Перевод со старояпонского, вступление и примечания Виктора Сановича
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2010
ПРЕКРАСНЫЕ ПОЛЯ КАТАНО[1]
Перевод со старояпонского,
вступление и примечания
Виктора Сановича
Вначале я полагал, что выбранные мной стихи не нуждаются в подробных пояснениях. Но вышло иначе, как только я стал писать комментарий к имени Фудзивара-но Ясумаса — второго мужа поэтессы Идзуми-Сикибу, которое встретилось в предисловии к ее стихотворению о ночных криках оленя.
Согласно обычному пояснению, следовало бы сказать, что Ясумаса был вассалом могущественного вельможи, многолетнего правителя Японии Фудзивара-но Митинага, опытным военачальником и чиновником высокого ранга.
Но я вспомнил, что в «Собрании стародавних повестей» (1110 — 1120), которым я давно занимаюсь, Ясумаса — герой нескольких произведений. Поскольку я перевожу «Собрание…» не подряд, то подробное содержание нужной мне «повести» я узнавал по ходу перевода. Это было волнующее занятие. Я увидел, как тесно связаны «повесть» и стихотворение Идзуми-Сикибу.
Итак, у Ясумаса, в некую пору правителя провинции Танго, был
слуга — искусный воин и ловкий охотник на оленей. Однажды правитель приказал устроить
охоту. За два дня до срока слуге явилась во сне его покойная мать и сказала: «Из-за
провинностей в прежней жизни я возродилась в облике оленихи и живу теперь в ближних
горах. Во время этой охоты моя жизнь закончится.
Я постараюсь увернуться от остальных охотников, но от тебя, мастера лука и стрел,
ускользну едва ли. Когда увидишь, что на тебя выбегает большая олениха, помни, что
это твоя матушка, не стреляй». От безмерной тоски слуга пробудился.
С рассветом он поспешил к господину и стал просить не посылать его на охоту, объясняя, что нездоров. Но Ясумаса ничего не хотел слышать. Несколько раз подряд слуга подступал к правителю со своей просьбой. Рассерженный Ясумаса пригрозил ему казнью. Тогда слуга решил, что на охоту он все-таки пойдет, но в олениху стрелять ни за что не станет.
…Когда охота началась и на поляну выбежали олени, возбужденный слуга забыл о своем сновидении. Подстреленная олениха, падая, оглянулась. Он разглядел лицо матери. «Больно», — сказала она. Слуга спрыгнул с коня, отшвырнул лук со стрелами и отсек пучок волос у себя на макушке. Он отрекся от мира.
Узнав о происшедшем, его господин воскликнул: «Сколь глупо ты поступил! Зачем не рассказал мне этого сразу? Я непременно отпустил бы тебя!»
Знала ли Идзуми-Сикибу эту легенду? Скорее всего не знала. Но в пространстве японской культуры ее поэзия всегда находилась рядом с обширным, вечно меняющимся миром храмового предания. Стихи Идзуми свидетельствуют о ее глубинной близости к народному восприятию проповеди буддизма Махаяны, выраженного в «Лотосовой Сутре»: каждое живое существо станет буддой, обретет спасение.
С «Лотосовой Сутрой» связан ряд религиозных стихотворений Идзуми. Одно из них, сочиненное в ранней молодости, стало, как это нередко бывает, самым известным ее произведением:
Из мрака мне вновь
На дорогу мрака, должно быть,
Вступить суждено.
Осени меня издали светом,
О, луна над грядою гор!
Первые три стиха — суть измененные строки из 7-й главы «Сутры»: «Переходя из темноты в темноту, / [Живые существа] никогда не слышат имени Будды» (перевод А. Н. Игнатовича). Мрак (темнота) — образ земного мира, по которому скитаются не ведающие истины люди, луна — образ совершенной истины, символ просветления.
Идзбуми-Сикиббу (ок. 978 — ок. 1036) принадлежала по отцу к старинному роду Оэ, хранившему традиции высокой образованности. Примерно девятнадцати лет ее выдали замуж за близкого приятеля ее отца — Татибана-но Митисада, который вскоре получил назначение правителем в провинцию Идзуми. Отсюда — прозвище («сикибу» — номинальное звание придворной дамы невысокого ранга). Год спустя у Идзуми родилась дочь, впоследствии известная поэтесса, которую называли Косикибу-но найси, то есть «маленькая Сикибу» (найси — также незначительный придворный титул).
Первое супружество Идзуми распалось через несколько лет. Вначале, когда муж находился на службе в провинции, Идзуми вступила в любовный союз с принцем Тамэтака, третьим сыном государя, но через полтора года он стал жертвой эпидемии. Не успел завершиться срок траура, как в поэтессу влюбился его младший брат, принц Ацумити (или Соти-но мия) — чрезвычайно образованный человек и талантливый поэт. Через какое-то время Идзуми переехала в его дом, который, в свой черед, покинула законная жена принца. От Идзуми отреклись родители. Через пять лет Ацумити умер. Молва винила Идзуми в смерти обоих братьев.
От этого времени остались «Дневник Идзуми-Сикибу» (переписка
Идзуми и Ацумити в стихах и прозе) и 122 ее стихотворения на кончину Ацумити.
В одном из них говорится: «Я сделаю тело свое памятным даром твоим». Есть японский обычай: перед смертью завещать своим
близким какой-нибудь подарок на память. Чтобы вполне понять подтекст стихотворения,
это важно знать.
В 1025 году Идзуми постигло новое несчастье: умерла ее дочь, Косикибу-но найси.
Об остальных
событиях жизни поэтессы, кажется, почти ничего не известно. И все-таки у нас остался
самый значительный ее дневник — более полутора тысяч стихотворений. По разнообразию
тем и жанров, по масштабу психологических открытий ее стихи можно сопоставить лишь
с поэзией «Манъёсю»[2],
с одной стороны, и с творчеством великого поэта Сайгё — с другой:
И все же, и все же
Я жива, или нет меня
Для того, кто прежде любил?
Я спрошу его, я желаю
Себя самое понять!
…Обычное, казалось бы, стихотворение весеннего цикла у нее превращается в сложный автопортрет:
Долгим вешним днем
Безмятежно гребут рыбаки
От лагуны к лагуне.
Что тоска, что унылая скука?
Недосуг и помыслить об этом!
Сохранилось несколько списков второй части Собрания стихотворений Идзуми-Сикибу, по преданию выполненных Сайгё. Предание в Японии вещь серьезная. Но если бы даже списков не сохранилось, каждый, кто знаком с книгой стихов Сайгё «Горная хижина»[3], возможно, увидит, как внимательно он читал ее стихи.
Собственно, все четыре поэта, представленные здесь, так или иначе связаны с жизнью и поэзией Сайгё: с Фудзивара-но Тосинари он дружил, Дзякурэн-хоси (приемного сына Тосинари) — хорошо знал, а Дзиэн в молодости был его учеником.
Составление
поэтической антологии почиталось в Японии творческим актом высшего порядка. Это
должна была быть не просто книга хороших стихотворений, но сложная композиция с
обдуманными переходами тем и перекличкой мотивов. Признанный шедевр соседствовал
с незаметным ранее стихотворением, и смыслы того и другого открывались по-новому.
В «Кокинсю» — «Изборнике старых и новых песен Ямато», составленном в 905
году,
установился строгий порядок тем: времена года, славословия, песни разлуки и странствий,
песни с игрой слов, песни любви и т. д. — двадцать книг. Антологии создавались до середины XV века, всего
их вышла двадцать одна.
Фудзивара-но Тосинари (1115 — 1204), на протяжении десятилетий признанный глава литературного мира Японии, был составителем седьмой антологии (1188). В стране с середины века не стихали схватки враждующих кланов. «Страшно подумать, — писал Сайгё, — какое множество людей погибает!» Японская поэзия по своей сути противостоит всякой жестокости. Тосинари трудился пять лет. Антология, названная им «Изборник тысячелетия» («Сэндзайсю»), пронизана чувством тревоги, — оно не выражается явно, но тем сильней ощущается. Одно из ключевых стихотворений антологии — танка самого Тосинари: «В сумраке вечера / Осенний ветер над полем / Пронзает душу. / Слышно, как перепелка плачет / В селенье Глубокие Травы». Тосинари включил в собрание пять стихотворений «врагов династии», поэтов из потерпевшего поражение в военной схватке рода Тайра. В антологии их стихи значились как безымянные, — но и это было тогда актом мужества.
Дзякурэн-хоси (? — 1202) был одним из составителей восьмой антологии — «Новой Кокинсю» (1205), в центре которой находилась поэзия Сайгё, Тосинари и самого Дзякурэна. Он не дожил до ее завершения.
Дзиэн (1115 —
1225) — один из крупнейших японских поэтов. Этот именитый вельможа стал, пожалуй,
единственным из учеников Сайгё, воспринявшим дух его позднего творчества. Как и
у Сайгё, главная коллизия стихов Дзиэна — стремление к уходу от мира и тяготение
к миру во всей его полноте. Но если Сайгё был странствующим монахом, то Дзиэн (приняв
одиннадцати лет буддийский постриг) занимал в духовной иерархии весьма важные посты.
Исторический труд Дзиэна «Заметки глупца» («Гукансё»), в котором поэт призывал к
объединению усилий старой аристократии и военного дворянства ради успокоения и процветания
страны, своей проповедью перекликается с этикой Сайгё. Миссия буддийского пастырства
выражалась в стихах Дзиэна сильно и образно: «О, мне бы повременить / На тропах
этого мира, / Блуждающего во тьме! / Как бы высоко я нес / Путеводный светильник
Закона!» Внутренняя завершенность классического пятистишия, где важно не только
слово, но и слог, всегда таит готовность отозваться на стихотворение, поставленное
с ним
в ряд. Я заметил это и по данной подборке, когда впервые прочел стихотворения одно
за другим.
Идзуми-Сикибу
(ок. 978 — ок. 1036)
* * *
Пока я глядела,
И с нижних ветвей облетел
Сливовый цвет.
Наконец-то вы дождались,
О, расцветшие вишни!
Охота на оленей с факелами
В летней ночи
Светильник приманит оленя,
Но прижмурить свой глаз
При виде блеснувшего ока
Не успеть. Рассвет наступает.
* * *
Как-то в пору пятой луны дождь кончился, взошла луна,
и тут я услыхала звук дождевых капель
Я на небо взглянула:
Ведь дождик уже перестал,
Отчего эти звуки?
Все просто: сквозь тучи сочась,
Лунный свет обращается в капли.
* * *
Горят светлячки:
В травах под сенью древесной
Совсем не темно.
Славят мрак в пору пятой луны —
Пустое, одни слова!
* * *
Ему бы смотреть
Зорко за полем созревшим,
Жильцу шалаша…
Он же всматривается: о, как близко
Гуси над ним кричат!
Туман
В осеннем тумане
Пути не видно совсем.
Вот и конь мой как будто
Над дорогою поднялся
И, кажется, в небе парит.
* * *
Друзей выкликают
Тидбори[4] около пристани.
Голоса так прозрачны.
Блистает на водах замерзших
Луна предрассветного часа.
* * *
Я его ждала.
Но вот он пожалует нынче,
Как поступить?
Будет жаль, если он растопчет
Снег у меня в саду.
* * *
Я хотела б, чтоб он увидал
Садик мой возле дома:
Весною — сливы в цвету,
Летом — гвоздику «вечное лето»,
Осенью — осенние хбаги[5].
* * *
Написала
будучи в провинции Танго, когда услышала крик
оленя в ночи, а до этого мне сказали, что [мой муж]
господин Ясумаса собирается утром на охоту
Он рассудил разумно!
Что еще мог сделать олень,
Как не заплакать?
Ведь подумать: всей жизни ему
Осталась одна только ночь.
* * *
Некто обещался
навестить ее, и когда она ждала: сейчас,
сейчас он придет,
— то услыхала, как
в саду возле дома
на листья бамбука посыпался мелкий ледяной град,
и она сложила:
Этой ночью, когда
Сыплется на листья бамбука
Град ледяной,
Шуршит он: ничуть не тревожься,
И мне кажется, я усну не одна.
* * *
Такую любовь
Не снести мне. Умру, должно быть.
Когда-то я на него
Как на чужого глядела.
А теперь в нем — вся моя жизнь.
* * *
Узнав, что я сильно огорчена, один человек спросил:
«Что с тобой случилось?»
То иль другое в ответ
Скажу я, обыкновенным
Покажется это тебе.
Мне надо бы в голос заплакать,
Чтоб истину ты услыхал.
* * *
О тоска! То и дело
Обращается взгляд к вышине,
Хоть наверное знаю,
С небес не спустится он,
Не придет меня навестить.
* * *
Что сделать мне?
Как сердца моего ночного
Тоску утишить?
Днем держусь: гляжу пред собою,
Долгой думой развлечена.
* * *
Сочинила в ту пору, когда скончался принц Соти-но мибя.
Как вепрю, что, ворох
Сохлых трав сгребя под собой,
Безмятежно дремлет,
Вероятно, мне не уснуть,
Но хотя бы не быть, как теперь…
* * *
Когда [по кончине принца Соти-но мия] я вновь задумала стать монахиней
(Пять стихотворений)
Оставить сей мир?
Но самая мысль об этом
Печалит меня.
Лишь подумаю: это ведь я —
Та, к которой ты так привык.
*
Могла ли я думать,
Что, оставшись жить и не в силах
Позабыть о тебе,
Я сделаю тело свое
Памятным даром твоим?
*
Теперь я просто
Тот случай припоминаю,
Да, да, это было.
Но той горечи не нахожу я,
Чтоб забыть о тебе помогла мне.
*
Я по голосу твоему —
В тех наших беседах — скучаю.
Твой облик вместе со мной,
Он в точности тот, что при жизни,
Но ведь он же не говорит…
*
Да, я вижу его,
И все же я неутешна:
Это не он тогда
Любить меня обещался,
Того больше нет, и я плбачу.
* * *
Как-то,
в ту пору, когда не стало Косикибу-но найси,
пошел снег: он шел и таял
Зачем же именно ты
Среди пустынного неба
Исчезла навек?
А легкий, что пена, снежок
Все идет себе да идет.
* * *
Когда скончалась Косикибу-но найси, [Идзуми-Сикибу]
глядя на своих внуков, сложила стихи:
Покинула нас.
Но о ком сильней сожалеет
Она там у себя?
Ну, конечно, ей дети дороже.
Ведь мое дитя мне дороже.
* * *
Стихи, сложенные,
когда не стало Косикибу-но найси. [Идзуми-Сикибу]
поднесла храму Отаги ручной ларец, который ее дочь всегда носила с собой,
и попросила прочесть там сутры в память о ней:
Как мучит меня тоска,
Услышь, если ты слышишь,
Лишь колокол загудит!
Эти удары… Да можно ль
Забыть тебя хоть на миг?
* * *
Нет у меня никого,
Кто обо мне погрустил бы.
Неужто еще живой
Самой себе мне придется
Сказать: о, бедняжка, бедняжка?
* * *
Ее навещал
украдкой один человек. Как-то оказалась
на нем новая исподняя одежда, которая сильно шелестела.
«Несносная!» — сказал он, снял эту одежду и ушел.
Наутро она:
От тебя ни звука.
Больше не зашумит твое платье…
Горько, а есть и такие:
Лишь только ему доверишься,
Отбросит, как вещь докучную.
Фудзивара-но Тосинари
(1114 — 1204)
* * *
Увижу ли снова
Прекрасные поля Катано,
«Охоту на вишни»,
Снег летящих цветов
На весеннем рассвете?
* * *
В тот день,
когда государь-инок Сутоку-ин посетил
дворец Коноэ-доно, там по его повелению слагали стихи
на тему «Далекое путешествие к вишням в горах», и я тогда написал:
В виденьи сперва
Вставали они предо мною,
Ветки вишен в цвету.
Сколько же я вершин перешел,
И над каждой — белое облако!
* * *
Думаю о былом
В хижине, крытой травою,
Ночью под шум дождя.
Не умножай моих слез
Песней своей, кукушка.
* * *
Уже унеслась?!
А когда я в полночь проснулся,
Ты рядом была.
Он словно и теперь раздается
У моего изголовья, твой голос!
* * *
Остановлю коня.
Пусть еще попьет на дорогу.
Столько росы
Отряхнули горные розы
В реку Идэ-но Тамагбава!
* * *
Фусбими-гора.
Прилег я под сенью сосен.
Гляжу на простор.
Рассвет. Вдоль поспевшего поля
Побежал ветерок осенний.
* * *
«Отважные мужи»
Отвязали тревожные колокольцы
И, видимо, спят.
Луне они препоручили сторожку
В горах, близ поспевшего поля.
* * *
Отчего стали думать,
Будто мир наш горестей полн?
Просто каждую осень
Луна отражает невольно
Сердце тех, кто любуется ею.
* * *
Мог ли я уповать
На новую с осенью встречу,
Когда с ней разлучался?
Что опять загляжусь на луну
В нашем изменчивом мире?!
* * *
Сайгё-хоси,
находясь в уединении на горе Коя-сан, узнал,
что я составляю изборник, и тогда он выбрал у себя стихи
и отправил ко мне, надписав на обертке письма:
Листья слов моих
Красоты цветов не имеют,
Но, мне кажется, есть
У иных некий цвет свой и запах.
Буду рад, если что сгодится.
Ответ:
Мир оставя, вступил
Ты на Истинный путь. Не на нем ли
Листья слов возросли?
О, мне внятен их запах и цвет,
Глубокий, волнующий сердце.
Дзякурэн-хоси
(ум. 1202)
* * *
Бухтой Вакба-но ура
Сквозь сосен хвою густую
Любуюсь я свысока.
К ветке вот-вот приблизится
Маленький рыбацкий челнок.
Дзиэн
(1155 — 1225)
* * *
Равнина Небес.
Дым над вершиной Фудзи
Цвета весны
Стелется дымкой легкой
В светлеющей вышине.
* * *
В горном селенье
Тянутся ввысь ветки сливы
Сквозь вечернюю дымку.
И — никого, кто пришел бы
Такое жилище проведать!
* * *
Осень в начале.
В скудном солнечном свете
Лето осталось,
Но сумрак возле плетня густеет
И ветерок — в верхушках хаги.
* * *
Лишь день забелеет,
Я первым делом сравню
Рукава мои с алой листвою.
О, морось в глубокой ночи,
О, полночные слезы!
* * *
Эй, зимняя морось!
Когда б не мои рукава,
Наперсники скорби,
Что окрашивать станешь потом,
После красных листьев осенних?
* * *
Тропы в горах!
Когда вы принять успели
Осенний лик?
Невиданный прежде цвет
У облаков на закате.
* * *
Столько лет я глядел, —
Луна не меркла в ту пору
За облаком слез.
И поныне я осень встречаю,
Но об осени я тоскую.
* * *
Глубокая осень
Объяла остров Авадзи.
На раннем рассвете
Провожает ветер с залива
Луну, что плывет на запад.
* * *
Что же любовь?
Разве может морось окрасить
Ветку сосны?
Ветер ропщет в поле Плюща,
Белеют листья изнанкой вверх.
* * *
Из осени в осень
Так подолгу луну созерцал я.
Это было со мною.
Смею ль сетовать, что во мраке
Прожил я пять десятков лет?!
* * *
Сей мир земной,
Сердце свое возвысив,
Отвергаю сполна.
К дыму над Фудзи вершиной
Уношусь пламенеющей мыслью.
* * *
О думах моих
Кто расспросит меня? Ни единый.
Отчего это так?
Я лицо поднимаю. В небе
Луна сияет так ясно.
* * *
Радость какая!
Месяц Зайца, седьмое число.
Это значит, завтра
Будда на свет в этом мире
Родиться благоволит!
* * *
Луна на рассвете.
Взгляд мой следит за ней,
Скользящей к закату.
Колокол на часовне в поле —
Как хорошо его слушать.
Санович
Виктор Соломонович родился и живет в Москве. В 1962 году окончил Институт стран Азии и Африки
при Московском государственном университете им.
М.
В.
Ломоносова.
Ученик Н.
Г.
Иваненко, В.
Н.
Марковой, Н.
И.
Конрада.
Среди многочисленных переводов — одна из самых знаменитых книг японской литературы
— «Сто стихотворений ста поэтов» (выдержала пять изданий). Автор исследования «Из
истории русских переводов японской художественной литературы»
(М., 2008).