Публикация, подготовка текста, вступительная заметка и примечания Норы Букс и Игоря Лощилова
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 9, 2009
Петр Потемкин (1886 — 1926) — яркая фигура артистической богемы Серебряного века. Он писал сценки и пьески для кабаре и театров миниатюр, которые шли с громадным успехом по всей России. Потемкин был звездой легендарного «Сатирикона» наряду с Аверченко, Тэффи и Сашей Черным. Его стихи открывают первый номер журнала (1908), а к 1912 году он становится его настоящим поэтическим лидером.
В журнале «Галчонок», детском приложении к «Сатирикону», Потемкин публикует свои стихи и поэмы для детей, предвосхищая многие поэтические открытия Чуковского и Маршака, а иногда и Хармса. При «Сатириконе» же был издан второй сборник стихов Потемкина — «Герань» (1912). Первый — «Смешная любовь» (1908) — сделал Потемкина модным поэтом, снискал ему славу «маленького мэтра», по выражению Брюсова. Это была совершенно виртуозная и вместе с тем «массовая» поэзия. Потемкинские разговорные стиховые интонации и вольные ритмы во многих отношениях предопределили новаторскую поэтику Маяковского.
Подлинным героем первых двух сборников Потемкина явился Петербург, преподнесенный в стилистике литературных физиологий. Не случайно Иннокентий Анненский назвал Потемкина «певцом нового Петербурга».
Идя от некрасовских традиций, культивируя городские песенки, куплеты, жанровые сценки, Потемкин с присущим ему непревзойденным стихо-творным изяществом создал образ низового Петербурга (карусели, кафе, уличная торговля, балаганы, проститутки, пьяницы, таперы, кабаретные танцовщицы и т. д.).
Третьим сборником стихов должна была стать книга «Париж» — прямое продолжение «Смешной любви» и «Герани». И Потемкин создал свою литературную физиологию Парижа.
Книга была написана, но не была издана. Стихи сборника датированы 1913 — 1914 годами. Известно, что Потемкин посетил Париж в 1913-м. На основании целого ряда косвенных данных можно предположить, что он провел там вторую половину апреля и май. Признаки поздней весны заметны в стихах: переполненные открытые террасы кафе, перед которыми выступают уличные актеры, цветущие кусты сирени, зеленый плющ на стене дома…
У Потемкина своя топография Парижа, центральное место в ней занимает Монмартр, фактически — богемно-артистический центр французской столицы того времени. В качестве опознавательных знаков Потемкин выносит в названия некоторых стихотворений известные локусы Монмартра.
Rue Pigalle (улица Пигаль) — расположенная у подножья Монмартра
и прославившаяся начиная с конца XIX века своими знаменитыми кабаре; в частности,
в 1913 году особой славой пользовалось там «Русское кабаре».
«Le Lapin agile» — название одного из старейших артистических кабаре Монмартра. Это совершенно буколическое местечко — небольшой домик с садиком — не раз изображалось на картинах французских художников начала века, в частности Утрилло.
Кабаре существует с 1860 года. Сначала оно называлось «Кабаре убийц», но случайный факт послужил его переименованию. В 1875 году один из завсегдатаев, политический карикатурист Андре Жиль, повесил на фасад домика новую вывеску, изображавшую бравого кролика, с хитрым видом выскакивающего из кастрюли. Кабаре тут же перекрестили в «Кролика Жиля», что по-французски звучит как «ле лапэн а жиль». Очень скоро логика каламбура превратила название кабаре в «Ле лапэн ажиль» («Le Lapin agile»), то есть в «Шустрого кролика».
В начале века завсегдатаями кабаре была артистическая богема, обитавшая по причине дешевого жилья там же, на Монмартре, но посещали его и богатые буржуа, и знаменитые политики. Хозяева, однако, демонстративно сохраняли убогий облик помещения, что должно было напомнить Потемкину интерьер подвала петербургской «Бродячей собаки».
В стихах как о Петербурге, так и о Париже город у Потемкина изображен не как самостоятельный объект описания, а как сцена, декорации, на фоне которых разыгрываются уличные сценки и появляются колоритные обитатели этого городского пространства.
Внимание поэта притягивают персонажи «низменного» ряда: артисты балаганов, уличные торговцы, проститутки. Одно из стихотворений, «Апашка», воспроизводит образ героини Монмартра начала века. Слово apache, которым по-французски с конца XVIII века называли племена воинственных индейцев Северной Америки (по-русски апачи), в 1902 году внезапно обрело новый смысл: журналист газеты «Le Matin» («Ле Матэн») Артур Дюпэн назвал апашами молодых хулиганов с окраин Парижа. Апаши, своего рода дикари в городе, устроили побоище в центре Парижа из-за проститутки Амелии Эли, девушки по прозвищу Золотая Каска (Casque d’Or).
Тема апашей оживленно обсуждалась во французской прессе на протяжении нескольких лет. Газеты взволнованно писали, что число этих молодых хулиганов достигло 30 тысяч и они превратились в настоящую социальную опасность. Апаши пугали, но и привлекали парижан, падких до острых ощущений. Проститутка с Монмартра, апашка по прозвищу Золотая Каска, с помощью журналиста написала свои мемуары и превратилась в настоящую звезду. Ее портрет создал модный художник Дюпре, а в театре «Буфф дю Норд» был поставлен по ее книге спектакль «Золотая Каска и апаши». С него-то и начинается мода на образ апаша в искусстве начала века.
В октябре 1908 года танец апашей был впервые исполнен на сцене одного из монмартрских кабаре. В России в театре «Кривое зеркало» апаш и апашка появились в пьесе Николая Евреинова «Школа этуалей», апашем называли часто молодого Маяковского.
Примечательно, что у Потемкина в петербургском сборнике 1912 года «Герань» есть стихотворение «Апаш и актриса», где отношения двух персонажей разыграны как танец-сценка, то есть представляют собой «отраженный свет» реального образа в зеркале искусства, тогда как в сборнике «Париж» апашка изображена в своем буквальном значении, как образ, порожденный криминальной средой Монмартра.
Синонимичные персонажи появляются в художественном пространстве двух разных столиц у Потемкина не случайно. Многие городские типы переходят из книг о Петербурге в книгу о Париже, обрастая своей спецификой. (Так, много позже в «парижском» рассказе Исаака Бабеля «Улица Данте» легко опо-знаются своеобразно преломленные ситуации и типажи бабелевской Одессы.) Потемкин воссоздает фауну этих двух городов по общей модели, выстраивает их литературную физиологию.
Узнаваемость персонажей создает впечатление взаимного отражения Парижа и Петербурга в поэзии Потемкина, что подкрепляется общей композицией сборника, которая является продуманной.
Книга о Париже начинается со стихотворения «Зеркала», которое закрепляет в этом образе художественный прием, характерный для построе-ния сборника, и воспроизводит типичный для того времени декор париж-ских кафе и бистро. Вальтер Беньямин в своей книге о Париже пишет, что к концу XIX века стены даже самых скромных парижских кафе стали по—крываться зеркалами: «Париж сделался городом зеркал… И даже его гладкий асфальт приобрел зеркальность» (Benjamin W. Paris, capitale du XIXe siаеcle. Paris, 2000, p. 552).
Потемкин, по выражению Н. И. Харджиева, — «поэт выделенных, интенсифицированных слов» (Харджиев Н. И. От Маяковского до Крученых. М., «Гилея», 2006, стр. 188). Эта особенность явственно ощущается в рукописных редакциях стихотворений сборника, где слово нередко занимает целую строку. Принцип зеркальных «удвоений» воплощен и в новаторских внутренних рифмах, напоминающих эхо и смело помещаемых близко к клаузуле в самом начале стихотворения, когда читатель еще не вполне приобщился к ритмической инерции стиха. В «Париже» встречаются два таких случая: «Они скользили с откоса косо…» («Автомобили») и «Как сызмальства привыкшая к прудам / Красива ива…» («Парижанка») (курсив публикаторов).
Последовательности текстов сборника Потемкина присущ внутренний сюжет. Мотив зеркальности и выстраивания бесконечной череды отражений первого стихотворения форсируется во втором, носящем название «Карусели» (ср. «Пасхальные карусели» в сборнике «Герань»), — здесь воссоздан эффект головокружения, перехода в другое состояние и в другой мир.
В центральной части книги, как и в реальном пространстве города, снуют парижские типы. Сборник замыкается двумя стихотворениями, написанными уже в 1914 году в Петербурге. В стихотворении «Комета» на ступенях церкви под обстрелом немецких самолетов гибнет проститутка, символический образ довоенного праздничного Парижа, и с ее смертью кончается беззаботное время «прекрасной эпохи»… Жизнь Парижа, описанная в книге Потемкина, остается замкнутой в ней, как в амфоре.
Последнее стихотворение, «Я опять вернулся в Париж…», написанное от первого лица, является своеобразным признанием в любви к этому городу и воспроизводит мотивы французских популярных песенок того времени, где Париж выступает в роли возлюбленного или возлюбленной. Поскольку Потемкин отправился туда в 1913 году впервые, вопрос о его реальном возвращении в город отпадает, речь в стихотворении скорее всего идет о возвращении в Париж, которое поэт осуществляет, создавая книгу о Париже.
Возникает впечатление, что «Я опять вернулся в Париж…» (а в первом варианте публикации: «Я опять возвращаюсь в Париж…») есть продуманный эпилог сборника, в котором воплощен эффект многократных отражений, на которых и построена эта несостоявшаяся книга.
Примечательно, что в свете нашего знания о последующей судьбе поэта, который закончил свою жизнь в 1926 году в эмиграции в Париже, это стихо-творение обретает смысл неожиданного пророчества.
Стихи Потемкина высоко ценили такие знатоки поэзии, как Л. Я. Гинзбург, показавшая его связь со стихией «галантерейного языка» в поэтике Олейникова, и Н. И. Харджиев, отметивший, что пародии и стилизации частушечных и песенных мотивов в его стихах «предвосхищают └Двенадцать” Блока». Элементы «опережающей поэтики», несомненно, присутствуют в потемкинском «Париже»: сегодняшний читатель сборника вспомнит созданную много позже «Европейскую ночь» Ходасевича, стихи Поплавского (как и других поэтов «парижской ноты»), парижские строки Владимира Высоцкого и Виктора Сосноры.
Петр Потемкин
ПАРИЖ
Зеркала
Зеркала,
зеркала, зеркала,
Зеркала без конца и числа!
Зеркала вместо рам и картин,
Зеркала вместо клумб и куртин,
Зеркала облепили собой
Стены вместо привычных обой…
В зеркалах утопает Париж!
Зеркала вместо окон и ниш,
Зеркала — потолки и полы,
Двери, стулья, прилавки, столы!
Я сижу и курю в зеркалах,
Я — в углу, я повсюду в углах.
Я, бесчисленный, пью и курю
И с собою самим говорю.
И когда предзакатная тишь
Луч румяный уронит в Париж,
Луч, подхваченный сонмом зеркал,
Разольется, как огненный вал.
Зеркала, как цветы, расцветут
И румянами солнца зажгут
Дам седых, легкомысленных дев.
И, зеркальные маски надев,
Понесут они в темный бульвар
Отошедшего солнца пожар.
Карусель с быками
С
золотыми рогами
Белые быки
Мчатся кругами,
Быстры и легки.
То вверх, то вниз,
По три в ряд.
Мотаются,
Качаются,
Летят.
Звенят звонки.
Мычат быки…
Крепче держись,
Не свались!
Гирлянды лампочек —
Как колье брильянтовые
На шее у карусели.
Сколько дамочек,
Глаза закатывая
В сладострастном веселье,
Сидят на шеях быков, —
Между рогов.
Звонки
Звенят,
Быки мычат…
Узкие юбки,
Обнимая колени,
Обнажают икры дам.
Сколько уступки,
Сколько лени,
Сколько хотений,
Горений,
Стремлений
В этих глазах — блудливых, как я сам!
О, ярмарка Парижа,
Праздник его души,
Гори же, свети же,
Пляши!
Кудесник
Там,
под мордой красного черта, —
Вход в балаган.
Там кудесник первого сорта
Бьет в барабан.
Там на ступеньках, обтянутых красным
Рваным сукном,
В розовом фраке стоит он с ужасным
Лицом.
Черной бородкой совсем Мефистофель,
Ус словно штык.
Лысый череп и египетский профиль
Условно дик.
Девочка дочка стоит на [скамейке] тумбе,
Готова начать
Сеанс спиритизма — о Д’Арк, о Колумбе
Вещать и пищать.
Будет привычной вызубренной ложью
Стяжать успех.
Будет бледной, забьется дрожью
В трансе для всех.
Все поверят: солдаты, модистки
И сердце мое,
Пока шутник концом зубочистки
Не уколет ее.
Вздрогнет девочка, захохочет,
И этот смех
Всю толпу насмерть защекочет
И осилит всех!
Силомер
Столб
стоит на дороге,
Рядом тумба — по ней,
Расставив кривые ноги,
Тяжким молотом бей.
Ударишь удачно, взовьется
Вверх по столбу скоба,
И алым светом зажжется
Лампа на вышкe столба.
Украсит цветком бумажным
Подвиг этот тебя,
И будешь ты очень важным
Ходить, усы теребя.
Ну, что же ты медлишь? Скорее!
Или рука слаба?
Смотри, друг у друга на шее
Толпа стоит вокруг столба.
Рады глядеть, как торговка,
Юбки задрав догола,
Над головой неловко
Молот большой подняла.
Шляпка ее на затылке,
Выбились пряди кос.
Верно привыкший к бутылке,
Красен курносый нос.
Рваный чулок спустился
С толстой потной ноги…
Как я рад, что родился
Не сыном этой карги.
Автомоб[ильная гонка]или
Они
скользили с откоса косо,
Они прижимали к земле колеса,
Беря виражи, кренились бешено,
И тело механика было свешено,
И вновь бросались под гору вниз,
Куда метал их желанный приз.
Было их много — синих, красных,
Пестрых врагов, в одном согласных.
В одном стремленье, в одном напряженье,
В брезгливо-быстром, бурном движенье,
Все воздух рвали, и он, разорванный,
Свистел, кидался, бессильный, в стороны,
И вновь сливался плотной стеной,
Пыльный, отравленный, злой и дрянной,
И новый таран раздирал его грудь,
Чтоб где-то далекой точкой мелькнуть….
Татерсаль
«Скачки
для дам и мужчин»
Написано черной краской
Под лошадиной маской,
У входа стоит господин…
Худенький и жидкий,
В рейтузах и серой визитке.
И тут же, в белом трико,
В ярко-зеленой жокейке,
Грудь приподняв высоко,
Сидит мадам на скамейке.
Хлыстом обтрепанно-стертым
Бьет она по ботфортам.
С виду ей [40] сорок лет.
Бросив [5] пять медных монет,
Я поднял портьеру
И придвинулся к барьеру.
Грязью бросая в лицо
Зрителям при удаче,
Скрюченные [3] три клячи
В тесное сжались кольцо.
И скачут, хрустя костяками,
Стуча кривыми ногами.
На одной уселся солдат,
На других сидят амазонки.
Голоса и хлысты их звонки:
На столбах высоко плакат —
Ряд букв, грязных и потных:
«Пожалейте животных!»
Торговец
На
франк четырнадцать вещей:
Цепочка и стакан для виски,
И крест с частицами мощей,
Браслетка и капот английский.
Все есть в четырнадцати тех
Вещах, имеющих успех.
Их продает комиссьонер
С лицом кюрэ-иезуита.
Совсем на английский манер
Лукавое лицо побрито.
И чуть помятый котелок
Надвинут плотно на висок.
Цепочку, рюмку и капот
Он в длинной речи восхваляет
И говорит, что счастлив тот,
Кто эти вещи покупает.
Ему простится всякий грех,
И ждет его у дам успех.
Когда ж подкупленный шоффер
Толпу неверящих раздвинет
И звонко, всем наперекор,
За эти вещи франк свой кинет,
Тогда без удержу спешат
Все поскорей [найти] купить свой клад.
И, мудро сплавив свой запас,
Торговец под руку с шоффером
Спешат в кафэ, чтоб через час,
Чуть подкрепив себя ликером,
Идти уж на другой бульвар
Свой рекламировать товар…
Битюги
Тяжко
хлопают копыта
Тяжелоступых битюгов.
Свирепый бык свистит сердито,
Выравнивает такт шагов…
И хлип, и хляп, и хлоп, и хлюп
И бросский, весский <так! — Н. Б., И. Л.> окрик: юп!
Второй битюг уперся мордой
Переднему в широкий круп,
Его хомут в овчине гордой
Венчает ярко-красный чуб…
И хлип, и хляп, и хлоп, и хлюп
И бросский, весский окрик: юп!
Игорный притон
Когда,
как меч, занесена рука
Закованного в счастье банкомета,
Ты чувствуешь, что должен сделать что-то,
Что на тебя с изгиба потолка
Насмешливая Мойра игрока
Глядит как на глупца, как на илота,
И если не изменишь ты расчета, —
Ты проиграешься наверняка.
Но есть спасенье!.. Только стоит трубку
Потухшую еще раз закурить,
И Мойра засмеется добрым смехом
И сделает тебе невольную уступку,
И будешь вить ты выигрыша нить,
Осмеянный, но радостный успехом.
Пожиратели огня
Темен
ночной бульвар.
Только кружкби зеленого газа
Крадут сумерки глаза
Да огнями расшитый бар.
Я сижу за передним столом.
Там за мной,
За моей спиной,
Все светло, все как днем.
А тут, где надменную трость
Я воткнул в щебечущий гравий,
Здесь свет ушел в темноту.
Я ночной, я обычный гость.
Я сижу в темноте на свету,
Как в огнистой оправе,
Я мечту за мечтою плету.
В бокале желтое ситро,
Перед глазами вход в мэтро,
Мэтро пустынное, ночное…
Из-за решетки вышли двое.
Привычно
бросив пару фраз,
Как брошу я окурок мятый,
Один из них — охрипший бас,
Худой и угловатый,
Зачем-то отвернулся,
Чего-то выпив, поперхнулся,
И хлынул быстрый ток огня
Из рта открытого, как лава,
Направо
От меня
В ночное небо…
Опять хлебок,
И коркой хлеба
Утерты наскоро усы,
И снова яркий ток
Неподражаемой красы.
Плевок
Огнем
Туда, к надзвездным странам…
Эй, вы, сидящие кругом,
Вы, люди, ласковые днем,
Подайте этим шарлатанам.
Жонглер
Когда
по вечерам кафэ шумят,
Когда глаза от света их болят,
Когда, прижавшись к столикам лениво,
Сидят мужчины за бокалом пива,
А дамы пестрые меж них снуют,
Боясь утратить радости минут,
Когда, как пыль цветов, тревожит мудро
Сердца мужчин приманчивая пудра,
Когда абсент, проникнув в ткань ума,
Внезапно в замки превратит дома
И женщина любая ночью синей
Покажется ликующей богиней, —
Тогда и он придет и скажет речь
И, сбросив свой пиджак с убогих плеч,
Начнет жонглировать то стулом, то бокалом,
Стараясь быть для всех приятным малым.
Противный всем, он ради чьих-то су
Чугунный стол качает на носу,
И, ширя рот, и пропитой и грязный,
Скребет он воздух песней гривуазной.
Когда-нибудь сорвется тяжкий стол,
И брызнет мозг на чей-нибудь подол,
И, наклонившись над горячим трупом,
Ты будешь и рассеянным и глупым.
Но я в кусочке мозга обрету
Всю жизнь глупца, печали и мечту…
И женщина моим предстанет взорам,
Заплеванная виски и ликером.
Апашка
Два
трехугольника Астарты
Ее глаза,
И неверней удара в карты
Ее слеза.
Она верна, покуда знойность
Любви верна,
Она стройна, покуда стройность
В крови сильна.
Она стареет с каждым годом,
Но молодой
Умрет на радость пешеходам
На мостовой.
Она ругается сегодня:
Подите прочь!
Тебя с ней познакомит сводня
Назавтра в ночь.
Она покорно бросит тело
В твою кровать,
Чтобы наутро, кончив дело,
Пораньше встать.
У ней есть друг. Он бьет. — Однако
Он любит, ждет.
Она затравленной собакой
К нему ползет.
Когда же друг под гильотиной
Испустит дух,
Она, ругнув его скотиной,
Полюбит двух.
Парочка
…Сиди
и смотри
На высокую стойку,
Как рыжий Анри
Наливает настойку…
Что подперла
Лицо рукою,
Глаза подвела
Зеленой тоскою?
Брось, забудь
Свою Кларетту.
Ты была с ней до свету
И со мною побудь
Чуть-чуть!
Ну, веселее
Выпей абсенту,
Красную ленту
Вплети понаглее.
Или ты все еще грезишь
О ее нежном теле?
Хватит! Слезай с постели,
А не слезешь —
Будешь дело иметь со мною!
Сводничать мне надоело!
Нет! Уж коли задело,
Так будь же и мне женою!
Lapin agile
Ты
видишь на горе кабак —
Он [Бы] Шустрым Кроликом зовется.
Там легкий плющ на стенке вьется,
Там летом знойным рдеет мак.
Иди туда. Легко там пьется
И сидр, и виски, и коньяк.
Там, в садике, в кусту сирени,
Поставит дед тебе скамью,
И ты любимую свою
К себе посадишь на колени
И будешь петь, как я пою,
Томясь душой в любовном плене.
Не догадается сосед,
Что ты поешь. Он не услышит.
Твой рот едва приметно дышит, —
У песни сердца звука нет, —
Неслышно грудь она колышет,
Как мозг больного — сладкий бред.
И песнь твою поймут лишь двое,
Она да ласковый старик —
Хозяин. С детства он привык
За стойкой, там, у стенки, стоя,
Улавливать немой язык
Сердец, забывших все земное.
Гитару снимет он с гвоздя,
И, пыль стряхнув, зашепчут струны,
Как плеск лазоревой лагуны,
Как шум весеннего дождя.
И голос старческий, но юный
Польется, воздух молодя.
И песня эта той же будет,
Твоей, но громкой и живой…
Своею вечной новизной
Она застывшего разбудит.
И поцелуев пышный рой
Твоих никто уж не осудит.
Парижанка
Как
сызмальства привыкшая к прудам
Красива ива,
Привыкшая сыздетства к зеркалам,
Она красива.
У ивы отыми родимый пруд —
Она завянет.
Лиши Ее зеркал на пять минут —
Ее не станет.
«Rue Pigalle»
Темная
гитана
С нависшей бровью
Затанцевала, и дрогнул зал.
Сочится рана
Сердца любовью…
Туго другу пояс завязала, —
За услугу друг ей руку жал.
Ну же, кабальеро,
Стукни каблуками,
Разбуди чечеткой
Хладнокровный пол.
Или слишком серо
В этом баре с нами?
Стукни, топни пяткою четкой,
Кровный мой красавец, мой креол!
И сольются в звонкой
Дроби кастаньеты.
Это — стуки сердца,
Ропоты любви.
У гитаны тонкой
Звякнут амулеты…
Боюсь, добьюсь ли?.. Дрогнет ли дверца?..
Друга дорогого позови!
Хильда
1
Хильда,
ласковый трусик,
Хильда, прелесть моя.
Что за взбалмошный усик
Носит шляпка твоя?
Или мне показалось,
Или нет ничего?
Что ж на ней колыхалось
Для меня одного?
Усик, усик, конечно.
Но, лукавая, ты
Оборвала беспечно
Тонкий усик мечты.
И теперь ты не трусик,
А как все и как я,
И цветок, а не усик
Носит шляпка твоя.
2
На
свете родилась
Она в стране озер.
И ласково и мило
Сияет синий взор.
Она стройней тростинки
И гибче камыша,
И, детская, росинки
Светлей ее душа.
Она, как зайчик серый,
На месте не сидит
И с розовою верой
Навстречу дню спешит.
Своею верхней губкой,
Приподнятой чуть-чуть,
К стеклу любого кубка
Ей хочется прильнуть.
И пить, и пить… Покуда
Не выпьет все до дна.
Она — сама причуда,
Она — сама весна.
Мой зайчик, милый трусик,
Ты с каждым днем жадней,
Смотри, омочишь усик
Ты в горькой браге дней.
И сразу станешь вялой,
И сразу загрустишь,
Как осенью усталой
Наш северный камыш.
3
Я
купил у китайчонка
Три бумажные цветка
Для забавного зайчонка,
Для любимого зверка.
И зайчонок Хильда смело
Приколола их на грудь,
Не смущалась, не краснела,
Не жеманилась ничуть.
Для нее цветы — забава,
Для нее цветы — убор,
Ласково, а не лукаво
Благодарный светит взор.
И такая мне отрада
Этот взор (я не шучу),
Что и ласки мне не надо,
И любви я не хочу…
Комета
Вчера
над Парижем сияла комета.
Была она лунно-зеленого цвета.
Был хвост ее дерзкий колюч и упрям,
И нес он сиянье далеким морям.
Она озаряла и долы и пашни,
Комета-прожектор на царственной башне,
Дразнила и город она, и луну,
То вниз устремляясь, то вновь в вышину.
И город, померкнувший, ждал терпеливо
Лучей ее колких бесшумного взрыва
И, нежно-покорный в мятежные дни,
Свои погасил перед нею огни.
В тени его зданий неслышно тонули,
Всю ночь ожидавшие света, патрули.
И
только сверкали, и то не всегда,
У легких машин серебром обода.
И было так тихо, так ласково тихо, —
[Забытая] Обычная стала забытой шумиха,
Кафэ обезлюдила горькая тьма,
И тупо дремали слепые дома.
На узкой скамейке у церкви «Sulpiсe»,
Где ветви деревьев послушно сплелись,
Сидела одна возле древних колонн,
Печальная дева веселых времен.
Зрачки ее глаз напряженно глядели,
Холодные пальцы забыто висели,
Казалось бессмысленным жить и ходить,
И так нестерпимо хотелось курить.
И вдруг, точно острое быстрое жало,
Вонзаясь куда-то, в ночи прожужжало,
И вспыхнул цветком набегающий гром,
И рухнул на деву разрушенный дом.
Застыла комета, увидев кого-то.
И хлопнули тявко <так! — Н. Б., И. Л.> бичи пулемета,
По крышам запрыгали градины пуль,
И быстро промчался куда-то патруль…
И капля по капле толпа притекала
По темным проулкам седого квартала
И стала смотреть, как ее увезли,
Ее, заплатившую счеты земли.
И снова все стихло, и только комета
Искала у черного неба ответа
И слала на звезды свой светлый поток
Да ухнул на Сене моторный гудок.
* *
*
Я
опять вернулся в Париж,
Как к новой любовнице,
Покинув старую.
Снова грезишь, по-прежнему горишь,
Хоть и не быть бесплодной смоковнице
Пышной чинарою.
Новизны еще нет в помине,
Хотя нету и старости,
В том, что брошено…
И сильнее пленяет, вдвойне,
Все, что сердцем в злой ярости
Было скошено.
[Но как] Он в новой любви есть всегда,
привкус старого надоевшего
[Хотя превосходного] И безысходного!
Так и в тебе, мой город-звезда,
Слишком много перегоревшего,
[Хотя] Но всегда превосходного.
Что ж? Я знаю — любовниц нет,
Все они лишь одна любовница,
Та же все в сущности,
Но есть новый любовный бред —
И плоды принесет смоковница
Невиданной тучности.
Примечания
Издание третьей книги Петра Потемкина в свое время не состоялось по причинам, по сей день не до конца проясненным исследователями. Материалы сборника хранятся в фонде поэта в РГАЛИ (ф. № 1715, ед. хр. 1, оп. 1, л. 1 — 28). Третьей книгой Потемкина стал изданный уже в 1923 году в Берлине сборник «Отцветшая герань: То, чего не будет» (Берлин, Изд-во З. И. Гржебина). Четвертая вышла в 1928 году в Париже, посмертно.
Рукописные и машинописные листы вложены в двойной лист-обложку с надписью: «Париж. Стихи П. П. Потемкина».
Единица хранения включает старую опись (№ 11859) с архивной нумерацией стихотворений (далее — АН), значительно отличающейся от авторской. Часть стихо-творений была впоследствии опубликована в различных периодических изданиях и в по—смертно изданной книге: Потемкин П. П. Избранные страницы; Потемкин П. П., Поляков С. Л.Дон-Жуан — Супруг Смерти. Париж, 1928 (далее — ИС); тексты воспроизводятся по оригиналу, с приблизительной реконструкцией авторской композиции сборника. Зачеркнутые автором варианты даны в квадратных скобках курсивом. Разночтения (не касающиеся пунктуации и особенностей орфографии) приводятся в примечаниях. В скобках после названия стихотворения указывается номер, поставленный Потемкиным на соответствующем листе.
Стихотворения пронумерованы рукой автора, однако трудно говорить о раз и навсегда установленном порядке: нумерация явно носит предварительный, «прикидочный» характер. Неясно, какое стихотворение должно было открывать сборник: авторская нумерация начинается с цифры 2 («Зеркала»). Номером 5 отмечены два стихотворения («Силомер» и «Автомобили»), поэтому сегодняшний читатель с полным правом может мысленно поменять их местами; отсутствуют позиции 17 и 19.
Особое место занимает оставленное нами за пределами основного корпуса сборника стихотворение «Под Новый 1913 год», не учтенное в старой описи и явно инородное по характеру бумаги и почерка; нет в нем (во всяком случае, «на поверхности» текста) и парижской темы. Листы с рукописью стихотворения носят номера 7 — 8 и, таким образом, «пересекаются» в общей композиции со стихотворением «Торговец», также обозначенным цифрой 8. Нет уверенности, что новогоднее стихотворение предназначалось для «Парижа»; вместе с тем если не тематически, то биографически оно примыкает к замыслу книги о городе, который автор посетил в 1913 году. («Младший мирискусник» Николай Сапунов, входивший в ближайший круг приятелей поэта, погиб во время лодочной прогулки в Териоках 14 июня 1912 года. 1913-й, «парижский» в жизни Потемкина, — первый год без Сапунова.) Стихотворение было опубликовано в книге: Сапунов Н. Стихи, воспоминания, характеристики. М., Издание Н. Н. Карышева, 1916.
Под Новый 1913 год
Сапунов, ты умер,
мне
Не оставив ни наброска,
Но письмо сильней вдвойне.
В гладкой памяти и плоской
Ты провел рубец. Вот он,
Коробок лапшинских спичек,
Мой заветный медальон
Дорогих твоих привычек.
Вместе с целыми лежат
Обгорелые в нем спички,
И окурок смят и сжат,
В форме форменной кавычки.
Сапунов, волшебник, маг,
Как сумел ты это сделать,
Что и ты сам, и бумаг
Неизменней эта мелочь
Заставляет вспоминать
Про утраченного друга
В час, когда зовет мечтать
Разгрустившаяся вьюга.
Сапунов, ты жив и там,
И влюбленность кинуть сушу.
Сапунов, ты не волнам
Отдал красочную душу:
Сапунов, ты жив во всем,
В каждой мелочи и вещи,
В каждом отзвуке земном
Слышен мне твой голос вещий.
Сапунов, сегодня мы
Новый год опять встречаем.
Неужель уста немы,
Те, чей тон незабываем.
В час волшебный, в смертный час
В новогодний, друг ушедший,
Неужель ты кинешь нас,
Как цветок кидал отцветший?
Сказка чуда нам нужна —
Дай ее вот этим сводам,
Встань! Возьми бокал вина
И [скажи] промолви: С Новым годом!
«С Новым годом!» крикнем мы,
И почтив тебя вставаньем —
Ты, кого уста немы,
Но кто жив своим молчаньем.
Единственное стихотворение без номера — «Я опять вернулся в Париж…». Скорее всего, оно должно было завершать книгу.
Последнее в авторской нумерации стихотворение — «Комета» — отмечено числом 21, и замысел общей композиции книги, таким образом, может быть связан с идеей судьбы, жребия, с игорной символикой (на игральной кости нанесена 21 точка; карточная игра «двадцать одно»). Ср. название центрального или чрезвычайно близкого к центру общей композиции стихотворения: «Игорный притон».
К теме Парижа Потемкин возвращается в последний год жизни.
Саша Черный назвал в статье «Путь поэта» два поздних стихотворения набросками «горьких
строк парижской, эмигрантской └Герани”» (ИС, стр. 8). Л. А. Евстигнеева писала
о «невольном вздохе», слышимом в эмигрантских стихах, не разделяя (намеренно?) стихи
1913 — 1914 («Татерзаль», «Lapin agile») и 1926 годов — «Эйфелеву башню» и
«Яр»
(см.: Евстигнеева Л. А. Журнал «Сатирикон»
и поэты-сатириконцы. М., «Наука», 1968, стр. 258). Там же говорилось, что стихи
парижского цикла 1913 года наполнились в годы эмиграции «новым смыслом» (стр.
252).
Эйфелева башня
Красит кисточка моя
Эйфелеву башню.
Вспомнил что-то нынче я
Родимую пашню.
Золотится в поле рожь,
Мух не оберешься.
И костей не соберешь,
Если оборвешься.
А за пашней синий лес
А за лесом речка.
Возле Бога, у небес,
Крутится дощечка.
На дощечке я сижу,
Кисточкой играюсь.
Эх, кому я расскажу,
И кому признаюсь?
Яр
Не
помню названья — уплыло,
Но помню я весь формуляр.
Да разве в названии сила?
Пускай называется: «Яр».
Ценитель развесистой клюквы,
Веселый парижский маляр,
Две странные русские буквы
На вывеске выписал: «Яр».
И, может быть, думал, что это
Фамилия древних бояр,
Царивших когда-то и где-то, —
Две буквы, два символа: «Яр».
Окончил, и слез со стремянки,
И с песней отправился в бар…
И тотчас досужие янки
Пришли и увидели: «Яр».
И в новой пунцовой черкесске,
Боярский потомок, швейцар
В дверях отстранил занавески,
Чтоб янки вошли в этот «Яр».
И янки вошли, и сидели,
И пили под звуки гитар,
И ярко горели и рдели
Две буквы на вывеске «Яр».
Их грабили много и долго,
Но князь открывал им Вайт-Стар,
Но пела княгиня им Волгу,
И мил показался им Яр.
Приятно все вспомнить сначала,
В каком-нибудь там слипинг-кар,
Как дама о муже рыдала
Расстрелянном, там, в этом «Яр».
Как, в рот запихавши кинжалы,
Как гончая, худ и поджар,
Какой-то забавнейший малый
Плясал в этом бешеном «Яр».
Зеркала (2)
Текст воспроизводится по публикации в журнале «Новый Сатирикон» (1913, № 5, стр. 7). (Далее это издание обозначается: НС.) В материалах к сборнику вместо текста — записка, адресованная издателю (л. 7 АН):
Зеркала
Зеркала,
зеркала, зеркала…
Зеркала без конца и числа…
[Это стихотворение дано было по-моему Экстер. Если нет оно должно быть в Новом Сатириконе за 1913 год приблизительно в Августе.
Найди непременно!!!] <Зачеркнуто карандашом>
NB. Оставить страницу для этого стихотворения. <Карандаш, наискось.>
Упоминание имени Александры Александровны Экстер (в девичестве Григорович; 1882 — 1949), известной в то время киевской художницы и меценатки (впоследствии жившей в Париже), а также факт переписки Потемкина с поэтом Владимиром Юрьевичем Эльснером (1886 — 1964) позволяют предположить, что сборник планировался к изданию в Киеве. В офортах, сделанных А. А. Экстер для книги И. А. Аксенова «Неуважительные основания» (М., «Центрифуга», 1916), доминировал мотив зеркальности.
В журнальной публикации «Зеркала» завершали «двойчатку», открывавшуюся стихотворением, также тематически и эстетически близким «Парижу»; возможно, оно должно было открывать книгу, но по каким-то причинам было утрачено. В ИС — под названием «Парижские зеркала» (стр. 78).
И
я сидел в кафе, и я смотрел на вас,
Деревья чахлые заплеванных бульваров,
И больно резали мой непривычный глаз
Огни приветные всю ночь открытых баров.
И видел я шелка павлинно-пестрых дам,
И груди белые парадно-черных фраков.
Я взглядом шел своим за ними по следам,
Но взгляд ответный их у всех был одинаков.
В нем не было любви, в нем не было стыда,
Была у всех одна зеркальная улыбка.
И, улыбнувшись мне, шли так же господа,
Как госпожи их, вызубренно-гибко.
Их гибкости такой учили зеркала.
И совесть зеркалом они сменить сумели,
Повесивши зеркал повсюду, без числа…
И на меня они, как в зеркало, глядели.
Оба стихотворения были перепечатаны под редакторским заголовком «<Из цикла └Парижские зеркала”>» в книге: «Поэты └Сатирикона”». Предисл. Г. Е. Рыклина. Вступ. ст., биогр. справки, подгот. текста и примеч. Л. А. Евстигнеевой. М.—Л., «Советский писатель». Ленинградское отделение, 1966, стр. 115 — 116.
Карусель с быками (3)
Л. 9—10 АН, автограф на сдвоенном листе.
Кудесник (4)
Л. 13 — 14 АН, автограф на сдвоенном листе. Это стихотворение парижского цикла было опубликовано в НС первым, сразу же по возвращении автора из Парижа, в другой редакции, под заголовком «В Париже. I. Кудесник-спирит» (1914, № 2, стр. 10). Строка 8: Странным лицом. Строка 12: Несносно дик. Строка 13: Девочка-дочка стоит на тумбе. Строки 17 — 20:
Станет бледной, забьется
дрожью
В трансе для всех.
Будет привычной вызубренной ложью
Стяжать успех.
После последней строки 28 «Осилит всех!» следовало:
Всяк поймет, кто она
такая
И кто он — поймет
Вместе с улыбкой, два су бросая,
Уйдет вперед.
В ИС — в еще одной редакции, под названием «Балаган. 1» (стр. 72 — 73). Строка 8: Мертвым лицом. Строки 9 — 12 отсутствуют. Строки 13 — 16:
Девочка дочка стоит
с ним рядом,
Готова начать
Сеанс внушенья — под отчьим взглядом
Затрепетать.
После последней строки 28 (в ИС — Осилит всех) следовало:
Всякий поймет, кто
она такая,
И кто он — поймет,
И вместе с улыбкой, два су бросая,
Уйдет.
Силомер (5)
Л. 23 АН, машинопись. Впервые — в НС (1914, № 24, стр. 8). Строка 17 здесь: Смотри, смотри, вот торговка. Строка 18: Юбку свою задрала. Строка 19: И на плечо неловко. В ИС — стр. 74 — 75. Строка 16 здесь: Толпа стоит вкруг столба.
Автомобили (5)
Л. 3 АН, машинопись, заголовок от руки с исправлением. Под названием «Автомобильные гонки» — в журнале «Иллюстрированная Россия» (1924, № 8, 1 декабря). Строка 13: И вновь смыкался плотной стеной.
Татерсаль (6)
Л. 24 АН, машинопись с правкой, заголовок от руки. Таттерсаль (Tattersall) — первоначально: учреждение для любителей верхового спорта, основанное в Лондоне 1766 году Ричардом Таттерсалем (Richard Tattersall); позже так было принято называть заведения типа ипподрома или манежа. Еще одно значение — специально отведенное место на ипподроме, где принимают ставки при игре на скачках. В ИС — под названием «Татерзаль», стр. 68 — 69. Строки 9 и 10 здесь — в обратном порядке. Строка 18: Зрителям, без отдачи. Строка 20: В мертвое сжались кольцо.
Торговец (8)
Л. 25 АН, машинопись с правкой. Впервые — в НС (1914, № 28 — 29, стр. 16) под названием «Уличный торговец», в другой редакции. Строка 1: За франк четырнадцать вещей. Строка 2: Цепочка, рюмочка для виски. Строка 8: С лицом отца иезуита. Строка 9: Почти на английский манер. Строка 10: Лицо лукавое обрито. Строки. 13 — 18:
Он ничего не продает
Он ничего не предлагает
Он просто рюмку и капот
Необходимыми считает.
И говорит, что счастлив он
Затем, что этим всем снабжен!
Строки 13 — 18 отсутствуют. Строка 19: Когда ж подкупленный шоффер. Строка 26: Торговец со своим шоффером.
Битюги (9)
Л. 5 АН, автограф.
Игорный притон (10)
Л. 8 АН, автограф. Такого рода заведения в большом количестве были на Монмартре.
Пожиратели огня (11)
Л. 18 — 19 АН, автограф. В первое десятилетие века в Париже особенно популяр-ными сделались массовые уличные развлечения и спектакли, превратившие город в сплошное пространство праздника. См.: Shattuck R. Les Primitifs de l’Avant-garde. Paris, 1968; Chevalier L. Montmartre du plaisir et du crime. Paris, 1980; Seigel J. Paris bohаеme, 1830 — 1930. Paris, 1986.
Жонглер (12)
Л. 6 АН, машинопись. Впервые — в рижской газете «Сегодня», под названием «Париж. Жонглер» (1924, № 239, 19 октября, стр. 5). Парижские стихи Потемкина точно соответствовали тематическим интересам этого издания (далее обозначается: С), где регулярно печатались очерки А. Рогожина и Р. Словцова о Париже. Строка 2 здесь: Когда от света их глаза болят.
Апашка (13)
Л. 4 АН, машинопись. Впервые — в НС (1914, № 24, стр. 8), вместе с стихотворением «Силомер», под общим заголовком «Парижские типы». Строка 19: Чтобы назавтра, сделал дело, Строка 21: У ней есть друг. Он бьет однако. Строка 23: Она как верная собака. Также в С (1924, № 245, 26 октября, стр. 10). Строки С 5 — 12 здесь опущены. В ИС стр. 76 — 77. Историю парижских апашей см.: «Сhroniques du Paris apache (1902 — 1905)». Paris, 2008.
Парочка (14)
Л. 17 АН, машинопись. Впервые — в С (1924, № 250, 2 ноября, стр. 11).
Lapin agile (15)
Л. 15 АН, машинопись. В ИС, в другой редакции,
без деления на строфы —
стр. 70 — 71. Строка 2: Он «Быстрым Кроликом» зовется. Последние
три стиха здесь:
Она весну твою разбудит.
Жужжит пчела, томится зной.
Тебя никто здесь не осудит.
Парижанка (16)
Л. 16 АН, автограф. Особенности стиха и изящество образа напоминают о стихо-творении А. А. Фета «Бабочка» (1884).
«Rue Pigallе» (18)
Л. 22 АН, автограф. Согласно «Le Guide des plaisirs de Montmartre» (1913) («Справочнику по местам удовольствий Монмартра за 1913 год»), улица Пигаль, как и площадь Пигаль, носящие имя великого французского скульптора XVIII века, в конце XIX столетия сделались центром ночной жизни Монмартра. Стихотворение предво-схищает танцевальные образы и ритмы в поэзии Валентина Парнаха (см.: Парнах В. Я. Жирафовидный истукан. М., «Пятая страна»; «Гилея», 2000).
Хильда (20)
Л. 21 АН, машинопись, в два столбца. Сведениями об адресате стихотворения публикаторы не располагают. Поэтика близка стихии непритязательного, «домашнего» альбомного стихотворства, детским стихам Потемкина из журнала «Галчонок» и поэтическим посвящениям детям (см., например, обращенное к дочери поэта стихотворение «Моя Иришка», открывающее ИС, стр. 12 — 13).
Комета (21)
Л. 11 — 12 АН, автограф. Впервые — в НС (1914, № 42, стр. 11). В ИС — стр. 66 — 67. Также в кн.: «Поэты └Сатирикона”». М. — Л., 1966. стр. 119 — 120. В печатной редакции строка 2: Была она мутно-зеленого цвета. Строка 10: Лучей ее острых бесшумного взрыва. Строка 18: Привычная стала забытой шумиха. Строка 21: На узкой скамейке у церкви Сюльпис. Строка 34: И хлопнули гулко бичи пулемета. В комментарии указано, что речь идет «о налете немецких цеппелинов на Париж в начале Первой мировой войны» («Поэты └Сатирикона”», стр. 338).
«Я опять вернулся в Париж…»
Л. 27 АН, машинопись. Впервые — в НС (1914, № 21, стр. 6) под названием«Новое в старом».Строка 1 здесь: Я опять возвращаюсь в Париж. Cтрока 2: Точно к новой любовнице. Строка 3: Снова грезишь, но старым горишь. Строка 4: Ах, не быть бесплодной смоковнице. Строка 7: Нет уже новизны в новизне.
И далее, после строки 10, в другой редакции:
Но сильнее тянет вдвойне
То, что сердцем в дни ярости
Было скошено.
И как в новой любви есть всегда
Привкус старого надоевшего
Но безысходного,
Так в тебе, Париж, город-звезда
Много для меня перегоревшего,
Хотя превосходного.
Но как многих любовниц нет
А есть всегда одна любовница,
Все та же в сущности.
Так мне ты сулишь новый бред
И несешь плоды мне смоковница
Невероятной тучности.
Намеренная «неуклюжесть» стиха и «квадратность» композиции напоминают о некоторых приемах поэтики М. А. Кузмина, а первая же строка может быть прочитана как полемический парафраз начала стихотворения «Ax, покидаю я Александрию…» (1905).