь в гитлеровской Германии) антиеврейская кампания, которая завершится в 52-м году «делом врачей»; в 49-м будут арестованы почти все еврейские писатели, и почти все они будут расстреляны, тогда же начнутся аресты по «ленинградскому делу»…
В 1948 году Тарасенков — редактор-составитель сборника стихов и поэм Пастернака в «Золотой серии» издательства «Советский писатель». Уже отпечатанный тираж книги уничтожен.
В 1949 году — второе
отречение, статья в «Знамени»: «Долгое время среди части наших поэтов и
критиков пользовался „славой” такой законченный представитель декадентства, как
Борис Пастернак. Автор этих строк тоже несет долю вины за либеральное отношение
к творчеству Пастернака, в частности за неверную оценку книги „Земной простор”,
данную на страницах журнала „Знамя” в 1945 году. Философия искусства
Пастернака — это философия убежденного врага осмысленной, идейно направленной
поэзии». И далее: «Позиция Пастернака — последовательная позиция идеалиста и
формалиста, идущего вразрез с путями советского
искусства. Неудивительно, что Пастернака поддерживают
враги советского народа».
До третьего отречения — а без него вряд ли обошлось бы в 1958 году, после присуждения Пастернаку Нобелевской премии, — Анатолий Тарасенков не дожил, умер от инфаркта в тот самый день, когда открылся ХХ съезд партии.
Громова приводит слова Бориса Пастернака, «ставшие для Тарасенкова трагической эпитафией»: «Сердце устало лгать».
И ведь Тарасенков был человеком неробкого десятка. Как пишет Громова, «прошло всего 3 — 4 года после войны, на которой бывшие фронтовики вели себя совсем иначе. Сколько раз они могли погибнуть. Тот же Тарасенков неоднократно оказывался между жизнью и смертью: тонул в холодной Балтике под ураганным огнем немецких самолетов, погибал от дистрофии в блокадном Ленинграде, работал во фронтовой газете на Ладоге, — но никогда не попытался спрятаться, выбрать для себя что-то более легкое».
Сюда же можно добавить и знаменитую тарасенковскую библиотеку, где любовно хранились запрещенные книги — и жертв режима, и эмигрантов, — дело по тем (впрочем, и по более «вегетарианским» временам) подсудное.
Да и в качестве редактора Тарасенков то и дело, что называется, ходил по лезвию бритвы.
И все его отречения были во многом продиктованы страхом не только за себя лично, а за судьбу жены и сына, за судьбу уникальной библиотеки и библиографической картотеки. Как знать — проживи Тарасенков чуть дольше, он скорее всего снова бы «пробивал» публикации Пастернака…
Собственно, весь «Распад» повествует именно об этом — об особом «советском страхе» — на фоне паранойи власти, как никогда сгустившейся именно в конце 40-х — начале 50-х.
Уместно будет привести две красноречивые цитаты из приведенных Громовой документов.
«Товарищу Сталину И. В.
Товарищу Маленкову Г. М.
Товарищу Суслову М. А.
Товарищу Попову Г. М.
Товарищу Шкирятову М. Ф.
В связи с разоблачением группок антипатриотической критики в Союзе Совет-ских Писателей и Всероссийском Театральном обществе обращаю внимание ЦК ВКП(б) на двух представителей этой критики, нуждающихся в дополнительной политической проверке, поскольку многие данные позволяют предполагать, что это люди с двойным лицом. <…>
Альтман И. Л. родился в гор. Оргееве (Бессарабия). Свой путь начал с левых эсеров в 1917 — 18 гг. <…> Принадлежал к антипартийной группе в литературе Литфронт…»
Подпись — Александр Фадеев, 22 сентября 1949 года. (Иоганн Альтман был близким другом Фадеева еще с 20-х годов.)
«Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих…»
Подпись — Александр Фадеев, 13 мая 1956 года. (Предсмертное письмо.)
Среди многочисленных
персонажей книги — Всеволод Вишневский, Александр Твардовский, Алексей Сурков,
Вера Панова, Эммануил Казакевич, Василий Грос-с-ман, Даниил Данин, Владимир
Луговской, Маргарита Алигер, Ариадна Эфрон…
К каждому из них у Натальи Громовой — и стоящей за ней М. И. Бел-киной —
глубоко личное, сочувственное, а к иным — литературным сановникам — и весьма
неоднозначное, но в той или иной мере все равно сочувственное отношение.
Впрочем, одна из главок книги озаглавлена прямо и недву-смысленно: «Литературные
злодеи. Суров, Софронов, Грибачев, Бубеннов и др.».
Главный же герой — несгибаемый, не поддающийся общему страху — Борис Леонидович Пастернак. Не подписавший ни одного коллективного письма в поддержку расправы над осужденными «врагами». Не выступавший с покаянными речами. Ни слова не менявший в стихах под нажимом доброжелательных редакторов.
Книги Натальи Громовой рисуют — на богатейшем документальном материале — не только перипетии «литературной борьбы», не только гримасы «партийного руководства литературой» и работу машины государственного террора, но и дают яркие картины минувшей живой жизни — с любовными интригами и дружескими застольями, шутками, анекдотами, повседневными житейскими радостями и заботами.
К сожалению, трилогия Натальи Громовой не получила ни широкой известности, ни сколько-нибудь развернутого отражения в критике. Неужели «затонувшая Атлантида» советской литературы сегодня уже никому не интересна?
Возможно, работы Громовой — несмотря на целый ряд впервые публикуемых документов — не так уж и много добавляют к общей (и общеизвестной) картине 30 — 50-х, но сами эти причудливые и на сегодняшний взгляд вполне оруэлловские коллажи, их нестройная многоголосица, запечатленные детали давно ушедшей натуры именно что вживую воссоздают дух времени, его атмосферу. Деформирующий дух и разлагающую атмосферу — как бы высоко мы ни ценили отдельные человеческие и художнические взлеты.
Безусловно, прав Николай Крыщук, написавший в сжатой рецензии на первую книгу трилогии «Узел»:
«В коленопреклоненном состоянии поэт должен был испытывать высокие порывы, любить и дружить под приглядом государства, а в детях воспитывалась прежде любовь к Сталину, потом к маме. Уверенные в том, что нас эта участь миновала, мы выкинули из памяти мрачную эпоху вместе с ее обывателями и поэтами. Может быть, за то и платим теперь, превращаясь в пародийный продукт повторного эксперимента»[5].
И вот заключительные слова из эпилога к «Распаду»:
«Что же осталось в итоге? Сострадание Марии Иосифовны к своему мужу. Любовь к Пастернаку всего их поколения — Данина, Белкиной, Тарасенкова, Казакевича. Поэтическая библиотека.
Любовь, жалость, труд…
Будем же и мы милосердны к тем, кому выпало жить в те страшные поры».
Аркадий Штыпель