стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2010
Александров Владимир Юрьевич родился в 1960 году в Волгограде, окончил местный педагогический институт. Кандидат филологических наук. Поэт, прозаик, критик, телесценарист. Автор книги стихотворений “Расписание снов” (1998). Работает на телеканале “Культура”. Живет в Москве.
В “Новом мире” со стихами выступает впервые.
* *
*
Нелепица, слова как острова,
то хоботом шмыгнут, то вспыхнут летом,
и пухнет от России голова
верлибром, окончанием, сюжетом,
влюбилась та, а тот осёл смотрел,
как трогают его гордыню с мясом,
и ты себя помянешь свинопасом
на фабрике по заготовке тел.
Жена — она — всего квадратный дюйм
на карте топографии военной,
но отчего-то носишь её в венах,
и в сердце отдается её шум,
она не панацея — вереница
колодезных припадков у воды,
но почему она, как Волга, длится
вдоль всей моей неряшливой беды?
* *
*
Тоне
В первый раз, заглядывая в вечность,
не поверишь в этот ворох складок,
от того, что держишь сверток с кладом,
дышащим совсем по-человечьи,
от того, что на ноге лягушки
перепонок нет, но есть пятерка пальцев,
и уже включили свои пяльцы
парки, словно курицы-несушки.
Что случилось? А случилась дочка —
больше чем окно с морским прибоем,
на тебя похожая всем кроем
тела, крови, костяка и прочим,
что ты мог столетиям оставить
больше, чем забвение и память?
Только жизнь, подаренную нами,
жизнь большущую, как знамя.
* *
*
Ходит важно крейсер-утка,
уважающая труд,
это, господа, не шутка —
завершать собою пруд,
рассекая грудью волны,
освещением рябя,
мироздание заполнить
ожиданием себя.
Это вам не пять копеек,
не гостинец овсяной,
у засиженных скамеек
оставаться госпожой.
Мокрую отведай крошку,
пропусти в себя беду,
может быть, тогда немножко
уткой станешь на пруду
и украсишь мирозданье
ожиданием себя,
проживая без названья,
освещением рябя.
* *
*
Олегу
Крестообразные зрачки
у памяти моей,
и я сравнялся с ней почти
и породнился с ней:
былой ухоженностью лет,
усталостью огня,
где был, меня давно уж нет,
где нет, там нет меня.
* *
*
В механическом движении зубов
первобытный чудится мне зов,
крокодилом мне снится из Нила,
я кричу, я хочу как горилла,
я сажусь на любой цветок,
против солнца иду на восток,
запах крови почуяв и дыма,
попаду или буду мимо,
но еще на один рывок
мне достанет бессонной жажды,
и однажды случится дважды.
* *
*
Дожди глистогонят. С утра на дорожке
лежат враскоряку с полсотни червей;
приделать бы им, бедолагам, ножки,
запрячь им в карету четверку коней…
Ну, разве не диво! как в кордебалете
застыли гвардейцы, столицы, века.
— Дорогу! Дорогу! Дорогу карете!
Живого везут во дворец червяка.
Король наш не старый, ему только тридцать,
а может быть, сорок иль все пятьдесят,
он может народу еще пригодиться,
когда червяка во дворец пригласят.
………………………………
Я нежно с асфальта беру бедолагу
и в землю кладу, и мне шепчет земля:
от имени кладбищ, полей и оврагов
спасибо за то, что ты спас короля.
* *
*
Ночь — она не моя, но зачем, как дурак,
домогаюсь ее, словно женщину, словно
домогается берега бедный моряк
и срывается бедный строитель слова;
мы же строим слова, каждый дом, каждый сноп,
каждый сумрак, не племя, а рукопожатья,
догоняя всегда уходящий потоп,
как ковчег
на заснеженном Арарате.
* *
*
Здесь с однообразьем заодно —
все равно, что с мирозданьем в ссоре,
этим землям издавна дано
отличаться выраженьем моря:
линия черты береговой
только оттеняет непохожесть
вечно заходящей на прибой
каждой из любой волны прохожей;
как же ей не терпится, лучась,
прошмыгнув за дамбы и запреты,
словно на допросе, сгоряча
выболтать особые приметы, —
эта непосредственность ничья,
что волной летит с отметкой “срочно”, —
отпечаток создает зрачка,
радужную глаза оболочку.
* *
*
стал я серым как старая жатва
как последнее имя прости
я себя повторяю как клятву
чтоб себя за собою нести
я не клятый не жатый не мятый
то есть попросту никакой
я себя повторяю как клятву
чтоб однажды вернуться домой
Новогоднее
Угощенье на столе, слезы слева на картинке
на случайной половинке затемненного лица,
платья синего мишень только обостряет ноги
на бессмысленной дороге без начала, без конца,
есть обида и любовь, оттого обида горше,
выйди босиком на площадь, где костер или мороз,
где зима собою дышит, и никто тебя не слышит,
и никто в туман не впишет начертанья твоих слез,
сколько же еще прощенья, сколько же еще пощады,
если никому не надо твоей веры, и слова
мерзнут где-то в отдаленье, и глаза глядят незряче,
и склоняется иначе твоей верности собачьей
человечья голова