Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2010
КНИЖНАЯ ПОЛКА ВЛАДИМИРА БЕРЕЗИНА
+8
О. Д о р м а н. Подстрочник. Жизнь Лилианы Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана. М., «Астрель»; «CORPUS», 2010, 383 стр.
Множество людей, говоря об этой книге, произносит: «Книга Лунгиной └Подстрочник”», меж тем выходные данные говорят о том, что это книга Олега Дормана, и более того — расшифровка биографического фильма, причем в фильм не вошло многое из того, что напечатано на бумаге. Действительно, Лилиана Лунгина говорит очень хорошо, правильным русским языком, что создает «эффект присутствия». Но, без сомнения, редактура в книге была, потому что живой человек все же не говорит «по писаному».
Однако как раз по поводу редактуры и вышли споры после выхода книги. Читатели-буквоеды нашли у Лунгиной некоторое количество ошибок (она действительно путает привязку некоторых событий к датам и допускает иные неточности). Что тут должны делать редактор и издатели? Комментировать или же оставить все как есть (почти как есть)? Готового ответа нет. В первом случае мы получаем больше, чем воспоминания, — энциклопедию советской эпохи, текст, на который можем опираться как на основу в размышлениях о времени и своей стране. Во втором случае перед нами литературное произведение (но тогда мы ступаем на тонкий лед недоверия к свидетелю, а «книга Лунгиной» сейчас идет по разряду свидетельств). Но этот спор (а вмешиваться в эти споры не хочется, потому как в них ужасно ругаются, а спокойному человеку меж ругающимися не место) говорит о том, что эти претензии к «книге Лунгиной» именно оттого, что «Подстрочник» стал чем-то большим, чем книга. Символом, пожалуй.
Как всегда, очень интересно, почему книга стала символом, отчего так успешна. А ведь она по-настоящему успешна, и не только потому, что является частью проекта, связанного с телевидением (если что покажут в телевизионном ящике, то количество читателей увеличивается разительно).
Ясно, что Лунгину любят не из-за уважения к ее сыну-режиссеру. И даже не за то, что она перевела на русский язык именно того Карлсона, который стал неотъемлемой составляющей жизни нескольких поколений.
Конечно, и Карлсон у нас — символ, и семья Лунгиных не рядовая. Но о чужой семье не каждый решится читать толстую книгу. Богема в СССР была своеобразной, но не в интересе к жизни кинематографической и литературной богемы же заключен феномен популярности «Подстрочника».
Единственное внятное объяснение в том, что эти воспоминания не политические, а человеческие, бытовые. Когда читаешь воспоминания многих наших соотечественников, людей, повязанных с историей двадцатого века, все время ожидаешь — как в известных шекспировских трагедиях, — что по мановению правителя переломится жизнь, что начнется война и герою придется убивать и умирать, что начнут его травить собаками, и лишь перевалив какой-нибудь известный страшный год, читатель переведет дух.
Лунгина же живет в общем-то свободной жизнью, по сравнению со многими, в общем-то очень благополучной, и читатель с удивлением понимает, что «и так можно». Читатель-зритель следует за Лунгиной, постепенно оттаивая. Он привык к тому, что если уж воспоминания, то Надежда Мандельштам, если откроешь страницу, то страх и ужас, и вывалятся с этой страницы свинцовые мерзости.
А тут — нет, рассказывает тебе хороший человек — не писатель, что умирал с семьей под забором за свои убеждения, или, наоборот, человек, купивший себе материальный достаток, дачу в Переделкине, огромные квартиры путем какого-то ужасного компромисса, — о своей жизни.
И читатель видит, что кроме политически ориентированного текста может быть и просто человеческий. При высоком уровне жизни, при некоторой другой системе компромиссов, без постоянной войны в голове.
Собственно, это «дворянские» воспоминания в лишившейся дворянства стране.
Нынешние частые попытки реставрировать дворянский стиль, как ни крути, утыкаются в декорации чеховских пьес. Декорации эти с разной степенью пышности изготавливаются из современных полимеров, и, как правило, ничего хорошего в них не происходит. Ценность мемуаров Лунгиной в том, что ее «внутреннее дворянство», то есть некий высокий жизненный стандарт вкупе с самоуважением, для нее не декорация, а естественная среда. В результате она попадает в особую нишу воспоминаний: не воинственных и несчастных, тянущих нас в ужас, и не спесивых и помпезных, оправдывающих кошмар, а ужас так вовсе переделывающих в геройство. Лунгина же не делает вид, что ужаса в ее жизни не было, — совершенно не делает вид, замечу. Но при этом она рассказывает про свое личное счастье и прочие события так, будто дает пример читателю (а читатель очень любит, когда ему дают примеры). Пример-то простой — жить своей жизнью, а не чужой. Не игнорировать боль, но и не концентрироваться на ней.
То есть это про то, как жила себе жила в одном советском городе одна хорошая семья.
И прилетел к ним Карлсон.
Да и вообще много чего случилось.
«М ы м н о г о п у т е ш е с т в о в а л и…» Путевые заметки в фотографиях и воспоминаниях. Составитель Евгения Ларионова. М., «Этерна», 2010, 482 стр.
Книга, вернее даже альбом, повествует о том времени, из которого прорастают сожаления о «России, которую мы потеряли». Сожаления вряд ли продуктивные: одни потеряли, другие нет, у третьих и вовсе жизнь сложилась иным путем.
Ценно другое: какой-то француз-историк бросил, что готов-де отдать все декреты Конвента за одну приходно-расходную книгу парижской домохозяйки. В смысле, что официальные документы известны, но частная история не написана. То же самое с деталями быта дореволюционной России — и вот теперь нам предлагают, в серии других книг о старом быте, книгу о жизни путешественника в Европу, фактически книгу об антикварном туризме.
Альбом с открытками, увеличенными до размеров страницы, с картами из путеводителей, швейцарскими гербами и гербами французскими, рисунками из старых журналов и газетными объявлениями.
Нужно понимать, что туризм — явление молодое. Даже Карамзин как бы не турист, а путешественник-исследователь. Нужно также провести грань между путешествием с казенной подорожной, путешествием на воды для лечения и современным туризмом. Даже нет, тем туризмом, что возник в двадцатые годы — с его военно-спортивной составляющей и монотонным голосом экскурсовода, стоящего перед красными командирами на отдыхе.
А на страницах этого альбома мы имеем дело с миром, в котором «наиболее распространенным видом багажа был porte-plaid — предмет, родившийся, по всей вероятности, в викторианской Англии. Его российский собрат, баул, которым в России пользовались низшие и средние классы, походил на него и формой и функциями. Само слово └баул” происходит от турецкого, означающего └сверток”. Сначала оно прижилось в Италии, а оттуда через Одессу попало в Россию. Porte-plaid состоял из нескольких отделений, обтянутых водонепроницаемой тканью, клетчатой или коричневой, с красивой окантовкой. Он скреплялся при помощи кожаных ремней и выглядел как огромный плотно набитый конверт».
Этот мир не ушел от нас безвозвратно. Он, этот мир, пытается возродиться с тем условием, что всякий современный человек, вне зависимости от сословия, идентифицирует себя не со слугой, несущим баул, а с путешественником в дорожном сюртуке. Но издание ценно не только старинными фотографиями и открытками, а именно мелкими частностями — ровно тем, что хотел историк-француз. Короткий отрывок из дневника: «Ну и плачевный же был вид у меня, когда я добрела до последней станции Айроло! А надо было еще искать себе приют. Хоть и совестно, но захожу в отель и спрашиваю комнату; пока справляются, к ужасу своему, вижу, что на полу с меня натекла уже черная лужа. А места мне нет. В другом отеле я стараюсь наводить справки, стоя под дождем. Наконец-то нашлось и для меня помещение. Скорее сбрасываю с себя все мокрое и холодное — буквально нет сухой нитки, даже взятая про запас смена намокла. Трезвоню, чтобы хоть часть взяли сушить, а другую часть развешиваю в своей комнате, а потом — греться в постель под пуховик. Поневоле скажешь, что пуховик — хорошая выдумка!»
И. А н д р е е в а. Частная жизнь при социализме. Отчет советского обывателя. М., «Новое литературное обозрение», 2009, 344 стр.
Воспоминания модельера о быте СССР — это все же не воспоминания «простого советского человека». Автор окончила МГУ, работала главным искусствоведом Общесоюзного дома моделей одежды, была народным депутатом СССР от Союза дизайнеров СССР (1989—1991), заместителем председателя Комиссии по вопросам депутатской этики, ныне живет в Германии. Так что речь идет все же о человеке неординарном — хоть и в эпоху социализма.
Автор, как большинство сограждан, в молодости не всегда шиковала, но все-таки, хоть стиль жизни людей в СССР был более унифицированным, чем сейчас, ее жизнь, расписанная по главам «квартира», «машина», «дача», — жизнь не пассивного обывателя, не рабочего или инженера, а вполне светского человека. Так что слово «обыватель» тут немного кокетливое. То есть времена были разные, но была пора, когда «мы с мужем приезжали [на дачу], как правило, на своей машине, за остальными заезжали два автомобиля — большой черный ЗИС свекра и черный же ЗИМ свекрови».
Была, кстати, такая книга 1967 года: С. И. Русаков, И. С. Морозовская, И. А. Андре-ева, «Cоветскому человеку — красивую одежду», — книга, призванная «отобразить достижения отечественной швейной промышленности за 50 лет советской власти. Основное содержание книги составляет описание моделей одежды и разнообразных материалов, из которых она изготовляется» — такое с руками тогда рвали. Книга же «обывателя» о социализме и частной жизни будет иметь куда более скромную известность.
Понятно, что она хоть и предназначена для широкого круга читателей, но не «может быть использована и в учебных заведениях швейной промышленности».
«Частная жизнь при социализме» — это не площадка для ностальгии и одновременно не публицистический обзор. Автор несколько раз оговаривается, что пишет не социологическое исследование, а мемуары. И, к примеру, честно признается, что «всю жизнь у нее были домработницы». Другое дело, что домработницы, как и няни, были в СССР отнюдь не только у маршалов и академиков. То есть это воспоминания человека, жившего при советской власти жизнью творческой, общавшегося с совершенно разными людьми и знавшего об одежде и ее дизайне больше остальных. Тогда как рядовой советский человек ограничивался разглядыванием модного журнала (если мог его достать). Носить эти модели ему было невозможно — не говоря уж о том, чтобы купить ношеные вещи у итальянских дипработников или возить что-то из-за рубежа. И к тому же — «много позже, в начале семидесятых годов, меня как-то не пустили в брючном костюме в Министерство среднего машиностроения, которому принадлежала вся ювелирная промышленность», ну и тому подобные коллизии дальше.
Современный читатель может использовать эту книгу для куда более важных размышлений, чем простая ностальгия, — к примеру, для философского раздумья о быстротекучести жизни, о том, как стремительно блекнут наши материальные мечты, когда осуществляются, как плохо без привычных нам сейчас предметов и как бездумно легко обходились мы без них в прошлые годы.
А. П о л и к о в с к и й. Жена миллионера. Роман. М., «Новое литературное обозрение», 2009, 152 стр.
Первое замечание: это вовсе никакой не роман. Это рассказ — просто увеличенного объема. Так сказать, новелла: рассказчик знакомится в Швейцарии с русским человеком средних лет, что живет там с женой. Человек рассказывает ему историю своей жизни — он был менеджером среднего звена, полюбил начальницу, жену миллионера, как оказалось, женщину полусумасшедшую, потом миллионер при странных обстоятельствах утопился, теперь они живут на берегу Женевского озера.
Второе замечание касается того, что язык — медленный, размеренный, с дотошными описаниями, тяготеет к набоковскому образцу. Да и сам треугольник — это такой «Король, дама, валет», только с поправкой на время и иррациональные мотивы участников.
Но тут главное — обладать некоторой иронией, не принимать игру в Набокова чересчур серьезно. Именно потому, что если ты соблюдаешь на письме ритм набоковской прозы, опись мелких деталей, если ты гонишь героев из России в Швейцарию и они будут у тебя богаты и не обременены мозольным трудом, так сгустится призрак Набокова и пожрет все серьезное, все мировые откровения в твоем тексте. Только и остается крикнуть: «Читатель ждет уж рифмы розы? На вот — возьми ее скорей». Обнажить, так сказать, прием.
Д. Д р а г у н с к и й. Нет такого слова. М., «Рипол», 2009, 512 стр.
Д. Д р а г у н с к и й. Плохой мальчик. М., «Рипол-классик», 2010, 448 стр.
Эти две книги (фактически двухтомник) — хорошая иллюстрация того, во что должна превратиться современная литература. А превратиться она должна (вернее, уже превратилась) в союз клоунов и сценаристов. Сценаристы не обязательно пишут сценарии, они создают и проектные романы, а клоуны вовсе не обязательно стоят на фоне красной кирпичной стены и читают свои миниатюры.
Довлатов, к примеру, в лучших своих текстах был очевидным клоуном — короткое афористичное наблюдение, из коего всякое слово просится в поговорку, и тому подобное.
Привлекательность книг Драгунского в том, что хотя в них есть много автобиографических историй, того, что мы бы сейчас назвали «историческими анекдотами», это прежде всего тексты литературные. То есть рассказы, но сжатые до одной-двух страниц.
Короткий рассказ вообще похож на пьесу.
Молодой человек встречается с девушкой, спит с ней, потом говорит, что они не могут жениться, потому что их разделяет социальная пропасть. Проходит время, и он видит ее хозяйкой в своей квартире, потому что она вышла замуж за его отца. Занавес.
К человеку приходит смерть в виде молодой женщины, они переспали, но контракт на смерть все равно остается в силе. Занавес.
Художник после долгой разлуки с дочерью приходит к ней под видом покупателя. Дочь считает отца умершим, а картина, кстати, не его. Он выходит из подъезда и понимает, что умер, и видит на ступеньках собственное тело. Занавес.
Читатель здесь сам додумывает происходящее, строя свою собственную драматургию.
И короткий текст, почти стихотворение, — видимо, то пространство, которым будет спасаться литература.
Е. В о д о л а з к и н. Соловьёв и Ларионов. М., «Новое литературное обозрение», 2009, 352 стр.
Петербургский ученый-филолог Водолазкин написал роман об историке Соловьёве, который изучает жизнь белого генерала Ларионова. Ларионов выходит у него фигурой, обобщающей целый ряд белых генералов, дравшихся против красных в Крыму, — не то Хлудов, не то Слащёв. Не то и вовсе поскучневший Чарнота.
Я сначала думал, что это литературно-историческая мистификация, и бросился искать сведения об авторе. Дело в том, что роман этот чрезвычайно удачный, — он одновременно трагичный и ироничный, умный и увлекательный. Как может человек сразу, без разбега написать такой роман, мне решительно непонятно. Ну, я понимаю, петербургская культура, среда (а книга иллюстрирована Михаилом Шемякиным, который у автора чуть не друг дома), но не все объясняется средой и культурой.
Однако ж книга есть, существует, и вот что там происходит: современный нам историк приезжает в Ялту, размышляя над тем, почему оставшегося в Крыму генерала не расстреляли красные (генерал, мирно состарившись, умер там в коммунальной квартире в 1976 году).
Есть устойчивый канон, заключающийся в том, что на жизнь исследователя начинает влиять его персонаж. Но автор все-таки доктор филологии из Пушкинского Дома, а не мистификатор от массовой культуры. Он снабжает повествование отсылками к многочисленным выдуманным и невыдуманным научным трудам и не менее выдуманным, а также и общеизвестным, подлинным обстоятельствам. Например, некий сотрудник ОГПУ водит к себе девок, и его раздражает, что комсомолки отказываются становиться на колени, — тут же ссылка на Долорес Ибаррури (то есть опосредованно на знаменитую фразу испанской коммунистки, увязываемую здесь с оральным удовлетворением).
Повествование это сводит все образы врангелевского и прочего Крыма и вообще массу легенд вместе, играет ими, взбалтывает и превращает во что-то свое, будто переписав наново труды не только историков, но и литераторов, писавших о Гражданской войне. Однако удовольствие от чтения оплачивается его сложностью и требует постоянного внимания читателя.
Общий тон этого романа я бы определил как меланхолический. Меланхолия — вот верное состояние для ученого, что понимает ход истории.
Д. Г р а н и н. Причуды моей памяти. М. — СПб., «Центрполиграф», 2009, 441 стр.
Это довольно странная книга — прижизненные записные книжки. Не мемуары, не дневник, а такая особая форма запоминания: записал когда-то, потом вернулся к написанному, вспомнил, добавил новую черту. Некоторые истории Гранин рассказывал раньше — и у меня неотвязное ощущение, что я это уже слышал. Впрочем, это общее свойство записных книжек.
Трагедия современной прозы в том, что часто записная книжка интереснее, чем роман или сборник рассказов. Ничего не пропадает, а только замещается чем-то новым, и этот формат чрезвычайно важен и перспективен.
Гранин — писатель из тех, что, по выражению Слуцкого, «в сорок первом шли в солдаты, а в гуманисты в сорок пятом». Эти гуманисты среди писателей — особая статья, да и сам Гранин — фигура особенная, он не только писатель, но и общественный деятель в самом прямом смысле слова. Советский писатель часто был формальным общественным деятелем, а вот Гранин, особенно в перестройку, — совершенно настоящим. И если внимательно изучать его тексты, можно многое понять о поколении романтиков-гуманистов восьмидесятых, об эмоциях и вере людей, что видели войну, пережили череду советских руководителей, воспряли вдруг, а потом увидели, что вышло. Ну и о том, как и почему случился кризис либеральной идеи.
У Гранина есть одна история, которая мне очень нравится. Я как-то использовал старый сюжет о том, как пес приносит убитого кролика с соседней дачи и хозяева моют дохлого кролика и подкладывают обратно в вольер. Наутро сосед заявляется в ужасе — он похоронил сдохшего кролика, а кролик явился со своего кроличьего того света. Когда меня стали упрекать, что где-то подобное уже было, то я, помимо мифологического сюжета (в одной из вариаций вместо кролика, увы, была мертвая родственница), нашел четыре тысячи рассказов на одном сетевом ресурсе, и все они — все! — начинались со слов: «Мой сослуживец поехал на дачу…», «Поехали мы в прошлые выходные на дачу…». Эти свидетельства очевидцев и друзей очевидцев были восхитительны. Легенда всегда происходит рядом, на то она и легенда. Вот поэтому и было так прекрасно обнаружить у Гранина запись: «Семья Саши Петракова сняла дачу у одного кроликовода. Не так-то просто стало найти дачу под Петербургом. У дачников был фокстерьер, поэтому…»
А. Л е в к и н. Марпл. М., «Новое литературное обозрение», 2010, 290 стр.
Аннотация да и сам автор говорят, что это «не-роман», однако такое утверждение сторонний читатель воспринимает как жеманство. Левкин глумится над читателем, помещая в свою книгу статьи словарей, текст о загадочных шарах из Даниила Хармса, пересказывает фильмы и через страницу вставляет по частям разбор бунинского рассказа «Чистый понедельник». Его герои бродят по современному городу Риге, вспоминают при этом столицу Советской Латвии и тут же отодвигаются новым отступлением «Кстати, вот в одной книге…».
Вот ты, дорогой читатель, готов потреблять такое рагу? То есть ты готов читать этот Живой Журнал наблюдений и воспоминаний — так милости просим, а вот коли не готов и хочется те классической структуры текста и какого-нибудь действия, то шиш тебе. Не будет классического действия.
В этом свойство подобных романов — они как бы замещают собой блог, только оформлены аккуратно и похожи на книгу. Кстати, сам Левкин ведет живой журнал, но, по-моему, помещает туда лишь урбанистические фотографии, а текстов сейчас не помещает вовсе.
И выходит, что эта книга — его блестящий эксперимент, а что произойдет, если литературную энергию не стравливать в Сеть, не транжирить на эссе, а переписать прозою и издать (при условии, что есть кому рискнуть изданием). Дотошный читатель сразу представляет себе зеркальное отражение этой ситуации — человек помещает публичное психотерапевтическое выговаривание, bon mote и зарисовки в Сеть, а романы существуют как романы. Это классический подход с понятной шкалой оценок и претензий.
А тут-то и не придерешься.
Одним словом, какой путь лучше — совершенно непонятно, но пример поучительный и интересный.
╠ 2
А. С т а р о б и н е ц. Первый отряд. Истина. М., «АСТ»; «Астрель»; «Харвест», 2010, 400 стр. (Первый отряд).
Я почитал роман Старобинец еще в рукописи и до сих пор нахожусь в несколько смутном впечатлении от этой книги.
Во-первых, это классический пример «проекта»: снят и вышел на экраны мультипликационный фильм, вышла манга[14], теперь, собственно, роман. Это совершенно нормально, это даже не будущее литературы, а ее реальное настоящее. Только в проект еще должны входить компьютерная и настольная игра на центральную тему, а также фигурки-куколки на шарнирах.
При этом совершенно необязательно (и даже нежелательно), чтобы книга точно дублировала сюжет фильма, и наоборот. В книге появляется современный интернат в Крыму, куда отбирают подростков (любители романа «Vita Nostra» могут сравнивать экспозиции), броски в прошлое, война, битва магов, закат империй.
Итак, это своего рода удобный пример, на котором я могу оттачивать свои соображения.
Во-вторых, я сразу скажу, что текст мне не нравится. Нет, сам автор мне заочно нравится, и я подозреваю, мне было бы очень интересно с ним говорить, а вот текст его — нравится не очень. Он рыхлый, и сюжетная динамика в нем потеряна на второй странице. Это я — человек занудный и прочитал все, оценил замах и попытку экзистенциального романа, но поди попробуй заставь это сделать любителей японской манги.
Мне говорили, что Старобинец — мастер создавать атмосферу ужаса. Воля ваша, именно здесь особого ужаса я не обнаружил, может, именно из-за того, что текст рассыпается на отдельные блоки, расходится под руками, как ветхая простыня. А сама тема ведь чрезвычайно благодатная — это мог быть действительно мир липкого ужаса при умелой манипуляции читателем. А мог бы быть постмодернистский роман. А мог бы быть приключенческий роман. Да что угодно могло бы быть. А так для интеллектуального графа де ла Фера это слишком мало, а для масскультурного Атоса — слишком хитро.
В-третьих, как раз о теме. Почему она благодатна для экспериментов? Для ответа скажу два слова о сюжете: речь идет о соединении оккультной темы с темой Отечественной войны. Пионеры-герои из первого отряда бьются с фашистами, вернее — с вариантом Ahnenerbe (куда уж без наследия предков!). В фильме скачут мертвые рыцари в поле под Москвой и монах в рясе прикрывает отход героини. Но все это у меня вызывает ощущение нечистоты выделки, при всей моей симпатии к авторам и фильма и книги. Загадка, кстати: отчего оккультная история СССР у нас так дурно освоена в художественной культуре? Нет, фильмов и книг в духе «Страшная тайна НКВД по скрещиванию ежа со змеей» у нас достаточно, а вот на художественном уровне все началось и кончилось… ну, разве «Мифогенной любовью каст».
А ведь фактура тут — что земля в Краснодарском крае: воткни палку — прорастет. Скрещение человека с обезьяной. Прорицатели Сталина. Космонавты тридцать седьмого года. Могила Чингисхана. Могила Тамерлана. Могила Ивана Грозного. Мумия Ленина против мумии Пирогова. Расскажи историю про то, как лютой осенью сорок первого над Москвой икону Божьей Матери возили в кукурузнике для отпугивания неприятеля, так и это сгодится.
Фантастических-то романов много, а вот до уровня «Эры милосердия» никто не дошел. То есть загадка в том, что при удивительном потенциале темы нет популярного романа, ставшего фактором культуры.
Понятно, что Отечественная война была темой сакральной — и это в обществе принималось и сверху и снизу. Поэтому фантазировать на эту тему было нельзя, и это пространство было отдано реализму. А вот сейчас-то что? Романы в жанре альтернативной истории как раз есть — от Сорокина до двух сотен коммерческих авторов… Вот есть парадоксальный роман Лазарчука «Штурмфогель» — я его люб-лю, и одновременно он меня раздражает. Он меня раздражает такой же рыхлостью и необязательностью сюжета, но по сравнению с «Первым отрядом» он образец четкой математической формулы (а люблю я его за то, что Лазарчук действительно создает особую атмосферу своего мира, — атмосферу, которой веришь).
Но это все же не розыгрыш оккультной карты, и вот выходит, что сильный роман с такой составляющей никому пока не дается.
С. Р ы б а с. Сталин. М., «Молодая гвардия», 2009, 912 стр. (Жизнь замеча-тельных людей).
Книга эта дурна, меж тем может быть чрезвычайно интересным чтением, потому что позволяет сформулировать несколько независимых выводов.
Во-первых, надо сразу вынести за скобки споры
не очень умных людей, которые нападают на автора в духе «Да как посмел, Сталин
— палач и убийца, ничего себе, жизнь замечательных людей». Это все ужасно некрасиво,
потому что я помню, как в той же риторике в конце восьмидесятых кричали о покушении
на идеалы советские пенсионеры. Создается впечатление, что все это люди с органчиком
в голове, — только одним выдан валик с кодом «Россия, Путин и Сталинград, а в
чистом поле система └Град”», а другим «Сахаров-Катынь, кровавая гэбня идет за мной,
Америка наш рулевой». Это тип органчика одной и той же конструкции, только с разной
записью на валике.
Вот, к примеру, если Рыбас пишет: «Если не брать во внимание моральную сторону вопроса (и тут у либеральных людей тут же делаются корчи), то построенные заключенными каналы, железные дороги, гидроэлектростанции, порты, заводы, рудники, шахты, нефтепромыслы можно сравнить с очередным этапом культурной колонизации российского Севера, перекликающейся с └Северной Фиваидой” Сергия Радонежского, когда монастырская колонизация создала культурно-политическое пространство Северной Руси путем крайнего напряжения сил, так как не имела для достижения поставленной задачи необходимых ресурсов», то что делать? Надо не корчиться от оборота «не брать во внимание моральную сторону», а внимательно проверить, что там такое напридумывал Сергий Радонежский, как проходила наша северная колонизация, каковы ее итоги…
Во-вторых, книга Рыбаса скучная. Можно простить какие-нибудь ошибки и неисторичность, но вот простить скуку в такой теме сложно. Некоторые люди считают, что Радзинский ужасен, — но Радзинский нам давно явлен в телевизоре, и мы знаем, чего от него ожидать. А вот Рыбас позиционирован не как самодеятельный актер, произносящий драматический диалог на историческую тему, а как серьезный историк, писатель и общественный деятель.
К тому же автор опускает даже те эпизоды жизни Сталина, о которых нет четкого представления, но которые давно стали точкой приложения общественного интереса. Например, был ли Сталин агентом царской охранки? Об этом спорят все, а для Рыбаса этого вопроса не существует. Его просто нет — то есть тут бы и карты в руки: дать взвешенную оценку спору, перечислить аргументы тех и других… Нет.
Вместо этого погонными страницами пересказывается история ХХ века на уровне школьного учебника. Или вот есть мемуары Евгения Георгиевича Пепеляева «└МиГи” против └Сейбров”»: «Самолет МиГ-15 бис не имел в то время ни радиолокационного прицела, ни радиолокационного прибора защиты хвоста». Пепеляев дальше пишет: «Поэтому нам, летчикам этих самолетов, приходилось визуально, своими глазами искать противника и вдалеке и вблизи, то есть непосредственно заниматься поиском, помня об осмотрительности». Автор сталинской биографии развивает тему: «Если бы военные инженеры в Москве срочно не изобрели защиту, война в Корее закончилась бы поражением СССР». Дальше рассказывается история инженер-лейтенанта Вадима Мацкевича, которая основывается на его, Мацкевича, мемуарной книге «Солдат империи». Я не специалист по истории радиолокации, но то, что книга «Солдат империи» написана со странным оттенком хвастовства, а в Сети о ее авторе обнаруживается только то, что он автор книги для школьников об устройстве роботов и пособия «Электроника в пионерлагере», как-то настораживает. Но Рыбас посвящает несколько страниц своей книги этой истории, попутно выводя из нее, что «после 1945 года в стране группировки стали приобретать опасную самостоятельность» (оставим на совести автора стиль, но как-то хотелось бы более точных обоснований).
В-третьих, я никогда не кину в автора камень за то, что он мимоходом решил напомнить своим читателям об отце: «В одном случае этот свет в прямом смысле создал Юрий Михайлович Рыбас, чем спас жизни многих людей. Он открыл новую физическую возможность, позволявшую сделать люминесцентные лампы (└дневного света”) абсолютно безопасными для применения во взрывоопасной атмосфере шахт». Я бы поступил так же, честное слово, — обязательно включил бы в историческое повествование привет любимым людям. Но кто я такой? Да и спросу с меня меньше. Это нормально. Но путаться в сносках, то маркировать ими цитаты, то нет? Плохо, что источники то солидные, то не поймешь какие, то и вовсе не авторизованы.
Итак, это попытка сделать книгу, которая удовлетворяла бы среднего, не очень образованного человека, уставшего и от либеральной истерики (совершенно уже немодной), и от туповатой истерики некоторых неумных сталинистов.
Получилось то, что в семидесятые годы звалось «обкомовская архитектура», — монументально, но несколько скучновато. Все же тот самый разрешенный воздух и проч., и проч.