Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2009
Гальцева Рената Александровна — философ, культуролог, публицист; старший научный сотрудник ИНИОН РАН; автор книг «Утопия в русской философской мысли конца XIX — начала XX века» (1990), «Знаки эпохи. Философская полемика» (2008) и многочисленных статей на культурфилософские и актуальные идеологические темы, в том числе и на страницах «Нового мира».
Душа интеллигенции, этого создания Петрова, есть вместе с тем ключ к грядущим судьбам русской государственности. Худо ли, хорошо ли, но судьбы Петровой России находятся в руках интеллигенции, как бы ни была гонима и преследуема, как бы ни казалась в данный момент слаба и даже бессильна наша интеллигенция.
Сергей Булгаков. «Вехи»
Прошло сто лет с тех пор, как группа известных идеологов социал-либерального «освободительного движения», бывших «легальных марксистов», пережив послереволюционную метанойю «с болью за это прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны» («Вехи», стр. 3)[1], выступила с призывом к собратьям по классу покаяться и отказаться от своего радикального, революционного и материалистически-позитивистского мировоззрения.
Ныне историческая Россия снова стоит на распутье. Грозит ли ей революция? Вроде бы нет. Но грозная неопределенность ее общественно-политической формы — ни капитализм (отсутствует конкуренция), ни социализм, ни свобода (для рядового человека), ни угнетение, ни демократия, ни авторитаризм-тоталитаризм, ни многопартийность, ни партократия (в общем, ни верхом, ни пешком, ни утром, ни вечером, ни одетой, ни раздетой…), но многоветвистая развилка ставит перед ответственным самосознанием аналитическую и практическую задачу определения российского будущего.
Революция, которой так боялись участники «Вех», свершилась, согнав интеллигенцию в качестве независимо мыслящего сословия с общественной, а отчасти и земной арены. (Оговоримся заранее: за три четверти прошедшего столетия интеллигенция претерпела радикальные изменения, не потеряв при этом, точнее вернув себе, после выхода «из-под глыб» коммунистического режима, положение специфического анклава в обществе.) О своем официальном появлении она заявила сразу после падения коммунистического строя, а с ним и цензуры. Всем памятно, как 22 августа, на следующий день после победы демократической революции, в День учреждения Государственного флага Российской Федерации Е. Боннэр, известная фигура диссидентского движения, выступая по свободному уже телевидению, пригрозила Б. Ельцину, что если он будет и далее привержен символам и традициям прежней России, то «они», свободолюбивый лагерь, откажут ему в поддержке. Это был к тому же демарш в духе воинствующего атеизма 1920-х годов.
До определенной поры можно было думать, что диссиденты (не
в их каче-стве правозащитников) — это, как и мы, оппозиционеры советской коммуни-стической
власти, оккупировавшей историческую Россию. Но вот ненавистные стены пали, оковы
рухнули, и — открылась картина с другими ненавистными нашей либеральной интеллигенции
стенами — исторической Россией. Старая ненависть, как и любовь, не ржавеет. Три
четверти века под руинами разгромленного коммунистами русского бытия и быта хранила
интеллигенция это чувство. Жив курилка: то интеллигентское сообщество, к чьему сознанию
с призывами опамятоваться обращались «Вехи», теперь снова с нами. Хотя надо помнить,
что за рубежами официоза в там- и самиздате недоброжелательство к былой России выражалось
ярко и ясно и до освобождения страны. Но в августовские дни свободы оно вернулось
на открытое ристалище, вплетаясь
в ход горячих событий.
Понятие «интеллигенция» сложносоставное, содержит два смысла
под одной словесной обложкой: это — образованное, просвещенное сословие; и — отторгнувший
себя от остального общества и ощущающий себя независимым от него «орден» (по определению
Г. П. Федотова). «Вехи» выявили и подверг-ли исследованию этот, второй, феномен,
ощущая угрозу, которая исходит от него для ближайшего будущего страны. И оказались,
как мы знаем по прошлому опыту, абсолютно правы. Великолепная семерка веховцев,
всесторонне
исследовав радикальное мировоззрение леволиберальной оппозиции, чреватое катастрофическими
последствиями для России, определила его политическую суть как «отщепенство от русского
государства» и русской истории, а метафизическую — как безрелигиозную, материалистически-позитивистскую
ориентацию. Этим «отщепенством» от России и атеистическими протестами с первого
дня свободы и заявила о себе постсоветская интеллигенция и вписала себя в ее общую
историю. Однако что же еще сохранила она от юности своей, с каким ликом интеллигенции
или квазиинтеллигенции (как причастившейся советчине; по Солженицыну, — «образованщине»)
пришлось бы встретиться сегодня критикам интеллигентского «ордена»? Подобный компаративный
анализ предпринял как раз в статье «Образованщина» (1974) неоспоримый наследник
и продолжатель «Вех» — А. И. Солженицын. Он систематизировал черты русской предреволюционной
интеллигенции, сравнив их с характеристиками «образованцев», и получилось, что общие
коренные пороки безрелигиозного «отщепенства» тут налицо, а прежние имевшиеся у
старых радикалов достоинства — поиски целостного мировоззрения; социальное
покаяние, чувство вины перед народом; моральность; фанатическая способность к самопожертвованию —
отсутствуют; при том, что некоторые недостатки старого «ордена», которые поставлены
авторами «Вех» в укор революционной «фракции», «по сего-дняшней нашей переполюсовке
чуть ли не достоинства» (курсив мой. — Р. Г.). К
примеру, веховцами подвергнуты критике: «всеобщее равенство как цель, для чего
<была> готовность принизить высшие потребности одиночек», т. е. своипотребности; «психология героического
экстаза; самочувствие мученичества и исповедничества <…> мечта быть спасителем
человечества или по крайней мере — русского народа» и др. Разве сегодня это распространенные
дефекты, а не редкие достоинства?
После «Вех», этого «предостережения
<…> моральной и политической катастрофы», как назвал «Вехи» П. Струве в пореволюционном
сборнике «Из глубины» (1918), вышедшем по горячим следам «совершившегося крушения»,
в этот же ряд встает сборник «Из-под глыб» (1974), опубликованный за рубежом Солженицыным
и его сподвижниками. Во имя освобождения родины на мирных путях, во имя «сохранения
русского народа» писатель обращается к сознанию наличного образованного слоя (какой
уж есть) с призывом к раская-нию, к отказу от сотрудничества с властью в навязываемой
ею коллективной идеологической лжи, с призывом возвыситься духом и морально очиститься.
И важнейшее: он со всею страстью и убедительностью разоблачает ставший популярным
среди «мыслящего класса» соблазнительный миф о единстве и тождестве исторической
России и оккупировавшего ее коммунистического режима.
Это новая форма недоброжелательства и даже враждебности к России, иногда превосходящих по накалу вечное интеллигентское «отщепенство». Начните хотя бы со знакомства с 97-м номером «Вестника РСХД» 1970 года. За время многолетней борьбы Солженицына с русской интеллигентской «фракцией» (его термин) она претерпела заметные метаморфозы. Ее нелегальная советская история началась после смерти Сталина, с развенчания Хрущевым «культа личности» и началом «оттепели», когда, потрепанная, обессоченная, разбавленная посторонним элементом, прирученная, она встрепенулась и начала обретать черты независимо мыслящего «ордена». Однако это был фальстарт: вместе со снятием Хрущева в 1964 году она потеряла свою шаткую независимость; между тем семена были брошены в почву и ждали своего часа. Августовская революция (контрреволюция) 1991 года выпустила «орден» из-под глыб и возвела его на высокое место: к пульту управления общественным мнением.
Но главный сюрприз, то, что стало разительным отличием нового поколения «прогрессивной интеллигенции» от прежней, — это сдвиг в идейной области: нынешние интеллектуальные вожди отказались от верности идеям, мало того, отказались от мировоззрения вообще, объявили полную деидеологизацию. Да, как ни парадоксально, сегодняшние члены «ордена», природа коего есть, как мы знаем, концентрация идейности, выраженная неувядаемой дефиницией Г. П. Федотова: «орден» интеллигенции — это специфическая группа, «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей», — эти новые оруженосцы объявили о своем разоружении: идейном индифферен-тизме. «Вехи», выступая против интеллигентского мировоззрения в начале прошлого века, имели дело, как мы помним, с бескомпромиссной атеистической, а затем марксистской идеологией. (Сегодня они имели бы перед собой неколебимый строй из приверженцев неолиберализма (или мировоззренческого плюрализма), они имели бы дело с таким идейным новообразованием, которое не признает никаких содержательных ценностей и смыслов, потому что уравнивает все точки зрения, мнения, утверждения.) «Вехи» боролись со страшной по своим последствиям для страны революционной идеологией (особенно если иметь в виду позднюю формацию радикалов, РСДРП), которая, однако, с формальной точки зрения соблюдала правила движения мысли (гегелевская подкладка), к чему можно было, худо-бедно, апеллировать, новоявленный же релятивизм этим правилам не подчиняется и выходит за рамки здравого смысла. О чем можно спорить, если ни одно мнение принципиально не лучше другого и не может претендовать на правильность (ибо тем самым ущемит остальные). Деидеология релятивизма, упраздняя истину как таковую, рождает новую апорию Зенона: абсолютная истина в том, что абсолютной истины нет, — и тем самым, при всем заявленном либерализме, накладывает запрет на иную, нежели собственная, точку зрения. Таким образом, «новым веховцам», найдись таковые, предстоит иметь дело с весьма причудливым мыслительным феноменом. И к тому же — весьма закамуфлированным.
Казалось бы, безрелигиозное «отщепенство» — что остается неотъемлемым атрибутом передового отряда мыслящего класса в его отношениях с Россией — метафизически разоружилось, объявив идейную демобилизацию под лозунгом свободы для ничего не значащего разнообразия. Однако А. И. Солженицын в блистательном эссе «Наши плюралисты» (1982) берет быка за рога: «Может ли плюрализм, — задается он коренным вопросом, — фигурировать отдельным принципом и притом среди высших? Странно, чтобы простое множественное число возвысилось в такой сан». Так и есть, тут не простое множественное число — за видимой беспристрастностью ко всем точкам зрения скрывается некая хитрость.
Отрицая какие бы то ни было истины, неолиберал-плюралист де-факто
делает неоговоренное исключение для одной, впуская с черного хода предмет своего
поклонения — «права и свободы человека». Но противоречие это не только теоретическое.
Сам тезис о правах и свободах ведет совсем не к тому,
что сулит на первый взгляд. Казалось бы, здесь мы имеем дело с квинтэссенцией гуманистической
идеологии, ведь нет большего апофеоза для homosapiens, чем признание
его нестесненных прав и свобод; однако в силу неопред-меченности прав остается одна
безграничная свобода. Свобода же, эта чистая форма, не признающая в рамках неолиберализма
рядом с собой никаких содержательных ценностей и истин, утверждает себя расширением
своей сферы путем преодоления на своем пути все новых и новых табу и нравственно-
эстетических барьеров. Свобода или смерть! Рождается тотальная идеология, которая
оказывается и ложным и опасным фундаментом для общественной и — шире — человеческой
жизни. Ложным — потому что, провозглашая права и свободы для человека вообще,
прогрессивный «орден» на самом деле служит ею избранному, авангардному меньшинству,
борется не за сохранение, а за расширение прав, за наступательные, агрессивные новые
права в ущерб традиционным, проверенным временем нормам и установлениям, служащим
большинству. Как известно, эгоцентрическое расширение прав одних ущемляет права
других. Вспомните хотя бы о назойливых требованиях по части общественного приятия
извращенцев, легализацию их «браков» и лав-парадов. Нормальный человек приговаривается
жить в аномальном, прогрессирующе аномальном обществе. И сам постепенно становится
аномальным.
Вот с каким беспрецедентным и завуалированным мировоззренческим противником должен встречаться сегодня веховец.
Если интеллигентское мировоззрение прошлого века грозило (и разразилось) революцией, то новейшее ее мировоззрение ведет (и уже привело) к деградации. С. Н Булгаков после «малой революции» 1905 года писал в «Вехах» об «общем огрублении нравов»: «Русская литература залита мутной волной порнографии и сенсационных изделий. <…> Революция поставила под вопрос самую жизнеспособность русской гражданственности и государ-ственности». Что же сказал бы мыслитель о теперешнем положении в культуре, взращивающей гражданина новой формации — захваченного порнографическими интересами аутиста, потребителя с развращенной душой и извращенной фантазией?Революция 1917 года сокрушила все бытийные и бытовые основы России, разорила и искалечила народ, но сама марксистская идеология, повсеместно внедрявшаяся в сознание, производя умст-венное сотрясение, не сумела, однако, опустошить сердце человеческое, выкорчевать из него реликты тысячелетнего духовного наследства. Работа, предстоящая сегодня веховцам (найдись они в России), неизмеримо усложнилась бы: Россия (вслед за остальным миром) вошла в новый эон — антропологической революции. Им предстояло бы теперь обличить и сокрушить ложный гуманизм безграничного релятивизма и в то же время — социально-экономического детерминизма.
Авторы «Вех» оказались правы: в своем общественном идеале, в основе гражданского и государственного процветания лежит метафизика — представление о высшей, хотя и падшей природе человеческого существа и об онтологических основах его сосуществования с себе подобными. История подтвердила их правоту на положительных примерах, воплощая те же заветы в европейских странах. Камень, отвергнутый строителями, стал во главе угла не нашего здания. При этом нельзя, конечно, настаивать на том, что на европейской земле да не нашлось собственного камня, подобного этому.
В Западной Европе ряд стран после Второй мировой войны развивались
на идеях, близких социальным представлениям «Вех». «Немецкое экономическое чудо»
обязано политике ХДС — христианской партии во главе с канц-лером Людвигом Эрхардом.
Оно взошло не на секулярном, а на католиче-ском фундаменте, ориентированное папскими
энцикликами — «Quadragesimoanno» («Сороковой год») и «Materetmagistra» («Мать и наставница»). По сути это был «третий путь» между
разгулом дикой стихии и зарегулированным, диктаторским порядком; между изоляционистским
индивидуализмом и угнетенно-стью индивида со стороны общественного целого[2]. По «третьему
пути» нужно было двигаться, как по срединному острию, «не соскальзывая ни по правому,
ни по левому его уклону» («Котлован»). Но траектория этого пути не есть результат
некоего механически вычисляемого среднего арифметического между давящим авторитетом
и хаотической атомарностью, а есть вывод из представлений об устройстве самого бытия
как состоящего из взаимозависимых элементов — человеческих существ, связанных
между собой и с человеческим целым. «Принцип солидарности действует сначала в бытии
и лишь затем выводится в долженствование», — подчеркивает немецкий теоретик
солидаризма. «Этот баланс часто нарушался в новейшей истории, и общество кидалось
от кровавой революционной каши к атомарному распаду. Или наоборот: коснело, забыв
об общественной солидарности, в правовых крайностях либерализма. И тогда наступала
потребность баланса.
В каждую страну солидаризм приходил └на национальных ногах”» (В. Сен-де-ров)[3]. Современное
европейское государство под левым ветром общественного мнения уклонилось в сторону
социализма, но с человеческим лицом, — все же христианская закваска продолжает работать
на него, и ХДС путем выборов участвует в проведении социально-экономического курса
страны.
Концепция «третьего пути», или солидаризма, будучи социальной проек-цией христианского либерального консерватизма, олицетворяемого в старой российской традиции Пушкиным и Соловьевым, а в ХХ веке «Вехами», развивалась и русскими умами и ходила на русских «национальных ногах». Между прочим, вклад в ее философское обоснование, послуживший также делу построения «социальных государств» послевоенной Европы, внесли и русские эмигрантские мыслители. Это — Н. Лосский, теоретик интуитивизма, писавший: элементы субстанции «частично единосущны, все они сращены в одно целое; состояние каждого из них существует не только для него, но бессознательно существует и для всех других»; это — С. Франк, автор «Духовных основ общества»; это — И. Ильин и С. Левицкий.
На русских «национальных ногах» христианская
политика начала свой путь при образовании нации. Св. Владимир Креститель, как мы
помним, настолько близко принял к сердцу евангельские заповеди, что основал беспрецедентное
в истории Средневековья «государство всеобщего благоденствия». Верховный глава
«принял Евангелие как своего рода руководство к дей-ствию» (А. В. Кар-та-шев). Он учредил детально продуманную систему щедрой натуральной
и прочей государственной помощи «сирым и убогим», больным, вдовицам и странникам,
распространяющуюся по всей Руси, включая последние «деревенские захолустья». Дело
дошло до отмены смертной казни («Не убий»), и только под давлением ближайшего окружения
Святитель с тяжестью в сердце отменил свое распоряжение. И хотя в дальнейшем евангелизация
общественного устройства не стала ведущим принципом ведения государственных дел,
политика, завещанная Крестителем Руси, вопреки распространенному стереотипу очернительства
династии Романовых, пунктиром, но прочерчивалась в либеральном реформаторстве правителей
Дома. А чего стоит одна эпоха Столыпина, от которой благодаря усилиям левой пропаганды
в памяти народа долго оставались болтаться одни «столыпинские галстуки», — эпоха,
сулившая России прочный социально-экономический расцвет?! Чем не единомышленники
были веховцы столыпинской программе — воспитать из русского крестьянина гражданина?
Ее смела революционная террористическая воля.
А откуда она взялась, описано в тех же «Вехах». Их идеи не одержали победы в
1917 году, потому что они опередили время, почва была не подготовлена. Но ведь то
же самое произошло и в 1991-м, в прекрасный момент люфта, свободы выбора… И тут
веховство снова оказалось не ко двору: при всей их отваге младореформаторам, гайдаровцам,
все же воспитанникам советского времени, были близки идеи Февральской революции,
близок экономический материализм, веховская же идеология была слишком далека и недоступна.
Появилось, правда, адекватное политическое образование (наша ХДС), а именно — ХДД,
христианско-демократическое движение В. Аксючица, но дело сорвалось. Быть может,
причина тут — кадровый дефицит. Веховцы были людьми высшего уровня, но таких людей
большевики извели, опустошая российский генофонд. Мало найдется тех, кто при решении
важных проблем мог бы пренебречь своими интересами: либо честолюбием, либо корыстолюбием.
Эти факторы для Бердяева, Франка, Струве, Гершензона и всей семерки не могли заслонить
или исказить решение умственных и духовных судьбоносных для России задач. Тип Турбиных
был ликвидирован как класс. Вместе с генетической чисткой, ликвидацией духовной
и культурной аристократии нация потеряла и чувство чести, необходимое ведущим умам,
чтобы мыслить и действовать в интересах нации. Разумеется, отдельные особи высшего
порядка еще найдутся на необъятных российских просторах, но требуется достаточная
их численность и способность как-то консолидироваться, чтобы стать влиятельным в
стране фактором.
То, что причины революции и ее долгого последействия коренятся не в субстанциальных силах (вспомним опять Гегеля) российской истории, а преж-де всего в ее надстроечной части, отвечает на ставший дежурным уже вопрос: актуальны ли «Вехи»?
Да что же, кроме них, есть вообще для России актуального?! Разве в остальном мы не разочаровались?
Кому теперь неизвестно, что появление сборника «Вехи» в 1909 году вызвало беспрецедентное общественное возбуждение и яростный отпор? За исключением немногих положительных откликов со стороны единомышленников и симпатизантов (журнал П. Б. Струве «Русская мысль», «Московский еженежельник» кн. Е. С. Трубецкого, журнал «Весы», отзыв А. Белого, газета «Новое время», отзыв В. В. Розанова и еще несколько менее известных изданий) с разных политических флангов скандализованного общества — от ревдемократического до либерально-кадетского — в смельчаков бросали бешено каменья. «Пророческая глубина └Вех”, — писал Солженицын в 70-е годы в статье └Образованщина”, — не нашла (и авторы знали, что не найдут) сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации, не предупредила гибельных событий, вскоре и название книги, эксплуатированное другою группою авторов (└Смена вех”) узкополитических интересов и невысокого уровня, стало смешиваться, тускнеть и вовсе исчезать из памяти новых русских образованных поколений, тем более — сама книга из казенных советских библиотек». А похороны в 1921 году «Вехам» были и вправду устроены громкие — и не властью, уже вставшей на ноги и позволявшей себе без нужды о них не вспоминать, но идейными коллаборационистами, сменовеховцами: они клеймили авторов «Вех» с высоты своего «реалистического» государственниче-ства за поражение их «нежизненного» христианского идеализма, изобличая его сразу в двух несовместимых грехах — родстве с большевизмом и недооценке его благодеяний для России.
Но вот повеет ветер перестройки — и, как это ни странно, интонация старых надгробных речей вместе с забиванием свежих гвоздей в давно вроде бы захороненный и прочно заколоченный гроб этих отступников от левореволюционного течения зазвучит заново. В нашумевшей перестроечной статье И. Клямкина (написанной по мотивам модного тогда фильма «Покаяние») «Какая дорога ведет к храму?», где автор вроде бы смело задается вопросом, правильной ли дорогой зашагала Россия после Октября и — какой вообще путь можно считать для нее правильным (оказывается в итоге — тот, которым шла), опять возникает антитеза «Вехи» — «Смена вех», и первые оживляются тут для того, чтобы их еще раз умертвить к вящему торжеству вторых. Причем в процессе этого поучительного воскрешения «Вехи» говорят настолько не своими голосами, что их еще труднее узнать, чем под пером самих сменовеховцев. Так, С. Булгаков, по Клямкину, видел беду России в том, что атеизм с Запада был пересажен на дикую почву и потому произвел тут «дикие, некультурные» плоды. Но для религиозно мыслящего русского философа атеизм сам был хуже всякой «дикости». Он писал в «Вехах»: «На многоветвистом дереве западной цивилизации мы (революционная интеллигенция. — Р. Г.) облюбовали только одну ветвь», атеистическую, но «европейская цивилизация имеет не только разнообразные плоды и многочисленные ветви, но и корни, питающие дерево и, до известной степени, обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды» («Вехи», стр. 36 — 37). Речь вообще не идет о российской «дикости» и отсталости, а, напротив, о «прогрессивной» избирательности интеллигенции, питающейся одними «ядовитыми», революционно-атеистическими плодами.
Наше время — столетнего юбилея сборника в обстановке уже несоветской России — откликнулось на него двойственно. Вышли приличествующие случаю и открывшимся широким возможностям высказывания статьи в текущей печати, а также компендиум в серии «Лосевских чтений» «└Вехи” в контексте русской культуры»[4]. Давненько я не брала в руки текущую литературу, в которой встречались бы суждения о «Вехах» типа: «Трудно найти более глубокую по анализу состояния русского общества, более пророческую книгу, нежели этот маленький скромный сборник» (М. А. Чегодаева); или: «После Второй мировой войны └Вехи” стали важнейшим культурно-историческим документом в России» (Д. Сегал); или: «└Вехи ” — одна из самых важных отправных точек для оздоровления и восстановления культурной традиции» (Кристофер Рид), — эти и подобные пассажи встречаются в упомянутом издании.
Что ж, отрадно.
Но учтем, что этот сборник — предприятие
академическое, а не задорно- журнальное.
В последнем случае давнишние атаки продолжаются, причем с интересными вариациями,
требующими от нас не убирать ладони со лба. Раньше все было просто: ты с белыми
или с красными? Вторые у нас настолько торжествовали, что даже во времена оттепельного
акмэ в энциклопедической, не публицистической, статье «Веховство» оно описывалось
как символ «всего контрреволюционного русского буржуазно-помещичьего либерализма»,
оказавшегося «в лагере националистов-шовинистов»[5]. (Ну, «контрреволюционеры», а
что дальше?!) Старое «обливание помоями», только разной концентрации.
В критических текстах новейшей волны без пол-литра, как говорят в народе, не разберешься.
Если до сих пор существовали какие-то твердые представления: вот «Вехи», вот «Смена
вех» (и вместе им не сойтись), — то теперь может статься, что это одно и то же.
Откроем новое глянцевое, судя по имиджу, а еще больше по тону и языку, высоколобое периодическое издание «Пушкин» (это «наше все» о книгах) и обнаружим, что во 2-м номере за 2009 год в блоке о сборнике «Вехи» сменовеховской ревизией здесь дело не ограничивается. Оговоримся: среди собранных тут «24 экспертных интервью» с подзаголовком «Сто лет с └Вехами”» вы найдете, на мой взгляд, ряд достойных, логичных, адекватных суждений и рассуждений (И. Роднянской, А. Копьева, Р. Апресяна, В. Живова, Н. Котрелева). Но мы сосредоточим внимание на новом тренде в критической интерпретации легендарного сборника.
Итак, по утверждению одного из ведущих экспертов, «└Смена вех” есть прямой продолжатель» «Вех» на том основании, что участники обоих — государственники. Но государственники бывают разные. Сменовеховцы были сторонниками коммунистического, большевистского, антироссийского государства (в ложной надежде на его перерождение), а веховцы — исторического российского. Они прямые антиподы.
Было время — конец 80-х — середина 90-х, время срывания пломб с наследственных сундуков, — когда наша читающая и пишущая публика испытывала повальное увлечение русским религиозно-философским ренессансом начала века, предпочитая его даже усладительным поэтическим россыпям Серебряного века. Эта волна прошла, и теоретическую среду затопило модное течение с Запада — деконструкционизм, критический метод постмодернизма, исходящий из презумпции неадекватности сказанного его подоплеке; из того, что за видимым и наличным скрывается нечто иное. По сути — это философия тотального ревизионизма, или разоблачительства, не знающего исключений и табу, не щадящего и самого Пушкина. А ну-ка, посмотрим, что там на самом деле? Не мифы ли все это? Развелось множество деконструкционистов — спецов по разным персоналиям и дисциплинам: одни заняты вивисекцией философских, другие — поэтических, третьи — общественных фигур. Однако под крышкой модной аналитической методы, претендующей на независимую критику, проглядывает идеологическая задумка. В поисках чужой подоплеки обнажается своя собственная. Была, повторим, некогда прямая идеологическая полемика, и было сразу ясно: с кем вы, мастера культуры? Теперь мы имеем дело с полемикой прикровенной, со взвешенной суспензией.
Критики «Вех» — не изгои на празднике
научной жизни. Возглавляющий пушкинскую подборку во 2-м номере «Пушкина» М. Колеров
(предисловие «Азбука └Вех”» и заключение) в духе новой концепции ставит своей задачей
доказать, что веховцы вовсе не таковы, каковыми хотели казаться и каковыми остались
в культурной памяти. За привычными заявлениями и формулировками он вскрывает другой
смысл. Но с самого начала вот какая беда: при всем объявленном строго логическом
настрое позиция критика мерцает и колеблется между ненавистью к власти и преданностью
ей. Создается впечатление, что критик не придерживается какого-то постоянного объема
и содержания понятий. Несмотря на то что метод демифологизации претендует на бесстрастную
объективность, почему-то «либеральный консерватизм» тут стоит в кавычках, а социализм
— без кавычек, что сразу выдает идеологиче-ские симпатии и антипатии. Опять же нет
впечатления, что автор очертил для себя границы самогбо «либерального консерватизма», то есть позицию «Вех». Их
участников он подчас записывает в союзники большевиков (но это оксюморон!), а то
сближает с атеистами и анархистами (см. оборот: «околовеховский протест против религии
или власти»). А между тем кредо «Вех» таково: «Положительные начала общественной
жизни укоренены в глубинах религиозного сознания, разрыв этой коренной связи есть
несчастье и преступление» (Струве П. Предисловие
издателя к сборнику «Из глубины»). Потому Франк, вопреки утверждениям критика, не
вставал на «путь примирения с будущими большевиками», о чем, кстати, никак не свидетельствует
приводимая в подтверждение этого цитата из Франка, где говорится совсем о другом
— о «грехе» общества («Вехи», стр. 63 — 64). Также иначе как наветом
нельзя назвать обвинение в пронацистских симпатиях С. Аскольдова, автора «Из глубины».
А обличение «Вех» в «бессилии их └религиозно-националистического” пафоса, в этом
громогласном и пустом бряцании кимвалом», в «преданности властям», даже во «властелюбии»
(неологизм, означающий не любовь к власти, а любовь к властям, то есть сервильность,
в которой их, веховцев, обвиняют за то, что они не левые) — все это разве не из
полемического словаря прежнего материалистически-позитивистского и атеистического
«ордена», чье дело, как видим, живет и процветает под покровом научной демифологизации.
Торжествует и марксистское учение о базисе и надстройке — дело, мол, не в
радикальном умонастроении интеллигенции, а в социально-экономической ситуации, в
проблеме «доиндустриального крестьянства», — что сочетается у автора с безыдейным
«плюрализмом», с его презрением к идеологии. Этот расклад повторяет полемику Сахарова
с Солженицыным. Ссылаясь на неблагополучную социальную реальность как на самодостаточный
источник революции, критики веховства как-то не учитывают, что эта реальная ситуация
сама по себе ни в какую революцию не перейдет (в крайнем случае — в исторически
беспоследственный бунт). В этом знал толк вождь мирового пролетариата и разжигатель
мирового пожара, уча о «внесении сознательности в стихийное рабочее движение», сознательности,
которая, мы, в частности из «Вех», знаем, где созревала.
Среди постмодернистских критиков, участвующих одновременно в арьер-гардных боях марксизма, бытует мнение, что перерождение убеждений у бывших «легальных марксистов» произошло под впечатлением поражения революции, между тем как веховцы были разочарованы революцией как таковой, ужаснулись самому ее лику, показавшему, что это путь не к освобождению, а — в бездну. «Русская революция, — писал Булгаков, — развила огромную разрушительную энергию, уподобилась гигантскому землетрясению» («Вехи», стр. 32)[6]. При этом надо помнить, что и до своего «обращения» они были «легальными», а не «подлинными», иначе говоря, революционными марксистами.
И почему-то группа экспертов — Н. Плотников, М. Колеров, А.
Козырев — предъявляет претензии по поводу подрыва реноме интеллигенции не к Ленину,
автору постыдного выражения: это — «не мозг нации, а <…>», к организатору
физических расправ над ней, а — к «Вехам», с горечью и страхом взывавшим к ней изнутри
как к собранию братьев по классу? И каких только пороков им не приписали! С именем
П. Струве Колеров связывает и «социальное бесчув-ст-вие», и «абстрактность» «либерального
империализма», и «опасную слепоту»… И опять (Н. Плотников, М. Колеров) толкут воду
в ступе вокруг злосчастной фразы Гершензона, горькая самоирония которой всегда была
ясна как день. «Вехи» оказываются повинны и в том, что сохранился социализм (с которым
они как раз боролись), и в том, что они не нашли никакого позитивного пути, не усмотрели
его ни в революции, ни во власти, ни в гражданском обществе (Н. Плотников).
Но у веховцев было как раз ясное представление
об общественном устройстве — только не о революционно-социалистическом, а
о «социальном государстве» с религиозным фундаментом (как мы уже слышали от П. Струве).
А вот критики «Вех», судя по всему, недовольные сегодняшним ходом дел в стране,
даже не намекают нам,ч т оони мыслят в виде позитива.
Удивительна какая-то тенденциозная неинформированность «экспертов». П. Струве опять же повинен в том, что он игнорирует нерешаемую проблему безземельности «многомиллионного крестьянства» после его «освобождения». Но всем известно, что она как раз решалась П. А. Столыпиным. П. Струве обвинен и в том, что предвидел для интеллигенции возможность «обуржуазиться» в процессе «экономического развития и экономического роста». Все «будет зависеть от быстроты экономического развития», — подчеркивал он. Но современный критик упрямо задается вопросом: «А что, если не будет не только скорости, но и вовсе экономического развития и экономического роста?» Ирреальнейшее вопрошание! Ведь они уже были: и скорость, и экономический рост. А. И. Солженицын писал в «Красном колесе» о том, как столыпинская программа после поражения революции 1905 года выводила страну на экономический рост. И ведь это не секрет не только для экспертов…
И потом, почему философские авторы «Вех» причислены к «политическому классу»? Вообще интеллигенты как таковые не есть «политический класс», к нему можно причислить только тех, кто обслуживает политических деятелей, составляющих корпус политического класса, и интегрирован в реальную политику. Веховцы не были в нее интегрированы. А критик «Вех» М. Колеров был (сегодняшний его статус мне неизвестен). Конечно же, принадлежал к политическому классу и во многом конгениальный веховцам Столыпин, поскольку в отличие от них участвовал в формировании политического курса страны.
Передовая критика недовольна, что глубоко «анахроничные» «Вехи»
«ужасающе» популярны. И виновата в этом отсталость «современной политиче-ской мысли»,
не овладевшей новым (деконструкционистским, надо понимать) «строем мысли» и «концептуальным
языком». Что это за язык, судите сами, ну хотя бы по взятому наобум пассажу: «Позднесоветские
наследники, ценя компетентный └инсайдерский” антисоциализм └Вех”, однако, не очень
хорошо понимали всей меры политической наглости и роскоши └Вех”, которые — при вполне
вегетарианском полуконституционном самодержавии, свободе союзов и слова — истекали
презрением к └внешнему устроению жизни”». Такая «Азбука» скорее напоминает глиняный
черепок с неведомыми иероглифами.
В целом о подобном речевом стиле один замечательный мой собеседник выразился так:
«Это язык, который непонятен сейчас и не будет понятен никогда». Язык — дом небытия.
Как ни старается ревизионистская критика внушить нам, что «Вехи» давно устарели, но никакие внушения и, главное, компрометации не способны побороть или ослабить неотразимое воздействие мысли и слова, с которыми они обратились к русскому — а теперь, выходит, и к мировому — интеллигентскому сообществу.
За свою столетнюю историю авторы «Вех» всего навидались. Они переживали разные враждебные времена: были отвергнуты, отправлены на свалку истории, в небытие при коммунизме; потом их снова хоронили при оттепели. Но покойный встал и пошел. «└Вехи” умерли, да здравствуют └Вехи”!» Они «факт прошедшей истории», — уговаривает нас передовая критика.
«└Вехи” и сегодня кажутся нам как бы посланными из будущего», — А. Солженицын.
[1] «Вехи». Сборник статей о русской интеллигенции. 1909. Репринтное издание. — М., издательство «Новости» (АПН), 1990. Далее цитаты приводятся по этому изданию с указанием страниц.
[2] См. обстоятельный обзор В. А. Сендерова «Солидаризм — третий путь Европы?» («Новый мир», 2003, № 2), откуда почерпнуты мной некоторые конкретные сведения.
[3] «Новый мир», 2003, № 2, стр. 134.
[4] «└Вехи” в контексте русской культуры». Под. ред. А. А. Тахо-Годи и Е. А. Тахо-Годи. — М., «Наука», 2004.
[5]Карякин Ю., Плимак Е. «Веховство». — Философская энциклопедия. Т. 1. М., 1960.
[6] Аналогичный веховцам поворот слева направо проделала группа «новых философов» — семерка активистов парижского студенческого бунта 68-го года (Глюксман, Леви, Лардро, Жамбе, Герен, Немо и присоединившийся к ним не-левак Ж.-М. Бенуа). Хотя их «перерождение убеждений» произошло не сразу после провала восстания, несколько лет они еще питали надежду на революционный порыв, это была эволюция сознания под влиянием А. Солженицына, чьи книги стали известны на Западе раньше, чем в России; французов этих называли «дети Солженицына». Появление данной семерки на общественной сцене Франции, как и в России явление «Вех», было подобно взрывной волне. «Эффект, произведенный выступлениями └новых философов”, напоминал действие камня, брошенного в стоячее болото», — писала тогда европейская печать. На фоне однообразной череды все «новых и новых левых» вдруг возник феномен противоположного вектора, направленного на ревизию революционной идеологии и тоталитарных режимов.