Опыт нового перевода
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2009
Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Катулла и “Приаповой книги”. Лауреат многих литературных премий. Живет в Москве.
Моим грузинским друзьям, живым и мертвым
Впервые на русский язык знаменитое стихотворение Николоза Бараташвили “Мерани” (по-грузински произносится с ударением на первый слог), написанное в Гяндже в 1842 году, переложил 125 лет назад Иван Феликсович Тхоржевский (1843 — 1910), влюбленный в поэзию тбилисский адвокат польского происхождения, занимавшийся переводами на досуге. Перевел он его на литературный язык своего времени четверостишиями шестистопного ямба с перекрестной рифмой, довольно точно при этом передав общий смысл и образный строй оригинала:
Летит мой конь вперед, дорог не разбирая,
А черный ворон вслед зловещий крик свой шлет.
Лети, мой конь, лети, усталости не зная,
И по ветру развей печальной думы гнет.
С тех пор это стихотворение стало самым переводимым на русский язык поэтическим произведением не только с грузинского, но и вообще с каких бы то ни было других языков. Лишь отдаленно приблизиться к соперниче-ству с ним по количеству переводов могли бы только “Ворон” Эдгара По или “Пьяный корабль” Артюра Рембо. Судите сами: общее количество русских переводов “Мерани” давно уже перевалило за третью сотню, и это, подозреваю, далеко не предел. Только в одном переводческом конкурсе, специально организованном в 1967 году к 150-летию со дня рождения поэта, поучаствовали две сотни переводчиков!
Целых шестьдесят переложений сделал, используя различные поэтиче-ские способы, и опубликовал в грузинской периодике почтенный тбилисский переводчик и исследователь поэзии Натан Баазов, подаривший мне прошлым летом в Батуми единственный оставшийся у него экземпляр книжки 1998 года выпуска, полностью посвященной одному стихотворению Бараташвили, с оригиналом, с двумя подстрочниками, с переводом на иврит и с тридцатью русскими переводами, из которых половина принадлежала самому дарителю, гордо сказавшему:
— Это стихотворение на русский язык непереводимо!
Действительно, есть ли смысл плодить новые сущности, перелагая в 351-й раз один и тот же текст, если отрицательный результат заведомо известен? Однако, вооружившись оригиналом и памятуя о трехлетней давности письме, в котором замечательный поэт ЗазаТварадзе, автор переведенных мной “Бескрылых мух”, увы, ныне покойный, советовал мне взяться за новый перевод “Мерани”, потому как старые, по его мнению, никуда не годятся, я решил хотя бы попробовать разобраться, в чем тут, собственно, дело.
Первым, что меня удивило, при несовершенном, но твердом знании грузинской просодии, было метрическое устройство “Мерани”, равно как и других грузинских стихов, классических и современных, если, конечно, они писаны не верлибром. В нашем стиховедении до сих пор существует единственная точка зрения на грузинский стих как на чисто силлабический. С одной стороны, М. Л. Гаспа-ров в книге “Очерк европейского стиха”, вскользь говоря об устройст—ве грузинского стиха, осуждал “попытки представить силлабику не силлабикой, а силлаботоникой же, смягченной теми или иными условно-стями и вольностями”. С другой стороны, А. П. Квятковский в своей статье “Грузинский шаири и русский стих”, недавно вышедшей в составе книги “Ритмо-логия”, в подготовке которой мне довелось поучаствовать, писал, что исследователи грузинского стиха “вместо того, чтобы искать объяснение своей версификации в народном стихе, обращаются к ложной, квазиантичной номенклатуре ямбов, хореев, дактилей, населяющих территорию т. н. силлабо-тонической теории”. Более подробных сведений и мнений о грузинском стихе у русских стиховедов, кажется, нет.
Пришлось вычертить метрические схемы, и оказалось, что любая длинная 20-сложная строка “Мерани” разбивается на 4 пятисложника, каждый из которых заключает в себе элементарную стиховую единицу (стопу), поддержанную отсутствием переноса значимых слов и их частей из одного в другой, а каждая короткая 14-сложная строка (т. н. “малый размер” Бесики, поэта XVIII века) состоит из 2 пятисложников, между которыми как бы втиснут 1 четырехсложник. Выяснилось, что грузинское стихосложение все-таки стопное, но стопы в нем иного устройства, нежели в русском, более объемистые, подвижные и богатые ритмическими инверсиями. Внутри каждого n-сложника лишь последний слог всегда находится в слабой позиции, остальные же могут принимать на себя ритмическое ударение, хотя структурно-метрическое все равно остается на третьем или втором от конца стиха слоге.
Вторым, что меня поразило, было рифмообразование. Рифма в грузинской поэзии, подчиняясь свойствам самого языка, может быть либо дактилической, либо женской. Именно первая используется в “Мерани”, но ее особенность в том, что наиболее полно рифмуются два последних слога, несмотря на то что в сильной позиции (под метрическим ударением) находится третий от конца строки слог. По существующей классификации такая рифма должна называться ассонансной. При этом стихи в “Мерани” рифмуются попарно. Кстати, в современной поэзии все наоборот: обязательно рифмуются позиционно сильные слоги и факультативно заударные.
Так сама собой оформилась задача: есть ли в русской поэзии средства для передачи классической грузинской метрики и рифмы? Грузинская письменная поэзия взросла на почве народно-песенной естественным путем, то есть путем постепенной обработки поэтами фольклорного стиха, о чем верно писал Квятковский. Русское стихосложение, напротив, — полностью заемное, искусственно привитое во время двух последовательных волн европеизации стиха в середине XVII и первой половине XVIII века. При этом русский фольклорный стих не оказал почти никакого влияния на стих литературный, хотя попытки вернуться к национальным формам предпринимались начиная с конца XVIII и заканчивая первой половиной XX века, но не возымели успеха.
Грузинскомупятисложнику почти идеально соответствует пятисложник русский с аналогичным структурно-метрическим ударением на третьем от конца строки слоге, но со всегда позиционно слабым предпоследним, — таковы свойства языка русского. Примеров этого метра навскидку можно привести довольно много (выбираю только показательные):
1. Как у ключика у гремучего, / У колодезя у студеного /
Добрый молодец сам коня поил, / Красна девица воду черпала…
(Русская народная песня)
2. Раззудись плечо, / Размахнись рука! / Ты пахни в лицо, / Ветер с по2лудня! /
Освежи, взволнуй / Степь просторную! / Зажужжи, коса, / Как пчелиный рой!
(Алексей Кольцов, “Косарь”, 1836)
3. Очи черные, очи страстные, / Очи жгучие и прекрасные, /
Как люблю я вас, как боюсь я вас, / Знать, увидел вас я в недобрый час.
(Евгений Гребенка, “Черные очи”, 1843)
4. Стих горит в уме с рифмой бешеной — / Стих, откованный сердца молотом; /
На людей глядит, как помешанной; / Мишуру дают — платишь золотом.
(Владимир Бенедиктов, “Неотвязная мысль”, 1859)
5. И чужая мать, неродная мать / Будет слезы лить над могилою; /
Не моя сестра — горевать, рыдать, / Рассыпать цветы над могилою.
(Александр Блок, “Перевод из АветикаИсаакяна”, 1916)
Любопытно, что первый пример приводил еще Тредиаковский во “Мнении о начале поэзии и стихов вообще”, рассуждая о русском народном стихосложении, три следующих — чисто литературные образцы, современники “Мерани”, а последний — именно перевод. Русский пятисложник, оказывается, весьма гибок и разнообразен, подошла бы ему и ассонансная рифма. Жаль, что дальнейшего распространения и усовершенствования его литературный извод у нас так и не получил.
Еще только смутно и приблизительно, а не так подробно, как описано выше, представив себе все это, я все-таки решил взяться за перевод. Грузинские друзья-поэты Ника Джорджанели и Шота Иаташвили по дороге в Верхнюю Аджарию и обратно с радостью помогли мне сделать “гиперподстрочник”, в два с половиной раза по объему превышающий оригинал. Такие подстрочники я обычно делаю себе сам, приступая к любому переводу: помимо чисто смысловых вещей в них отмечаются синонимические ряды, однокоренные образования, синтаксические и стилистические особенности, качество созвучий и многие другие тонкости, могущие пригодиться в работе.
Впрочем, многолетний опыт перевода античных поэтов, и прежде всего Пиндара, подсказывал мне, что стоит только найти метрико-ритмическое соответствие, как все слова сами станут на свои места. Если вся европейская поэзия традиционно переводится на русский эквиметрически, с той или иной долей условности, то почему грузинской быть исключением из правила? И не только грузинской, но и, например, всей персидской, писавшейся по системе аруз, которая есть не что иное, как квантитативная система, родственная древнегреческой. В смысле адекватности передачи метрических особенностей, действительно, всю персидскую поэзию стоило бы перевести заново, отыскивая соответствия, изобретая размеры. На мой взгляд, переводное стихотворение не должно быть совершенно русским, в нем обязательно должно оставаться нечто чужеродное, инозвучащее.
Возможности русского языка и просодии, конечно, не безграничны, но весьма обширны и разнообразны. Они позволяют передавать и сохранять многое, однако далеко не всё. Например, в переводе “Мерани” мне не удалось передать двусоставность грузинских слов, обоюдостороннюю слоистость глагола, аллитерацию на “ц”, создающую ощущение цокота копыт, и т. д.
Все вышеизложенное, пожалуй, относится только к историческому стихо-сложению. Перевод современной поэзии — дело другое. Здесь важнее передать содержание иноязычного оригинала, его образный строй, общее ощущение от него, то есть совершить первое приближение. Поэтому перевод “Мерани” Ивана Тхоржевского, сделанный всего через 40 лет после написания стихотворения, при всех его метрических и рифмических минусах был наиболее адекватен грузинскому подлиннику, поскольку переводчик предпринимал лишь первую попытку встроить в русский стих нечто грузинское. Последующие приближения должны быть более пристальными.
Впрочем, безответным для меня самого пока остается один вопрос: воспроизводим ли этот мой единичный опыт?
Тбилиси — Москва, 24 июля -— 7 августа 2008