стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2010
Кружков Григорий
Михайлович родился в 1945 году в Москве. По образованию физик. Поэт, переводчик,
эссеист, многолетний исследователь зарубежной поэзии. Лауреат нескольких литературных
премий, в том числе Государственной премии РФ (2003). Постоянный автор «Нового мира».
Живет в Москве.
Тенью пробегает по стене,
Прячется, как ящерица, в щели.
Никогда не представала мне
В юной пене, как у Боттичелли.
Как Афина, в шлеме и с копьём
Из моей главы не выходила;
На рассвете огненным перстом
Грозных слов на сводах не чертила.
В горной чаще, темной и глухой,
Путь не преграждала, как волчица;
На балу пренебрегала мной,
Да и не умел я волочиться.
Одного хватало мне вполне
Взгляда недоверчиво-родного…
Только ящерица на стене.
Только буквица в начале слова.
Al Monte
| Bene non seppi; fuori del prodigio che schiude la divina Indifferenza…[1] |
Из города зигзагом круто в гору
идет дорога. Место это впору
тому, кто сделал свой сальто-мортале
из вечности — сюда.
Над самой кручей,
как крепость, возвышается палаццо.
Над ним лишь небо,
есть где разгуляться
орлу и ветру, молнии и туче.
Внизу — всё, от чего, не видя блага,
его глаза навеки отвернулись:
толкучка мачт и генуэзских флагов,
торгашеская узость тесных улиц.
Вверху — пустого воздуха остуда,
донесшееся восклицанье птичье,
взлёт сокола
и то, что выше чуда:
небес божественное безразличье.
Корсо Догали
Генуя
Памяти Друзиллы Тандзи
un fischio, un segno di riconoscimento[2].
в семьдесят лет женятся по любви
что было дальше
мушка сломала лапку
и умерла
сколько хочешь свисти зови
не досвистишься
легче сыскать булавку
в сердце
легче вынуть ее
бродит всю ночь
призрак под простынею
и качается хлопает высохшее белье
между соседским окном
и другой стеною
ветер ночной
с улиц сдувает сор
листья бумажки
всё что цепляется слабо
за мостовую
вселенная катится как колесо,
под гору
по колеям своим и ухабам
волнами ходит
холод сквозной с реки
время-аптекарь
что-то толчет в своей ступке
ножки твоей терпсихоры
слишком тонки
ручки и крылышки
слишком прозрачны и хрупки
ветер свистит в переулках
свистни и ты
может быть отзовется
какая-то искра
свистни не бойся
и до конца темноты
жди из-за двери балконной
ответного свиста
Король червей
Поднял шишку и держу в руке
И дивлюсь необычайной шишке —
Где-то там — от дома вдалеке —
В райском лигурийском городишке.
Плакавший когда-то над Муму,
Разве знал я, как цветет агава?
Палочку найду и подыму —
Вот и будет скипетр и держава.
Приосанюсь, погляжу грозней —
Даже бровь насуплю шутки ради…
Может, стану Королем червей
При каком-то будущем раскладе.
* * *
В молоке и в двух водах…
Шершавая весна. Половичок,
Прижатый ветром к выгнутой решетке
Балкона, как худая рубашонка
К торчащим рёбрам нищего,
взлетает
И падает во дворик.
Пыль и солнце,
И шелушенье губ, и отвращенье
К снующим в небе некрасивым птицам.
Всё к одному — всё сводится к одной
Брезгливой мысли — нежеланью жить,
Брить морду, умываться и стареть.
А тут еще весна на горизонте,
И гарь, и отключение воды —
Сперва студеной,
а потом варёной…
* * *
Шарманка за окном на улице поёт…
Бетономешалка под самым окном
Мешает, мешает, мешает уснуть,
Рычит, и урчит, и гудит гудуном,
И крутит, и мутит рассветную муть…
Мешает, — и кажется, сам я в замес
Уложен, и в вязком растворе меня
Шатает, мотает, креня и гоня,
И месит, и бесит неведомый бес.
С трясучкою в теле, с надрывом всех жил,
С больной погремушкой взамен головы —
Попробуй расслышь трепетание крыл,
Шуршание сфер, прозябанье травы.
Шарманка моя, лихоманка моя! —
Я к зеркалу лбом воспалённым приник, —
О, сжалься, бетономешалка моя,
О, дай мне покоя хотя бы на миг!
Но крутит и крутит стальную бадью,
И будит, и трудит, и нудит терпеть.
Я понял, я принял музыку твою, —
Играй, мое горе, а я буду петь.
* * * Мокрых ветвей паутина,
Вьется листок, трепеща.
И Мандельштам-Буратино
Нюхает запах борща.
Пахнет едой из трактира,
Сумерки — как решето.
Два полевых командира
Резко садятся в авто.
Вывернутое наизнанку
Небо темней и темней,
И поворот на Солянку
Мечен дугою огней.
Скверик безлюдный и голый
Дождиком зябким облит.
Банка из-под кока-колы
Тускло в тумане блестит.
Песня о копейке
Земля зерниста,
Время ноздревато,
Всё сложено из маленьких копеек.
Сливаясь и взрываясь, как граната,
Стихия сумм огромных
Бьет о берег.
Но, если приглядеться,
В каждой капле
Воюет храбрый маленький копейщик.
Он одинок,
Он обречен, как Гамлет.
Под ветром епанча его трепещет.
Покуда миллиарды голиардов
Слагают оды
Жареной индейке,
Но ни один из гениальных бардов
Не сочинил нам
Песню о копейке, —
Я сам спою
О человечке смелом,
Об этом верном сердце тверже меди.
Он рубль бережет нам, между делом,
Он скачет в бой,
Мечтая о победе.
Тростинкой
В змея скользкого потыкав,
Он сгинет, не угадан, не оплакан,
Сам — собственный свой долг,
И сам — свой выкуп,
И всё своё, поставленное на кон.
Надлунный Банк
Его со счета спишет,
Не находя больших причин для грусти,
Лишь кто-то, торопясь домой, услышит
Негромкий звон
И взор к земле опустит.
Лишь тучка
Лик небесный затуманит,
И дождичек побрызгает из лейки,
Да нищий в кабаке его помянет
И купит штоф вина
На полкопейки.
Flight to Egypt
В краю, где Ковш стоит торчком,
Как замахнувшийся сачком
Невидимый Для Глаз,
Кому все чтящие Коран
Твердят почтительно шукран,
Творя дневной намаз,
Там я, неведомый гяур,
Втянувшись в общий перекур,
У моря загорал —
И жмурился, как падишах,
Внимая, как гудит в ушах
Оранжевый кимвал;
И, чтя симметрии закон,
То льнул к земле, как махаон,
Лоскутик без пружин;
То вился, бился, трепетал —
И в мысль о смерти залетал,
Как бабочка в кувшин.
Летрилья о каталонском лете и гусях святой Евлалии
Красавицы Барселоны
должны прикрывать свои плечи
в двух случаях, и это строго:
на улице в жгучий полдень
и в храме, в жилище Бога.
Недаром плечи испанки
под кружевною мантильей
белее, чем белый парус
плывущей в море флотильи.
Когда идет она в церковь,
похожая на гитану,
мужчины бросают взоры,
как жадный кот на сметану.
А в церкви Святой Евлальи
прохладные галереи,
и гуси в дворике райском
от тишины одурели.
Когда, отпрянув несильно,
она глядит исподлобья,
белей, чем тело гусыни,
во мраке руки и бедра.
Безумней, чем полнолунье,
во мраке мои мечтанья
на площади Каталунья,
на яркой Плаза д’Эспанья.
И зыбкие очертанья,
пригрезившиеся формы,
как облако, отплывают,
и как состав от платформы,
и как земля уплывает
и исчезает из вида —
в последнюю ночь отлета
из Лондона, из Мадрида…
Летрилья о материнских крыльях
Крылышки матерей,
трепетные всегда.
Как далеко, птенец,
ни улетел ты прочь,
будь ты учён-перчён
и голова седа,
крылышки матерей
рвутся тебе помочь.
Чувствую на лице
маленький ветерок,
словно бы мотылек
дрогнул и повернул
маленький флюгерок,
словно на кожу щек
ласковый холодок,
как на ожог, подул.
— Крылышки матерей,
полно вам трепетать!
Вы оттрубили век,
выслужили покой.
— Прежде (они в ответ)
перестанут мерцать
звёзды на небесах,
волны в дали морской.
— Звёзды на небесах!
Волны в дали морской!
Робкие огоньки
среди ночных полей!
Ах, не дрожите так!
Пусть обретут покой
ветхие, как печаль,
крылышки матерей.