стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2010
Ярошевский Ефим Яковлевич родился в 1935 году в Одессе, окончил местный педагогический институт, работал преподавателем русской литературы. Автор культового в одесском самиздате 1970 — 1980-х годов сочинения “Провинциальный роман-с”, выпущенного впервые в 1998 году в Нью-Йорке (позже переизданного в Мюнхене, Петербурге и Одессе). В советские годы не публиковался, первая стихотворная публикация в России состоялась, когда автору было 57 лет. Впоследствии стихи печатались в российских и зарубежных литературных изданиях; вышел сборник стихотворений “Поэты пишут в стол” (2001) и книга поэзии и прозы “Королевское лето” (2005).
С 2008 года живет в Германии.
В “Новом мире” публикуется впервые.
В подборке сохранена авторская пунктуация.
Стансы времени
Памяти Чехова
Посмертная слава при жизни,
концертный костюм ледяной…
Всем телом прижаться к отчизне
усталой кремлевской стеной.
Узбек ли кричит на молитве,
калмык ли справляет нужду, —
холодное лезвие бритвы
остудит былую вражду.
Кого не признает эпоха,
того не заметит патруль…
Везде одинаково плохо, —
на солнце стоять, на ветру ль.
Гремит огнедышащий полдень,
зияет глубокая ночь,
и нет ни Тригорских, ни Болдин,
и гений не сможет помочь.
Не будет ни мира, ни хлеба,
войну напророчит спирит.
Горячее смуглое небо
над городом вечным парит.
И брат ополчится на брата,
и нервы натянут струной.
Холодное небо разврата
повиснет над бедной страной.
Молчит потрясенный оракул,
весталки бормочут во сне.
И сотни проснувшихся дракул
накормлены будут вполне.
И наша Россия не наша,
и спят в опустевших гробах
знакомая Чехова Маша
и бедный барон Тузенбах.
Сквозь кружево пауз и реплик
Тригорин уходит в туман,
за пулю хватается Треплев,
Шарлотта стучит в барабан.
…Дымится вдали синагога,
и в холоде страшных равнин
еврей уповает на Бога
и верит в судьбу славянин.
Поклонимся вечной отчизне.
Натянуто время струной…
Концертная слава при жизни,
посмертный костюм ледяной.
Послание поэту
В. Ч.
Медленно постигаю твои стихи,
их принимаю почти внутривенно.
Пью эти сумерки. Жизнь сокровенна,
дни благодатны и ночи тихи.
Ты ухитрился себя обмакнуть
в горечь и нежность, в солонку мира,
не сотворил из мира кумира
и не сумел его обмануть.
Ветер невинен, и звезды строги.
Не миновать этим летом разлуки.
Падают наземь небесные звуки,
тайно ложась в основанье строки.
…………………………………..
Жаль, что не спрашиваешь, что же тут я
делаю?.. Тешусь дождливой погодой,
жадно живу на краю бытия,
ем хлеб изгнанья,
давясь свободой…
Одесским художникам 1960-х
Пока на холсте серебрится, плывет, и трепещет, и блещет
заветная рыбка Хруща,
пока кувыркаются птички и рыбки, и перья Дульфана на шляпах прохожих,
и море у рта закипает, и мастер живет и рисует,
и спит наяву, трепеща,
и он одинок и несчастлив, и счастлив в беде, и тоскует, —
пока в зеркалах мастерских отражается сумрачный мир,
и око художника жадно вбирает в себя ненасытно изгиб Афродиты,
и спит, развалясь на горячих подушках, трусливый кумир,
и можно сказать одичалому хаму и хану и гунну: “Иди ты!..” —
пока мадам Нудельштофер снимает с веревки
свое золотое белье
(оно, слава Богу, сухое, ее еще любят мальчишки!)
и Рихтер следит из окошка, как месяц восходит, —
…ползет, пробираясь по крышам кошачьим, жулье, —
звезда могендовидом ходит туда и обратно,
и нет ей ни дна ни покрышки! —
пока оголтелое солнце
стекает по лезвию кисти, ножа,
пока полыхает свеча,
и море за окнами бродит и пучится в утреннем блеске,
и рыба священна… —
до тех пор мы живы
— и снова зовем почитателя,
зрителя,
критика,
друга,
врача!! —
и кажется, Краска и Слово поэта,
как Слово Господне, —
нетленны!
Баллада о коте любимом
Обрыдав соседские крыши,
кот заснул молодым повесой —
а проснулся старым Магистром…
Ордена и награды
мешали ему подняться.
Он поднял заплывшую шею,
посмотрел на меня богатым,
изумрудным разбойничьим глазом,
в котором когда-то рябило
от голубиных крыльев, —
и не сказал ни слова…
Морда его была усата,
как у знаменитого норвежца,
мантия черна и пробита
в ряде мест.
На тяжкой цепи болтался
Орден Почетного Крысолова….
С величайшим презрением мэтра
этот крысиный убийца,
этот чердачный Казанова,
ожиревший любовник
соседских кис, пушистых и порочных,
осмотрел весну —
и вытащил старый коготь…
Захмелевшая от солнца птица
пела песню весенней ветке.
Кот поманил ее пальцем,
заманил ее в рот кровавый,
черная шкура сочно, аппетитно ее сжевала,
не оставив на соседней крыше
ни капли невинной крови.
…На другой день кот умер
(надо полагать, от излишеств),
и пасть его дымно синела…
Хоронил его только ветер,
отпевали коты и птицы,
яму ему вырыл дворник
и забросал прахом…..
…С тех пор по ночам холодным
по крышам скитается призрак,
пугая детей и прохожих.
И дрожат в предчувствии страсти
кошки всего квартала…
Стансы среди зимы
Все дороги зима забелила
поликлиника школа тюрьма…
и как видно совсем заболела
протекая по жизни река
видно трудно давясь вермишелью
выбивать этой жизни талон
и торчать запоздалой мишенью
в бархат осени в мертвый сезон
там где дети играют в пиратов
на излучинах рек и дорог
спит укутанный ветром Саратов
дремлет старый глухой Таганрог
я сегодня тропинкой пернатой
осторожно отправлюсь на юг
где народ не торопится в НАТО
и погоду берет на испуг
перочинным ножом дровосека
не зарезать паршивой овцы
дело к осени пахнет аптекой
у волчицы набухли сосцы
неужели и Риму быть пусту
но до этих времен далеко
император разводит капусту
хлещет Пушкин вдовицу Клико
завернуться бы в плащ кифареда
и забыть, пока тлеет свеча,
изуверскую мысль правоведа
и трусливую спесь палача
лето сникло не скоро вернется
щебет птичьих задумчивых стай
спи не бойся что в горло вопьется
криворотая страшная сталь
этот страх нам покуда неведом
и звучит пока тлеет свеча
королевское лето аэда
пионерская клятва врача
………………………….
Город снегом совсем завалило
словно мыши притихли дома
все тропинки пурга забелила
Поликлиника.
Школа.
Зима.
Жду тепла
…жду тепла.
О нем слабо напоминает не тающее
под морозным солнцем Хаджибея
затвердевшее от ветра белье
в наших старых итальянских двориках
какого-нибудь бывшего палаццо
какого-то там Гонзаго
с мраморными пустыми колодцами заросшими тишиной
эпохи Цезаря Борджиа
или какого-нибудь там Бенвенутто Челлини…
Античная мраморная отрыжка
золотая окрошка известняка
синие венозные отложения солей
на бедрах и икрах немолодых кариатид…
…еще зима, но в воздухе уже намеки…
И старушки, которые еле живут в своих зимних окошках,
показали свои старые рембрандтовские лица и кости
в чепцах. Грея остопорозные косточки на острие солнечного луча,
задремали, задумались о смерти,
о весеннем равноденствии, о равнодушии.
О лете,
которое переживет века.