Воспоминания о Наталье Трауберг
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2010
ДАЛЕКОЕ БЛИЗКОЕ
Сергей Бычков
Бычков Сергей Сергеевич – историк, переводчик, издатель. Родился в 1946 году. Окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Доктор исторических наук, историк русской церкви. С 1978 года нелегально публиковался в зарубьежных изданиях: «Вестник Российского студенческого христианского движения», «Континент» и других. Автор книг очерков по истории Русской Церкви: «Русская Церковь и императорская власть (1900 – 1917 гг.)» (М., 1998); «Большевики против Русской Церкви (1917 – 1941 гг.)» (М., 2006). В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в пос. Ашукино Московской обл.
Преодоление удушья
Воспоминания о Наталье Трауберг
О, если б
распахнуть, да как нельзя скорее, Осип Мандельштам |
Доктор почувствовал приступ обессиливающей дурноты. Преодолевая слабость, он поднялся со скамьи и рывками вверх и вниз за ремни оконницы стал пробовать открыть окно вагона. Оно не поддавалось его усилиям. Доктору кричали, что рама привинчена к косякам наглухо, но, борясь с припадком и охваченный какою-то тревогой, он не относил этих криков к себе и не вникал в них. Он продолжал попытки…
Борис Пастернак
Оба эпиграфа — о феномене удушья. Тот «железный занавес», который в начале 1920-х годов отсек страну под загадочной аббревиатурой СССР от остального мира, уже в 1930-е годы превратил ее в подобие душного подвала. Люди, родившиеся в подвале, не знают, что такое свежий воздух, не говоря уже о воздухе гор или моря. И все же они тоскуют, хотя и не знают о чем. О свежем воздухе тосковали те, кто до революции полной грудью дышал им, но сознательно остался в послереволюционной России. После победы в Великой Отечественной войне многим выжившим в повальные сталинские чистки казалось, что подвальной жизни придет конец, что воздух, принесенный нашими солдатами из Европы, очистит атмосферу. Но Сталин вновь загнал народ в душные коммунальные подвалы. Поток свежего воздуха прорвался в СССР только в конце 1950-х годов, в правление Никиты Хрущева. Отец Александр Мень приравнивал перемены, которые произошли в эпоху Хрущева, с четвертой российской революцией. Полагаю, что он не ошибался. Казалось, что внешне почти ничего не изменилось. Те же мертвые догмы, сковывавшие все живое, тот же гнет КГБ, тот же «железный занавес», хотя изрядно проржавевший. Перемены происходили на глубинном уровне и не зависели от желания партийных боссов. Они были лишь инструментами в руках Божиих. Это было чудо. А чудо, как известно, не поддается логическим объяснениям. Таким чудом было и появление в Подмосковье в 1961 году священника Александра Меня.
Психологу и прихожанину Сретенского храма в Новой Деревне Владимиру Леви отец Александр как-то сказал: «Отмываем жемчужины. Серые среди наших – редкие птицы, они кормятся по другим местам»[1]. Такой редкой жемчужиной нашего прихода была Наталья Трауберг. Она родилась 5 июля 1928 года в семье известного советского кинорежиссера Леонида Трауберга. Наталья Леонидовна с благодарностью вспоминала своих воспитателей – бабушку Марию Петровну и нянечку-крестную, которые открыли ей Евангелие. Она относила свое обращение к 1934 году. «А нянечка с бабушкой открывали для меня тот мир, где блаженны отнюдь не победители. <…> Многих воспитывали верующие няни и бабушки, но мои оказались исключительно смелыми: невзирая ни на что, они очень рано и, в сущности, непрерывно передавали мне евангельские понятия о мире, а главное – о жизни. Например, я знала, что есть надо что дадут. Видимо, каприз (своеволие), бойкость (победительность), важность были самой главной опасностью, и они спасали меня без колебаний, ставя на тихое, маленькое… Но стоит ли переписывать здесь Евангелие, особенно заповеди блаженства?»[2].
Наше общение не было постоянным — с большими разрывами оно длилось на протяжении почти 40 лет. Она пришла к отцу Александру летом 1965 года в Покровский храм в Тарасовку. Но бывала там редко, поскольку жила в Литве, а в Москве бывала наездами. Гораздо чаще я встречал ее в Сретенском храме в Новой Деревне, где с 1970 года служил вторым священником отец Александр. Для его постоянных прихожан она была таким же живым примером и утешением, как его мама, Елена Семеновна, и подруга ее юности, Мария Витальевна Тепнина[3]. Эти женщины не стремились поучать – они были для нас, неофитов, своеобразными иконами. Наблюдая за ними, мы, пришедшие из безбожия, делающие первые шаги, с трудом усваивали, в чем заключается суть христианства.
Будучи членом «привилегированной» семьи — дочерью известного советского кинорежиссера, она тяготилась богемным окружением родителей. «Спасали тихие бабушка и нянечка, сообщавшие от имени Бога, что одеваться лучше других нехорошо»[4], — вспоминала она. На самом деле она до самых последних дней одевалась чрезвычайно скромно. Видя ее, мало кто мог подумать, что перед ним блистательная переводчица, глубоко культурный и образованный человек. Порой казалось, что она одевается столь скромно и неприметно для того, чтобы не бросаться в глаза, для маскировки, к которой часто прибегали интеллигенты, пережившие кровавую сталинскую эпоху. На самом деле это была жизненная установка. При близком общении это ощущение неприметности пропадало, поскольку невозможно было скрыть утонченность и образованность, которые всегда отличали Наташу.
В Ленинградском университете большое влияние на Наталью Трауберг оказали профессора Пропп, Шишмарев, Жирмунский, Гуковский – филологи «золотого века», как называла их ученица. «Моя влюбленность в филологию была безоглядной», — писала она позже. Талантливая выпускница филфака, после войны дочь «космополита», не могла и мечтать об аспирантуре. По этой же причине, после травли, была уволена с преподавательской работы из Ленинградского института иностранных языков. В 1953 году переехала в Москву, где зарабатывала переводами для Гослита (впоследствии — издательство «Художественная литература»), а также для издательства «Иностранная литература». В 1955 году все же защитила кандидатскую диссертацию. Но ученая стезя не манила ее. Ее влекло широкое обращение к людям, к общению. В чем-то она унаследовала, видимо от отца, тягу к богеме, хотя трудно было бы всецело причислить ее к этому кругу. Она легко общалась, быстро находила язык с незнакомыми людьми, но открывалась только тем, кто был ей духовно близок.
Переводчик и позже диссидент Юрий Глазов вспоминал: «Среди самых дорогих наших друзей скоро оказалась Натали Трауберг — удивительная и в высшей степени необыкновенная молодая женщина. <…> В период окончания войны с немцами Натали была первой красавицей в Петербурге и одной из наиболее серьезных и вдумчивых женщин в среде творческой интеллигенции. Натали знала с детства латынь и английский, французский и испанский. Мозг ее работал как счетно-вычислительная машина. Речь отличалась стремительностью. Памятью она обладала безотказной. В отношении советской власти Натали не питала ни малейших иллюзий, но и Западом, который она довольно неплохо знала по книгам, рассказам, личному, пусть и краткому знакомству, она нисколько не была очарована. В середине 60-х годов она слетала в Лондон на несколько недель в составе экскурсионной группы, но никаких восторгов по этому поводу от нее я не слышал.
Натали была просто прелестна. Глаза красивые, быстрые, умные. Лицо — женственное, завораживающее. Фигура стройная, как у девочки. Одета она была всегда предельно просто, но изящно. Я любил ее руки, любил в ней все, и прежде всего — ее католичество. Натали была первой католичкой, вошедшей в нашу жизнь. К христианству она приобщилась с детства — благодаря няне, исповедовавшей православие. Фома Аквинский и Владимир Соловьев не сходили с ее уст. Ахматова и Пастернак, Гумилев и Мандельштам были ее второй религией, но никак не первой. Многих поэтов она знала лично, часто появлялась в кругу Ахматовой. Пастернак одно время проявлял к ней внимание. Про некоторых современных писателей-(1)классиков(2) она говорила явно неодобрительно: видела их в жизни и знала им цену.
Переводчик Сима Маркиш в то время был нашим кумиром. Его отца расстрелял Сталин, и Сима, возвратившись из ссылки в Казахстане, занялся переводами с латинского и греческого. Он получил известность как переводчик Плутарха. Вскоре после возвращения Симы из ссылки Натали ответила взаимностью на его чувства. Однако сионистски настроенный Сима не понимал христианства и не принимал его. То, что Симе казалось пустяком, для Натали было жизненной трагедией. В какой-то момент ей стало ясно, что роман с Симой ни к чему, кроме катастрофы, привести не может. В отчаянии она метнулась в католическую Литву и через некоторое время вышла замуж за совсем юного литовца Виргилиюса Чепайтиса»[5].
Мы довольно часто встречались с ней как в храме, так и дома у отца Александра. Порой она казалась большим ребенком, которого окружал особый, только ей понятный мир. Этот созданный ею мир она бережно хранила, и не каждый мог проникнуть в него. Она никогда не кичилась встречами с Пастернаком или Ахматовой. В ее мире жили и дружили с ней Сергей Аверинцев, блистательные переводчики и знатоки культуры — Владимир Муравьев, Андрей Сергеев и Андрей Кистяковский. Ближе всего ей были Аверинцев и братья Муравьевы, о которых она всегда вспоминала с любовью. Она была человеком редкого обаяния, смирения и таланта. Благодаря ее бескорыстному труду мы смогли познакомиться еще в советские годы в самиздате с произведениями Гилберта Кийта Честертона и Клайвза Стиплса Льюиса, Пэлема Вудхауза и Пола Гэллико. Кстати, она вспоминала, что на Троицу 1972 года отец Александр вместе с отцом Сергием Желудковым[6] впервые дали ей книгу Льюиса на английском. Ее работоспособность и бескорыстие поражали. Причем часто она переводила без какой-либо надежды увидеть свои работы опубликованными в СССР. Но они все равно пробивали себе дорогу. Это она вдохновила в конце 1980-х годов своих друзей Владимира Муравьева и Андрея Кистяковского на перевод трилогии Толкиена. Мне приходилось встречаться с Кистяковским в доме Аркадия Штейнберга, моего учителя в области поэтического перевода. Андрей был яркой, сложной личностью. Общение с ним не отличалось легкостью, но Штейнберг нежно любил его и всячески поддерживал. Внешне Кистяковский напоминал бравого офицера в отставке – поджарый, с ухоженными усами. Большевистскую идеологию ненавидел и не считал нужным скрывать этого. Незадолго до смерти, зная, что неизлечимо болен (у него была диагностирована злокачественная раковая опухоль – меланома), объявил, что берет на себя обязанности распорядителя Солженицынского фонда в СССР. Перенес операцию, и опухоль была удалена, но из-за давления КГБ на врачей не смог получить дальнейшего необходимого лечения. Из-за прогрессирующей болезни вскоре вынужден был сложить полномочия.
Позже Наташа вспоминала: «Я переводила 25 эссе в год. В каждом эссе около четырех страничек. Кроме того, конечно, я занималась другими переводами, для денег. Потом стала переводить и романы. Значит, в год была или книжка Льюиса, или 25 эссе. Это была моя (1)норма(2)»[7]. Ее переводы перепечатывали на пишущей машинке тиражом в 4 экземпляра сначала муж, а потом и друзья. С середины 1960-х годов началось победоносное шествие Честертона, а затем, с начала 1970-х, — и Льюиса по Советской России. Именно поэтому Сергей Сергеевич Аверинцев называл Трауберг «филологом-миссионером». Почему она избрала область художественного перевода? В тоталитарном государстве это единственная возможность реализовать свои дарования, избегая лжи и не кривя душой. Еще в 1930-е годы ХХ столетия поэт Георгий Шенгели при Гослитиздате создал школу художественного перевода. Он много переводил сам и привлек талантливую молодежь – поэтов Аркадия Штейнберга, Арсения Тарковского, Марию Петровых, Семена Липкина, Марка Тарловского. Это была та свободная от идеологической лжи ниша, в которой можно было свободно работать.
Когда вспоминают о развитии прихода отца Александра Меня, редко упоминают, что он начинался с нескольких молодых людей. Когда Мень начинал служить в Алабине в начале 1960-х годов, к нему приезжали четыре молодых человека – Александр Борисов, ныне настоятель храма Святых бессребреников Космы и Дамиана, Михаил Аксенов-Меерсон, ныне настоятель храма Христа Спасителя в Нью-Йорке, Александр Юликов, ныне известный художник, и его друг — искусствовед Евгений Барабанов. В течение четырех лет, которые отец Александр прослужил в Алабине, количество молодежи не увеличивалось. Но уже в Тарасовке, куда он был переведен после скандала, спровоцированного тогдашним сотрудником Ново-Иерусалимского музея Львом Лебедевым[8], количество молодежи и представителей более старшего поколения российской интеллигенции начало постепенно увеличиваться. Появился молодой ученый-математик Лев Покровский со своей женой, ныне известным иконописцем Ксенией. В приходе крестился молодой ученый Сергей Сергеевич Хоружий, ныне доктор физико-математических наук, известный богослов. Сюда наведывался историк русской мысли Мелик Агурский. Часто бывала в Тарасовке филолог Александра Цукерман, урожденная Чиликина, двоюродная сестра священника Николая Эшлимана и супруга известного правозащитника Бориса Цукермана. Здесь можно было встретить преданную отцу Александру алабинскую прихожанку, талантливого историка искусства и филолога Елену Огневу. В Тарасовке происходило воцерковление более молодой поросли второго призыва – талантливых композиторов Олега Степурко и Валерия Ушакова. Здесь начала помогать отцу Александру в редактировании его книг искусствовед Евгения Березина, ставшая близкой подругой Наташи Трауберг. Именно в Тарасовке снимался фильм Михаила Калика «Любить», которому отец Александр дал пространное интервью. Фильм показали в научно-исследовательском институте, в котором работал младший брат отца Александра – Павел, всячески помогавший старшему брату. Благодаря его усилиям фильм Калика был показан в НИИ. После показа был написан донос в райком партии, что фильм идеологически не выдержан, поскольку «самым умным в фильме оказался священник». Фильм запретили. Органами КГБ были изъяты все копии, кроме одной, спрятанной оператором фильма Инессой Туманян.
Служа в Тарасовке, отец Александр познакомился со знаменитой пианисткой Марией Юдиной и писателем Александром Солженицыным. Я прекрасно помню атмосферу тарасовского периода, поскольку мое воцерковление в августе 1967 года началось именно там. С одной стороны, постоянные мелочные придирки и доносы настоятеля – священника Серафима Голубцова[9], запрещение встречаться с прихожанами в сторожке, с другой – немыслимая атмосфера свободы, постоянная радость общения с отцом Александром и знакомство с новыми прихожанами. Казалось, ничто не может помешать отцу Александру общаться с прихожанами, делиться с ними радостью жизни. В моей памяти запечатлелись такие образы: после литургии над обрывом, на берегу Клязьмы, прихожане – Михаил Аксенов-Меерсон и Женя Барабанов — дожидаются отца Александра. Он выходит из храма, и все направляются к даче, которую снимала в Тарасовке Ксения Покровская с семьей. Общение продолжается и по пути к даче, и на самой даче. Отец Александр сыпал направо и налево афоризмами, дарил идеи. Причем это не был водопад, проливавшийся на всех без разбору. Его дары были адресными и предназначались конкретным людям. Одна московская церковная дама метко подметила важное его свойство: «Проницателен до прозорливости». Он прозревал в окружающих его людях скрытые для них самих дарования и методом сократовской маевтики помогал им раскрыться. Он был красив и внешне – всегда ровно подстриженные черные, немного вьющиеся волосы, аккуратно подстриженная бородка. Никогда не носил нелепых косичек на затылке вкупе с нестриженой бородой, так уродующих большинство наших православных батюшек. В нем не было даже грана стилизации, во всем он был самобытен и необычен. Одевался без роскоши, но элегантно и со вкусом. Был прекрасным проповедником – говорил кратко, понятно, всегда вкладывал в проповедь не больше одной-двух центральных мыслей. Говорил с подъемом, в меру используя ораторские приемы. Прежде всего в общении с ним запоминалась его неподражаемая мимика и глаза, которые лучились любовью и радостью. В нем жила подлинная радость жизни, радость общения – и он щедро делился этими дарами.
Откуда он черпал силы? Как умудрялся сохранять заряд радости и бодрости в самые темные времена? Много ему давало служение литургии и постоянное пребывание в молитве. Таинство евхаристии, во время которого верующему преподается под видом хлеба и вина Тело и Кровь Христа, является центральным в жизни христианина. Мне приходилось неоднократно наблюдать, как преображался во время служения литургии отец Александр. Для него служение литургии становилось неизбывной радостью ближайшего пребывания с воскресшим Иисусом Христом, реально, здесь и сейчас пребывающего в нашей жизни. Молитвенное воздевание рук перед престолом в то время, когда хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа, благодатный свет, которым озарялось его лицо, смиренное поклонение Дарам — все это свидетельствовало о том, что для него служение литургии – живое и непосредственное общение с Богом. Залог вечной жизни, который вручается христианину уже на земле. Он постоянно напоминал нам, своим прихожанам, что благодать не обитает в злобных и завистливых сердцах. Приобщаясь Божественной благодати во время литургии, мы призваны бережно хранить и умножать ее в своих сердцах, страшась осуждения, зависти, злобы, недоброжелательства.
Он сумел приобщить многих прихожан к молитвенной стихии. Это особый талант духовника. Подобно раскаленной магме, которая ныне надежно упрятана в глубинах Земли и лишь изредка вырывается на поверхность, течет в глубинах времени раскаленная стихия молитвы. Какое счастье припадать к этой огненной реке, соединяясь с многовековыми молитвами далеких предков. Погружаясь в ее огненные воды, ощущаешь, как мгновенно она уничтожает распри и разделения, как сгорает все наносное — то, что слеплено нами здесь, на земле, из сена, соломы, дерева. Зато наши беды и печали сверкают в ней подобно драгоценным камням. Она выжигает все пустое и временное, неспешно уносясь к тому сияющему небесному Иерусалиму, о котором говорит тайновидец Иоанн в своем Апокалипсисе. Ведь она есть та самая река жизни, которая протекает через небесный град и напояет всех живительной силой. «И показал мне чистую реку воды жизни, светлую как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его и по ту и по другую сторону реки, древо жизни» (Откр. 22: 1 — 2). Отец Александр постоянно припадал к этой реке и щедро делился дарами с окружающими.
Иногда казался чрезмерно смешливым и даже озорным. Помню, как композитор Соня Губайдулина после знакомства с ним в начале 1970-х годов сказала: «Слишком светский». Это происходило во время освящении квартиры композитора Валерия Ушакова на Преображенке. Действительно, он был своим среди московской интеллигенции, продолжая оставаться православным священником. Откуда нам, выросшим в безбожии, было знать, каким должен быть настоящий священник? Многие из нас под влиянием Достоевского, в том числе и автор этих строк, продолжали искать некоего старца Зосиму, который бы соответствовал воображаемым требованиям Православия. После того как по России прокатилось большевистское огненное колесо, как могли сохраниться в ней достоевские старцы? Гений не умещается ни в какие трафаретные рамки. По меткому выражению писателя и философа Николая Бокова, отец Александр был «моцартианской» личностью. Хотя сам он как-то признался мне, что его жизнелюбие не врожденное и не унаследованное. В ранней юности он рос довольно меланхоличным подростком. Да и сталинские времена не располагали к веселью. Это подтверждают немногое фотографии тех лет. Когда школьные друзья спросили его младшего брата Павла, чем занимается старший брат, тот кратко, но емко ответил: «Читает и пишет». Школьные годы целиком были посвящены изучению истории Церкви и богословию. Тогда он впервые начал писать, в том числе и стихи. Неплохо рисовал, занимаясь в студии известного художника-анималиста Ватагина. Многие его рисунки тех лет вполне могли бы украсить сегодня его книги. Но уже в институте Александр Мень стал душой общества, объединяя вокруг себя друзей и заражая их весельем и радостью. С гитарой в руках, в кругу друзей, любивший и умевший петь – таким он предстает на студенческих фотографиях. Таким я запомнил его в Тарасовке.
Вот пример еще одного из его афоризмов – «упущенные возможности – навсегда упущенные возможности». Следует отдать должное его тогдашним прихожанам – они мгновенно, на лету схватывали его замыслы и вместе претворяли их в жизнь. На моих глазах отец Александр передает английское издание книги Николая Зернова[10]«Русский религиозный ренессанс» Мише Меерсону, а тот, не пряча книгу в свой добротный прославленный кожаный портфель, в котором умещалось больше, чем в чемодане, почти тут же распределяет главы между прихожанами, чтобы те начали перевод. Одна из глав досталась мне. Неудивительно, что в 1974 году, спустя семь лет этот перевод, отредактированный самим Николаем Зерновым, был издан Никитой Струве в Париже.
Возрождение «Вестника русского студенческого христианского движения» было делом двух конгениально мыслящих людей – отца Александра в СССР и Никиты Струве во Франции. Об этом позже в расширенном издании книги «Бодался теленок с дубом» будет вспоминать Александр Солженицын, который активно подключился и стал третьим в деле возрождения парижского «Вестника», который благодаря Асе Дуровой и Степану Татищеву[11] нелегально возвращался в Москву, пробуждая и побуждая к делу религиозного просвещения и противостояния коммунизму. Когда из Пскова в Москву приезжал священник Сергий Желудков, он обязательно приезжал в Тарасовку. Во многом они с отцом Александром были единомышленниками.
И вот в эту живую атмосферу, окружавшую отца Александра, попала Наташа Трауберг. Ее прекрасное знание иностранных языков, талант переводчика пришлись весьма кстати в приходе отца Александра. Неиссякаемая энергия Миши Меерсона помогала распространению Честертона, который тогда казался нам трудно постигаемым и парадоксальным. Атмосфера свободы, то живительное окно в мир, которое открылось в 1960-е годы, способствовала бурному росту не только идей, но и жадному познанию того лучшего, что было наработано на Западе за те годы, когда СССР был намертво отрублен от него железным занавесом. Во многом мы были иностранцами в собственной стране – не знали богатейшего наследия русского религиозного ренессанса, не говоря уже о том, что было написано нашими мыслителями на Западе после революции.
В эти годы бурно процветал Самиздат. Непонятно, подчиняясь какому импульсу, мы садились за пишущие машинки и перепечатывали ночами запретные стихи Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама, Николая Клюева и Варлама Шаламова, прозу Надежды Мандельштам и того же Шаламова. Самиздат, преследуемый и гонимый, набирал все большие обороты и расширял свои границы – в конце 1960-х — начале 1970-х годов из рук в руки передавали запретную литературу уже не только в Москве и Ленинграде, но и во многих провинциальных городах. Самиздат как изголодавшийся после долгой и изнурительной болезни больной, требовал все большей и большей интеллектуальной и духовной пищи. КГБ уже был не в состоянии погасить этот разгоравшийся огонь, хотя уже прошел процесс над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, уже осудили Юрия Галанскова, Веру Лашкову и Александра Гинзбурга[12], вменяя им в вину не только изготовление, но и распространение антисоветской литературы.
Наташа Трауберг в эти годы жила в Литве вместе с мужем и детьми, но часто приезжала в Москву. В советские годы Прибалтика была для нас кусочком Запада. Три республики, присоединенные к СССР в 1939 году, а на самом деле лишь после войны, умудрились сохранить европейскую культуру и в быту, и в искусстве. Когда в 1920 — 1930-е годы в СССР разрушали храмы и уничтожали культуру, в Прибалтике шла размеренная спокойная жизнь. Граждане ездили в Европу и Америку, в Риге, Каунасе и Таллине продолжали работу кружки Русского христианского студенческого движения. Не прерывалась связь русской эмиграции, осевшей в республиках Прибалтики, с Парижем, бывшем тогда культурным и духовным центром российского рассеяния. Поэтому, когда Наташа приезжала в Москву, нам казалось, что она навещает нас из прекрасного далека, делясь редкими дарами – переводами Честертона и Льюиса. Юрий Глазов с семьей часто проводил лето в Литве и вспоминал и встречах с Наташей: «Наше летнее пребывание на косе Неринга, среди песчаных, залитых солнцем дюн, вместе с Натали и многими нашими новыми знакомыми и друзьями, наполнило радостью и особым светом нашу жизнь. И если когда-нибудь жизнь и напоминала безмятежную сказку, то это было именно в Пярвалке с ее дивным приморским пейзажем, сосновыми лесами, березовыми рощами, с длинной извилистой дорогой от нашего залива к Балтийскому морю.
Муж Натали был молод и довольно миловиден: белес и голубоглаз. Язык у него был очень хорошо подвешен: он одинаково свободно владел русским и литовским. В то время он успешно входил в мир литературы. Натали родила ему двух прелестных детей: Томика и Лялю. Более обворожительных детей — быть может, за исключением моих собственных — я не видел, как никогда не видел такого простого и спартанского воспитания. Ныть или сюсюкать в этой семье было не принято. Бабству или мещанству там тоже не было места. Один Бог ведает, чем они там питались, но с голоду не умирали, хотя Натали вечно ходила голодная, и при всей ее несомненной аристократичности и выдержанности постоянная диета делала ее глаза несколько туманными. Сытые или голодные, Ляля с Томиком шли спать задолго до захода солнца: братик и сестричка укладывались на одной кровати рядком, а уж была ли там простыня или теплое одеяльце, о том ведало одно небо. И как только одно небо знало подлинную тайну отношений Натали и Виргилиюса. Виргилиюс как литовский националист терпеть не мог советской власти, но и к католицизму относился едва ли не равнодушно. Дети же росли христианами. Мать Натали, вдоволь повидавшая на своем веку, обожала единственную свою дочь и внуков, но воспитанием их была крайне недовольна. В домашнем кругу она не раз повторяла, что Натали растит детей для лагеря. Когда Томику исполнится четырнадцать лет, его исключат из литовской школы за лозунг, написанный мелом на классной доске: (1)Русские, вон из Литвы!(2) Ляля пленяла своим детским очарованием с ранних лет»[13].
С 1972 года она переводила в год по книге Льюиса. Наташа вспоминала: «Отцу Александру удалось наладить своеобразную фабрику – перепечатывали Бердяева, Сергия Булгакова и многие другие книжки (1)тамиздата(2), которые моментально расходились. Правда, в них встречались пропуски, некоторые фрагменты терялись. Машинистки трудились, конечно, в нерабочее время, может быть, ночью, спешили. Когда в 1988 году появилась возможность опубликовать неизданного Честертона и я стала искать свои прежние работы, то обнаружила, что в каких-нибудь сотых экземплярах потеряно до половины книги. А других просто не оказалось. Так что пришлось, скажем, во (1)Франциске(2), переводить заново целые куски»[14].
В начале 1970-х годов в Новую Деревню начали приезжать уже не единицы, а десятки ищущих духовного просвещения. Отец Александр, несмотря на неиссякаемую энергию, очень уставал от наплыва молодежи и интеллектуалов постарше. Хотя в своих воспоминаниях он отмечал, что наплыв начался уже во время служения в Тарасовке, в конце 1960-х годов: «В это время у меня случился первый демографический взрыв. А поскольку у меня не было никакого пристанища, где я мог бы поговорить с человеком, я должен был ходить, гулять, я разговаривал на дорогах, разговаривал на хорах с людьми. И это было страшно тяжелое дело, а народу все прибывало и прибывало, я еще барьеров даже никаких не ставил. Причем появлялись люди разные: нужные и ненужные, хорошие и странные. Тогда, по-моему, появился Агурский, который был приведен непонятным Карелиным. Тогда я познакомился с Марией Вениаминовной Юдиной (1899 — 1970). Была выставка работ человека, который был мне близок с детских лет, – Василия Алексеевича Ватагина (1883 — 1969), скульптора-анималиста, мистика, правда, немного с теософским уклоном. Выставка его произведений была на Кузнецком Мосту, и я, получив пригласительный билет с трогательной надписью: (1)Отцу Александру, иже и скоти милующему…(2), – пришел»[15].
И вот тогда понадобилась та работа, которую делала Наташа Трауберг. Когда у него не было физической возможности разъяснять азы христианства, он подбирал неофитам Честертона, Льюиса или Тейяра де Шардена. Позже сама Наташа скептически оценивала достигнутые успехи: «Теперь, оглядываясь назад, я часто думаю о том, что Льюис для самиздата был, может быть, не нужен. <…> Ощущение такое, что Льюис в Новой Деревне (1)не сработал(2). Видимо, это связано с тем, что состояние душ в 70-е годы не совпадало с его нравственной направленностью. Начиналось время повального, темного одиночества. Укреплялся явственный, тяжкий эгоизм. А сильнее проповедника против эгоцентризма, чем Льюис, не придумаешь. И многие его просто не восприняли»[16].
Думаю, что это преувеличение. Хотя, признаюсь, в начале 1980-х годов я разделял точку зрения Наташи. В начале 1984 года, когда новодеревенский приход терзал КГБ, отца Александра вызывали на допросы едва ли не ежемесячно, а большинство прихожан разбежалось и попряталось, я задал ему вопрос, не являются ли бесплодными его пастырские усилия. Он спокойно ответил: «Я никогда не жалел о избранном пути. Он неотделимо сросся с моим существом и сейчас так же органичен, как цвет глаз или волос. Но действительность порой внушает грустные размышления. Тем не менее я об этом почти не думаю. Дело Церкви – дело Божие, а мы призваны реализовать свои силы для Нее, не ожидая плодов. То, что нужно – даст всходы рано или поздно. Неблестящий человеческий материал не аргумент. Раз даны такие люди, надо работать с ними. Да и не такие уж они безнадежные»[17]. Он понимал правоту Тютчева: «Нам не дано предугадать, / Как слово наше отзовется». О плодах и всходах будет судить Высший судия. В то, что тоталитарный колосс рухнул, вложена, пусть и малая, толика отца Александра и его прихожан. Одному из прихожан, рассказавшему ему о том, что они с другом еще в 9-м классе, подобно Герцену и Огареву, дали клятву на Воробьевых горах на всю жизнь беспощадно бороться с коммунизмом, он спокойно ответил: «Я не знаю более антикоммунистической книги, чем Евангелие».
Необходимо согласиться с Наташей, что в начале 1970-х годов мы с большим вниманием следили за борьбой диссидентов и читали открытые письма Александра Солженицына и Андрея Сахарова. Но все-таки большая часть прихожан отца Александра прислушивалась к его словам и кропотливо занималась самообразованием, в том числе и богословским. Этому немало способствовали Честертон и Льюис. Наталкиваясь в их произведениях на ссылки на кардинала Ньюмэна[18] или на Фому Аквината, мы искали их работы, чтобы восстановить разорванную связь времен. И пусть этим занимались лишь десятки прихожан, процесс духовного освобождения все же продолжался.
К сожалению, он не был ровным и эволюционным. Советский режим агонизировал, но последние судороги, казалось, могли уничтожить появившиеся ростки. В 1982 году Юрий Андропов, глава всемогущего КГБ, рапортовал ЦК КПСС, что с диссидентским движением в СССР покончено. Но добавил, что часть диссидентов ушла в Церковь и необходимо вновь «почистить» церковные ряды. Едва ли не в первую очередь подвергся чистке новодеревенский приход.
Осенью 1983 года был арестован бывший прихожанин Новой Деревни Владимир Никифоров. В конце 1970-х годов он прислуживал в алтаре Сретенского храма, затем в начале 1980-х годов поехал в Словакию и там будто бы был рукоположен во священника каким-то тайным католическим епископом. Отец Александр был против тайного священнического служения Никифорова, понимая, что при тотальной слежке и прослушке он обречен. Но Володя решил все же идти избранным путем. Нетрудно понять, что вскоре его служение, как и предвидел отец Александр, было насильственно прервано. Он не выдержал условий содержания в Лефортовский тюрьмы и поведал сотрудникам КГБ о той сложной работе с прихожанами, которую вел отец Александр. Наш прихожанин Андрей Бессмертный вспоминал о Никифорове: «В тюрьме он провел четыре месяца (по другому источнику – 9 месяцев). По делу были вызваны около 40 человек. Среди них дети. Он выбрал несколько (1)причудливую(2) линию защиты: назвать всех без исключения, дабы продемонстрировать, насколько широко и далеко простирает христианское движение свои руки в дела человеческие и что оно-де в любом случае уже неподконтрольно. Какую роль во всей этой истории играло Володино (1)эго(2), сказать не могу. Осуждать Никифорова мне трудно, хотя, по его милости КГБ открыло дело и против меня, и довольно долго (1984 — 1986) держало под тесным и душным колпаком, повторяя на допросах отцу Александру, что диакон Александр Борисов и Андрей Бессмертный тоже пойдут за решетку»[19].
Еще в середине 1970-х годов понимая, что в одиночку он не в состоянии справиться с наплывом «чающих движения воды», отец Александр создает «малые группы». Обычно они включали в себя не более десяти-двенадцати прихожан, объединенных или профессиональной деятельностью, или общностью культурных интересов. Существовали и катехизические группы, которые готовили к крещению оглашаемых, то есть тех, кто намеревался стать христианином. Во главе каждой группы стоял «лидер» — обычно тоже из прихожан, но уже с духовным багажом. Лидеры групп обычно ежевоскресно бывали в храме, держа отца Александра в курсе проблем, с которыми сталкивались в группе. Участники малых групп не реже одного раза в месяц бывали в храме, исповедовались и причащались. Иногда отец Александр сам приезжал в Москву и принимал участие в работе группы. Это не только разгружало его, но и воспитывало прихожан. Каждая встреча начиналась и завершалась молитвой. Во время встречи обязательно изучалось Священное Писание, затем следовала трапеза и обсуждение насущных проблем. Часть малых групп занималась социальным служением, помогая старикам, больным и нуждающимся. Работа в малых группах не ограничивалась только новодеревенским приходом.
Нелегальные общины возникали и в Москве. Наиболее значимыми были общины, руководимые Георгием Кочетковым и Аркадием Шатовым. Оба стали священниками и продолжают пастырскую работу сегодня. Помню, как на квартире одного из членов общины в начале 1980-х мы устроили первую совместную встречу двух общин – Георгия Кочеткова и Аркадия Шатова. Это было не только молитвенное, но и интеллектуальное общение. В результате обсуждения церковных проблем было решено отослать Никите Струве наиболее проблемные сообщения. Вскоре они были опубликованы в парижском «Вестнике». Многие наши прихожане бывали на молитвенных собраниях экуменической общины, созданной Сандром Ригой[20]. Находясь под давлением тоталитарного государства и его карательных органов, мы тогда умели находить при разности взглядов и интересов общий язык. К сожалению, это умение было утрачено в годы свободы.
Существовала в приходе и детская группа. С детьми занимались талантливый трубач и композитор Олег Степурко и я. Естественно, что малые группы встречались нелегально, поскольку миссионерство в СССР было запрещено. Основная часть малых групп состояла из москвичей, и они, несмотря на предупреждения отца Александра, все-таки многое обсуждали по телефону. А телефоны московской интеллигенции КГБ тщательно прослушивал. Поэтому кое-какая информация все же утекала. Никифоров рассказал чекистам все как есть. Получив важную информацию из первых рук, они начали тотальную слежку. После этого начались допросы самого отца Александра и многих из лидеров групп. Приход был переведен «на военное» положение – отец Александр провел профилактические беседы не только с лидерами, но и со многими прихожанами.
Наташа в это время по-прежнему жила в Литве. Она очень болезненно пережила распад семьи. Общая атмосфера начала 1980-х годов становилась все более и более удушливой. В начале 2000-х годов, она афористично высказалась об этом времени: «В жестких режимах, как был у нас, души покупаются не однажды, как Мефистофель покупал, а постоянно, по секундам, да так, что сам не замечаешь. Такая сила у мясорубки, что ничего не разберешь, когда ты внутри». Наташа потом вспоминала: «Перед самыми этими годами, осенью 1983-го, мне стало совсем плохо. Я отказалась от очередной работы – не самиздатской, издательской, почти не вставала; все это было и непозволительно, и невыносимо. Несколько лет я знала, что на севере Литвы живет и служит алтарником архиепископ Винцентас Сладкявичюс[21], молитвенник и экзорцист. Тогда, буквально только что, ему дали кафедру в Кайшядорисе, между Вильнюсом и Каунасом; говорят, что тогда же он тайно стал кардиналом. Мне посоветовали поехать к нему. Я поехала; и он сказал: (1)Потерпите, это кончается(2). Была осень 1983-го, день святой Терезы, 15 октября. Прибавил он и очень важные слова: (1)после, когда оно кончится, не гневите Бога. Будет не рай, будет жизнь, а сейчас ее нет…(2)»[22]
Как самая чуткая и ранимая прихожанка Наташа настолько сильно ощущала это удушье, что слегла. Я прекрасно помню это время, поскольку осенью 1982 года у меня прошел обыск, затем последовало увольнение с работы и череда допросов, длившаяся вплоть до лета 1986 года. На самом деле дышать было нечем – приходилось выживать. Поскольку я жил неподалеку от отца Александра, мы виделись не только ежевоскресно в храме, но я заезжал к нему домой обычно по вторникам вечером. Мы обменивались новостями, новыми книгами. Осенью 1983 года я купил двухтомник испанского писателя Мигеля Унамуно. Поделился с отцом Александром его необычной метафорой – Унамуно выразился: «У меня болит Испания». На что отец Александр ответил: «А у меня болит Новая Деревня!» До 1984 года я еще держался, хотя увольнения следовали одно за другим. Вскоре я заметил, что не могу читать богословскую литературу. Вокруг образовалось безвоздушное пространство – немногие друзья изредка давали знать о себе. Такое же пространство образовалось и в приходе. Одни прихожане отпали, другим посоветовал реже приезжать сам отец Александр. На мои жалобы, что не могу читать серьезную литературу, дал совет – читайте Диккенса и Дюма. Действительно, перечитывая их романы, начал оттаивать. Ни писать, ни переводить не мог – я задыхался.
На Рождество 1984 года выпустили раскаявшегося Никифорова, но вскоре арестовали еще одного нашего прихожанина, Сергея Маркуса. Несмотря на запреты отца Александра, он продолжал встречаться с иностранцами, открыто на улице раздавал Библии. Во время следствия он вел себя достойно, но продолжались допросы отца Александра и прихожан. Как-то я приехал к о. Александру – он выглядел особенно измученным. Оказалось, что у него воспалились суставы и боль была настолько сильной, что он не мог спать. Но бодрился – говорил, что употребляет ночное время для работы. Меня поразило, насколько небрежно он относился к своему здоровью. Глотал какие-то таблетки, которые мало помогали, даже не снимали боли. Впервые я видел его не дарящим радость, приугасшим, но все же не сдающимся и не сломленным. К этому времени относится еще один его афоризм: «Или жить, или лечиться». Тогда он начал работу над семитомным «Словарем по библиологии». Он объяснял, что после завершения семитомника под общим названием «В поисках пути, истины и жизни» осталось множество неипользованного материала. И решил создать словарь, в который должны были войти не только персоналии богословов, занимавшихся Священным Писанием, но и краткие разъяснения самих библейских книг. Помню, меня это изумило – задача показалось мне безбрежной и практически неосуществимой. Я спросил его, есть ли зарубежный аналог. Он ответил, что пока нет. И добавил, что, конечно, на Западе подобными трудами занимаются библейские институты, но у нас в СССР их нет. Именно поэтому работает над словарем по библиологии. Я понимал, что его труд в основном сводился к систематизации того, что было им наработано за двадцать лет его богословского творчества. Но в то же время представлял, сколько еще предстоит исследовательской работы. В последующие годы он не оставлял начатого труда. Писал друзьям и прихожанам за рубеж, разыскивая редкие биографические материалы, даты жизни и портреты библеистов. Самое поразительное – к 1988 году, когда стало ясно, что гонения выдохлись и началась новая эпоха, он завершил этот труд и представил его в Ленинградскую духовную академию на соискание степени доктора богословия.
Наташа вспоминала это время: «Четыре с лишним года, начало 1980-х, оказались такими трудными, словно нас, как тех цыплят, придавили утюгом. Отец держался. Он держался всегда, меня кое-как спасала Литва. Мы писали друг другу короткие записки. Одной из темнейших зим я обозначила номера стихов: (1)Сторож, сколько ночи? Сторож, сколько ночи?(2), и отец ответил тоже одними номерами: "Приближается утро, но еще ночь". В самом конце весны 1985-го мы спокойно говорили о том, что уже – не ночь. Летом двоим нашим прихожанам вернули книги и еще что-то, изъятое при обыске. Раньше, зимой 1984-го – 1985-го, когда эти обыски были, отец любил повторять: (1)Сценарий пишут не они(2). Ему оставалось прожить пять лет. Эти годы были голодные и грязные, но, как заметил псалмопевец, (1)мы радовались(2). То встретимся в зале, который он назвал овальным, то в Доме медика, то еще где-нибудь. Жили мы уже совсем как в Библии – против всяких вероятностей и ожиданий, чудом, колосс упал. Правда, летом 1986 года появилась мерзейшая статья в (1)Труде(2)[23] и отец огорчался, но повторял, что возврата нет»[24]. Эти воспоминания Наташа писала в начале 2000-х годов, когда казалось, что пережитое нами происходило столетия назад и то время в ее памяти подверглось стяжению. На самом деле весна и лето 1986 года были самыми напряженными — отца Александра вызывали на допросы практически еженедельно. От него требовали, чтобы он, как и ряд его прихожан, раскаялся в своих действиях. Причем если прихожан принуждали писать раскаяния в кабинетах КГБ, то от него требовали публичного раскаяния. Я как-то спросил его после очередного допроса: «Чего они хотят от вас?» Он афористически ответил: «Они хотят меня дудкизировать»[25].
В эти месяцы мы часто встречались, и я поражался безграничному терпению отца Александра. Кстати, это тоже один из его аформизмов: «Основная добродетель христианина – терпение». Он даже посмеивался – чекисты хотели его взять измором. Едва ли не каждую неделю он отправлялся на очередной допрос с очередной версией покаяния. Памятуя древний христианский принцип «где епископ, там и Церковь», он сначала заезжал в Новодевичий монастырь, где располагалась резиденция митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия (Пояркова), правящего епископа Московской епархии. Отец Александр показывал митрополиту очередную версию «покаянного письма» и, лишь получив одобрение митрополита, ехал на Лубянку. Безусловно, он знал, что митрополит Ювеналий, как и все постоянные члены Священного синода, еще со сталинских времен причислен к высшей государственной номенклатуре. Тогда он был одним из тех церковных деятелей, которые были проводниками на Западе советской внешней политики. В силу этого его связывали особые отношения не только с Советом по делам религий, но и с церковным отделом КГБ, который жестко контролировал жизнь Русской Церкви. И все же отец Александр, проявляя поистине евангельскую змеиную мудрость, каждый раз накануне очередного допроса приезжал к митрополиту, который при всем желании не мог отказать ему – иначе он бы нарушил церковные каноны. Митрополит Ювеналий вряд ли вникал в тонкости текста «покаянного письма» — для него важен был сам факт: его приходского священника обвиняют органы КГБ, а он готов покаяться. И это прекрасно! Вряд ли он питал какие-то особые симпатии к отцу Александру. Об этом ярко свидетельствует то обстоятельство, что настоятелями новодеревенского храма митрополит Ювеналий назначал «проваренных в чистках, как соль», проверенных и особо доверенных священников. В то же время отец Александр, всякий раз советуясь с митрополитом, был защищен от упреков со стороны КГБ в том, что нарушает церковную дисциплину и делает что-то без ведома правящего епископа.
Эти встречи-допросы отца Александра с чекистами (а в последнее время допросами руководил куратор новодеревенского прихода полковник «церковного» отдела КГБ Владимир Сычев) длились до начала сентября 1986 года. Они окончились тем, что в конце концов чекисты вынуждены были принять его версию «покаянного письма», которое в жалких выдержках было опубликовано 21 сентября 1986 года в той же самой газете «Труд». Естественно, что вариант, на котором все же настоял отец Александр, не произвел ожидаемого впечатления ни на его прихожан, ни на столичную интеллигенцию. Они хотели взять его измором, но он, руководствуясь словами Христа «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Мф. 5: 41), готов был приезжать на допросы сколько сочтут нужным чекисты. Текст «покаянного письма» свидетельствует, что он на самом деле был «пастырем добрым» — брал на свои плечи все, в чем обвиняли чекисты его прихожан. И это не устраивало их. Но им пришлось смириться.
В одной из статей Наташа писала о тех, кого хорошо знала: «Во тьме советской жизни были люди, которые несли и передавали немыслимую кротость, благоговение перед тайной, странное смирение, ничуть не похожее ни на слащавость, ни на бесхребетность. Когда они видели зло, они молились и страдали, в крайнем случае – тихо и твердо возражали, подтачивая его самым верным, евангельским способом. Они умудрялись воспитывать внуков, впечатывая в них особую жалость к (1)другим(2), лучше всего выраженную в словах (1)не ведают, что творят(2)».
Подобное отношение отличало и схиигуменью Марию[26], оказавшую огромное влияние на формирование отца Александра в пору его юности. Руководителей СССР она незлобиво называла «наши разбойнички». Помню, я спросил у отца Александра, нужно ли молиться за них. Он ответил: «Обязательно. Иначе они окончательно озвереют». Многие препятствия на своем пастырском пути он преодолевал благодаря молитве. Почти никого не осуждал, предпочитая молчать, когда при нем осуждали кого-либо. Это чрезвычайно редкая добродетель. Для этого необходимо искренне любить людей, видеть во всех, даже в злодеях, детей Божиих, хотя и заблудших. К прихожанам он относился бережно.
В середине 1970-х годов Наташа, расставшись с мужем, увлеклась писателем Владимиром Кормером[27]. Но отношения между ними не сложились, и она очень тяжело переживала эту неудачу. Помню, как в 1989 году журнал «Октябрь» начал публиковать его неизданный роман «Наследство». Современный критик так описывает несложную фабулу романа: «Молодой провинциал, Вирхов, пробующий себя в литературе, знакомится с персонами из круга неофициозной московской публики. Диссидент Хазин, мечтающий о священстве Мелик, священник отец Владимир, литератор с лагерным прошлым Лев Владимирович … Блуждание по Москве, поиски себя, встречи, новые и новые люди …У Вирхова завязывается роман с Таней Манн, переводчицей и богоискательницей <…> Параллельно идет рассказ о русских эмигрантах первой волны, возникают фигуры аристократа-публициста Муравьева, интеллектуала — редактора журнала Кондакова, тайного советского агента Проровнера, пропагандирующего (1)смену вех(2) … В итоге некоторыми персонажами эти истории из двух поколений отечественных вольнодумцев оказываются связаны. Таня Манн, как выяснится ближе к концу, — дочь Муравьева и унаследовала после его гибели немалое состояние … В момент самых острых драматических осложнений Кормер в финале сводит многих своих персонажей на пасхальной службе в храме»[28].
Роман автобиографичен и не принадлежит к числу лучших работ писателя. Для тех, кто был свидетелем описываемых событий, нетрудно понять, что Кормер описывал не только свои искания, но и своих друзей. Не говорю о том, что в советское время это было небезопасно в первую очередь для узнаваемых героев романа. Кормер не особенно заботился о том, чтобы герои романа не казались буквальными списками реальных людей. Круг его друзей, среди которых Мелик Агурский, Григорий Померанц, Наташа Трауберг, скопирован и перенесен автором на страницы романа. Отец Александр тяжело переживал эту публикацию не столько из-за того, что в романе Кормера многие события тех лет были поданы не всегда в объективной трактовке. Он прежде всего думал о реакции Наташи, зная ее ранимость и понимая, что роман может повергнуть ее в депрессию. Он всячески стремился уберечь ее от прочтения. Мне это показалось немного странным, поскольку я не читал романа в самиздате. Взяв журнал и начав читать, я не смог пробиться сквозь непреображенную действительность. Встретившись с отцом Александром, я поделился с ним своими впечатлениями: «Безблагодатная вещь». Он согласился со мной, признав, что найдено точное определение. Насколько понимаю, ему все же удалось спрятать от Наташи «Наследство».
Она очень тяжело пережила гибель отца Александра. Живя в Литве, она много общалась с католическими священниками и епископами. Наиболее близок ей был отец Станислав Добровольскис[29]. Отец Александр и отец Станислав занимали центральное место в ее жизни, несмотря на разность судеб и путей. С отцом Станиславом отец Александр Мень дружил и несколько раз бывал у него, направлял к нему своих прихожан. Живя в Литве и посещая еще до Тарасовки иногда Николо-Кузнецкий храм, в котором настоятелем был священник Всеволод Шпиллер, Наташа услышала от него совет приобщаться к католичеству. На самом деле для нее христианство было единым, не разделенным на Западную и Восточную Церкви. Она писала:
«Когда в детстве, кроме православных, я видела питерских лютеран, а в молодости – литовских католиков, до разделений ли было! Все они были тем островом веры, который, по слову Льюиса, становится меньше. А если православные хранят то, что францисканский священник назвал при мне (1)Иоанновым сокровищем(2), то будем же ему верны». В одной из радиопередач Наташа вспоминала о нем: «Отец Станислав был в Пабярже настоятелем храма и единственным священником. Почему он стал так известен? (1)Не может укрыться город, стоящий на верху горы(2). Литва тогда просто искала очень духовного человека, в нем была потребность. Помню, мне молочник, простая душа, сказал: (1)Что наши ксендзы! Я в костел-то и не хожу, но у нас есть Добровольскис!(2) То есть он в народном сознании считался носителем чистейшей францисканской – бескорыстной и бессребренической – духовности.
Первую встречу в деталях не помню, но думаю, он — как всегда и ко всем — выбежал навстречу и что-то приветственно закричал. (У него был довольно высокий голос.) Выбежал из дома, или из храма, или из кузницы, где он ковал свои (1)солнышки(2). <…> Это такое литовское языческое украшение: круг, а из него исходят лучи. Но в середину круга вписан крест. Патер ковал их из медных и латунных кастрюль, которые ему свозили со всей Литвы. <…> Это был способ аскезы. Он их большей частью раздаривал, хотя в доме на серо-бежевой бревенчатой стене всегда висело много таких (1)солнышек(2). Очень красиво. Он был в высшей степени не чужд эстетизму. В доме у него все было очень, как сейчас сказали бы, стильно. Было много потрясающей красоты старых священнических риз – у католиков они называются (1)орнатами(2). Ему опять-таки со всей Литвы передавали эти ризы, часто совсем ветхие. Он их спасал, чинил. И потом все это висело у него, был просто такой музейчик. Францисканец живет подаянием. Но промыслительно деньги всегда посылаются, тем или иным способом. Говоря (1)по-новорусски(2), если действительно нужно, то Бог всегда (1)подгонит(2). Надо только на Него полагаться. Средства у патера были – ему давали и присылали много, и он их с немыслимой щедростью раздавал. <…> Однажды я привезла ему гору самиздата-тамиздата, и когда он меня провожал (он всегда всех провожал почти до самой дороги), то начал вручать мне деньги. Я отнекивалась за ненадобностью, а он, вскинув руки к небу (характерный жест), почти закричал: (1)Так что мы – не мистическое тело?!(2)
Патер был человек Промысла. Например, считал, что тюрьма спасла его от гораздо худших вещей: от юношеского романтизма, от каких-то нелепых мечтаний. (Впрочем, и некоторые его странности были следствием тюремного опыта. Хотя он всех животных любил, не мог видеть немецких овчарок – эти несчастные собаки на зоне кого-то загрызли до смерти у патера на глазах.) Он иногда рассказывал, как рубил уголь в Инте, но эти рассказы на бумаге не передать, надо было видеть. Мы не знали, что правильнее: смеяться или плакать. Вообще, он очень смело говорил об искушениях, которые его когда-то мучили. Искренний был и откровенный человек. Сплетен об отце Станиславе ходило много, но это естественно – он был чудак, юродивый. Сплетничали в основном околорелигиозные дамы, что, видимо, неизбежно в любой конфессии. Примерно к концу 1960-х к нему повалили люди из России – каюсь, не без моего участия. Потому что в массе своей это были недавно пришедшие в Церковь. Пришедшие из фронды, что еще туда-сюда, или, что куда опаснее, из тяги к любому (1)запредельному(2). Все это было перемешано с диким коллективизмом пресловутых (1)шестидесятых(2), когда эдакий комсомольский задор был невероятно силен. И к о. Станиславу целыми агитбригадами ездили. Разговоры до утра, бесконечный чай-кофе… В общем, обычный столичный интеллигентский треп. Разумеется, я говорю не о конкретном рабе Божием – неофите шестидесятых, а о том весьма тлетворном, на мой взгляд, духе, который тогда очень сильно развился и витал над этими, во всем остальном неплохими, людьми. Всезнающие, праведные, самоуверенные отца Станислава особенно мучили»[30].
В середине 1990-х годов Трауберг принимает монашество и становится доминиканской монахиней Иоанной. Правда, доминиканская монахиня, вернее сестра – терциарий, это не совсем то, к чему мы привыкли в Православии. В католичестве терциарий – это прежде всего человек, давший обеты и живущий в миру согласно правилам соответствующего ордена.
В освободившейся от большевистской идеологии России ее дарования раскрылись с неслыханной полнотой: она входила в редакционный совет журналов «Истина и жизнь», «Иностранная литература», была членом правления Российского библейского общества (с момента его восстановления) и Честертоновского института (Великобритания). С момента основания (1995 г.) преподавала в Библейско-богословском институте святого апостола Андрея (ББИ). Писала статьи для Философской, Литературной и Католической энциклопедий, публиковалась в журналах «Знамя», «Неприкосновенный запас», «Согласие», «Истина и жизнь», «Дружба народов», «Континент», «Сеанс», «Фома», «Новый мир». Много лет вела радиопередачи на церковно-общественном канале «София», читала лекции, давала интервью, отвечала на многочисленные вопросы. Неоднократно выезжала за границу, в том числе в любимую Англию. И всегда радовалась этой возможности – немыслимой в советские времена.
В последние годы она становилась все просветленней и мудрей. Именно поэтому ее радиопередачи привлекали такое внимание. Какое счастье, что слушатели порой записывали ее афористические изречения. К примеру, одно из них: «Вот притча из жизни. Захожу в вагон метро, усталая, но все места заняты. Гляжу, девушка сидит, увлеченно читает. Что читает? Присмотрелась — (1)Добротолюбие(2). Про то, что надо старушкам иногда место уступать, там не написано». Работая над воспоминаниями, я всегда держал перед глазами ее четыре краткие заповеди мемуаристам:
«1) Берут какой-то срез и устраивают человеку маленький страшненький суд. Но ведь мы не знаем, как его видит Бог — единственный, у Кого правильное зрение.
2) В мемуарах бывают две стороны: с одной — (1)какой же он гад(2), а с другой — (1)какой же я хороший(2).
3) Есть очень простой критерий при написании мемуаров о ком-то: если прочитать ему текст и он не схватится за сердце и, как ребенок, не заплачет, тогда писать можно.
4) А представь, что это написали о тебе и опубликовали?»[31]
Во время работы над воспоминаниями у меня было постоянное ощущение присутствия Наташи, которая словно заглядывала через мое плечо и читала появляющийся текст. Насколько я помню, за сердце не хваталась и всхлипываний я тоже не слышал. И если я не ошибся в своих ощущениях, значит, воспоминания можно давать читать другим.
Она умирала от рака. Знала, что неизлечимо больна, и продолжала работать даже в хосписе. Его она называла своим «домом творчества». Федерика де Граф – врач, она работает волонтером в Первом московском хосписе, где умирала Наталья Леонидовна. Еще в понедельник, 30 марта 2009 года, на вопрос о том, как себя чувствует Наталья Леонидовна, Федерика ответила: «Уходит. Она мирная. И очень сильная».
1 апреля Наталья Трауберг скончалась. Отпевал ее священник Владимир Лапшин, из духовных чад отца Александра Меня, в Успенском храме, что в Газетном переулке, который она так любила.
[1]Л е в и В л а д и м и р. «Я ведь только инструмент» (из писем отца Александра). – В сб.: «И было утро». М., 1992, стр. 226.
[2]Т р а у б е р г Н а т а л ь я. Сама жизнь. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2008, стр. 12 — 13.
[3]Мария Витальевна Тепнина (1904 — 1992) – православная христианка, зубной врач, подруга Елены Семеновны Мень. В 1946 году была арестована по делу о катакомбной общине архимандрита Серафима (Битюкова). Срок отбывала в Кемеровском женском лагере. Была освобождена в 1954 году.
[4]Т р а у б е р г Н а т а л ь я. Указ. соч., стр. 50.
[5]Г л а з о в Ю р и й. В краю отцов (Хроника недавнего прошлого). М., «Истина и Жизнь», 1998, стр. 55 – 56.
[6]Сергей Алексеевич Желудков (1909 — 1984) – священник и религиозный мыслитель. Родился в Москве, в купеческой семье. С 1933 по 1935 год работал техником, а затем старшим экономистом на строительстве Байкало-Амурской магистрали. В 1946 году епископ Свердловский и Ирбитский Товия (Остроумов) рукоположил его во священника. В 1952 году Желудков поступил в Ленинградскую семинарию. После ее окончания был назначен настоятелем Никольского храма в Любятове, в Пскове. В 1973 году в Германии вышла его книга «Почему и я христианин». В 1973 году вошел в состав московской диссидентской группы «Международная амнистия». Его работа «Общая исповедь» вошла в сборник «Три праведника» (М., 1998, второе издание – М., 2002). «Литургические заметки», а также его письма к Солженицыну и Сахарову вышли в 2003 году.
[7]Т р а у б е р г Н а т а л ь я. Указ. соч., стр. 406.
[8]Лев Алексеевич Лебедев (1935 — 1998) окончил исторический факультет МГУ. Работал в Ново-Иерусалимском монастыре. В 1968 году был рукоположен в сан диакона. Одновременно с пастырскими трудами начинается писательское творчество, в том числе книга «Патриарх Никон. Очерк жизни и деятельности» («Богословские труды». Сб. 23 — 24. Изд. Московской патриархии. 1982 – 1983). С 1990 года — клирик Русской православной церкви за рубежом.
[9] Священник Серафим Голубцов (1908 — 1981) – сын профессора Московской духовной академии А. П. Голубцова. В 1929 году был арестован и вплоть до 1934 года находился в лагере, потом в ссылке. Получил высшее архитектурно-строительное образование, в 1941 году был призван на фронт, после войны стал священником.
[10]Николай Михайлович Зернов (1898 — 1980) – русский мыслитель и церковный деятель, первый редактор (1925 — 1929) «Вестника русского студенческого христианского движения». Занимал ведущее место в международном экуменическом движении в предвоенный и послевоенные периоды. Доктор философии Оксфордского университета.
[11] Анастасия Дурова (1908 — 1999) родилась в Луге под Петербургом в семье полковника Генерального штаба. В 1919 году эмигрировала с родителями. Училась в католическом колледже Пресвятой Девы Марии в Нейи и Амьене (Франция). В 1923 году приняла католичество. Работала в посольстве Франции в Москве (1964 — 1977). Помогала передаче на Запад и публикации творений многих российских духовных и светских писателей. Степан Татищев (1935 — 1985) родился в аристократической семье. Жил в Париже. В 1971 — 1974 годах был культурным атташе Франции в Москве и много делал для защиты верующих в СССР. Принимал участие в передаче за границу рукописей А. И. Солженицына, за что был выслан из СССР и объявлен «персоной нон грата».
[12]В вину им вменялось составление и передача на Запад хроники процесса над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Против их ареста выступили около 200 человек, собравшихся в начале 1968 года у зала суда. Была проведена демонстрация в защиту Галанскова, Гинзбурга, Алексея Добровольского и Лашковой. За организацию демонстрации были осуждены на три года Владимир Буковский и Виктор Хаустов. Юрий Галансков (1943 — 1974) – поэт, правозащитник. Лашкова Вера Иосифовна (1944) – правозащитница, активистка самиздата. Александр Иосифович Гинзбург (1936 — 2002) – правозащитник, издатель литературного журнала «Синтаксис».
[13]Ю р и й Г л а з о в. Указ. соч.,.
[14]Н а т а л ь я Т р а у б е р г. Указ. соч. стр. 411.
[15] «Воспоминания отца Александра Меня», магнитозапись из архива автора воспоминаний.
[16]Н а т а л ь я Т р а у б е р г. Указ. соч., стр. 415 — 416.
[17]Б ы ч к о в С. С. Хроника нераскрытого убийства. М., «Русское рекламное издательство», 1996, стр. 183.
[18] Кардинал Джордж Генри Ньюмен (1801 — 1890) – выдающийся английский богослов, педагог, публицист.
[19] Сергей Бычков. Огневые восьмидесятые. (Глава из "Книги воспоминаний"). Цит. по <http://www.krotov.info/history/20/1980/bychkov.html>.
[20]Сандр Рига (1939) – христианин, художник, основавший в конце 1970-х годов в Москве экуменическую группу. Издавал самиздатский журнал «Призыв». В 1984 году был арестован, содержался в Лефортовской тюрьме. Поскольку отказался дать показания на своих друзей, 31 августа 1984 года был осужден и отправлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу города Благовещенска. В 1987 году был освобожден.
[21]Винцентас Сладкявичюс (1920 — 1999) в 1939 году закончил в Каунасе духовную семинарию и преподавал в ней. В 1959 году в Советской Литве получил назначение в провинциальный приход в Радвилишкисе. С 1964 по 1982 год Сладкявичюс подпольно издавал и передавал на Запад «Хронику литовской католической церкви». В 1983 году Папа Римский сделал его кардиналом, это был первый после 1940 года кардинал — выходец из Литвы.
[22] Н а т а л ь я Т р а у б е р г. Указ. соч., стр.167.
[23] Статей было две: первая появилась 10 апреля, вторая – 11 апреля 1986 года. Обе были опубликованы журналистом Николаем Домбковским под одним названием — «Крест на совести». Журналист отправился в один из башкирских лагерей, где отбывал заключение Борис Развеев, осужденный за клевету на советское государство. Развеев часто бывал в моем доме. Видел и отца Александра. Отсидев год в лагере, он чистосердечно раскаялся и дал согласие выступить с разоблачением и обличением отца Александра и автора этих строк. Вечером 9 апреля Развеев выступил по первому каналу ТВ, обвинив в своих «антисоветских» страданиях двух человек – отца Александра и меня, якобы толкнувших его на этот путь.
[24]Н а т а л ь я Т р а у б е р г. Указ. соч., стр. 230.
[25] Арестованный в январе 1980 года священник Дмитрий Дудко (1922 — 2004) в июне того же года раскаялся в своих «антисоветских деяниях», выступил по телевидению. Текст его покаяния был опубликован в газете «Известия».
[26] Схиигуменья Мария (1879 — 1961) – игуменья «катакомбного» монастыря неподалеку от Троице-Сергиевой лавры. После Великой Отечественной войны у нее летом часто жил будущий священник Александр Мень с младшим братом Павлом. Более подробно о ней — в книге: В а с и л е в с к а я В. Я. (Катакомбы ХХ века. М., 2001).
[27]Владимир Федорович Кормер (1939 — 1986) — писатель. В течение нескольких лет вел зарубежный отдел журнала «Вопросы философии». В 1979 году получил парижскую премию им. В. И. Даля за повесть «Крот истории», опубликованную в Париже под псевдонимом (А. Крон). Попытки Кормера напечататься в СССР не увенчались успехом.
[28]Е в г е н и й Е р м о л и н. Владимир Кормер, его время и его герои. – «Континент», № 138, 2008.
[29]Священник Станисловас (Альгирдас Миколас Добровольскис; (1918 — 2005). После школы его отдали в иезуитскую гимназию в Каунасе. В 1936 году он уехал в монастырь капуцинов в Плунге. Там стал меньшим братом Станисловасом. Весной 1944 года Станисловаса рукоположили в священники. В 1948 году он был арестован и осужден по статье 58-10 на 10 лет лагерей. Попал сначала в Минералаг, позднее – в Воркуту. В 1956 году был освобожден «за примерное поведение». КГБ продолжал на ним слежку до 1989 года.
[30]Н а т а л и я Т р а у б е р г. Память сердца. Самый светлый литовец. Радостоскорбие отца Станислава. Радиопередача на радио «София» от 7 августа 2006 г.
[31] «Разговоры запросто». Из бесед Натальи Леонидовны Трауберг в храме и по радио (1999 — 2000). Подготовил Владимир Камский. Цит. по <http://www.krotov.info/library/19_t/tra/uberg_037.html>.