рассказ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2009
Долгопят Елена Олеговна родилась в Муроме Владимирской области. Закончила сценарный факультет ВГИКа. Печаталась в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Подмосковье.
1
На окно смотреть страшно, даже подумать страшно, какие там щели и сколько они еще пропустят промозглого уличного воздуха. Мрачного московского воздуха, которым нельзя дышать. От него стынет кровь, останавливается, и ее ничем не разогнать. Вкус чая уже противен.
Московский воздух — ужас в чистом виде. В старом панельном доме — особенно. На верхнем этаже, когда отопление еще не включено и нет горячей воды. Нет!
Газ можно зажечь на кухне и смотреть. Чуть легче. Но пламя слишком маленькое и кажется далеким светилом, погасшим за мильон лет до нашей эры.
Он вышел из кухни, позабыв о маленьком огне.
Он надел еще один свитер, надел плащ, натянул шапку и лег под одеяло. Лежал весь закрывшись, в темноте, согреться не мог. Он думал, что умрет сегодня, остынет, пальцы он уже не чувствовал. Услышал дождь.
С подоконника потекло на пол. Подумал, что хорошо помирать так тихо, под дождь, будто бы растворяться в природе. Смиренно.
Задребезжал телефон. И смолк. Ног уже совсем не было.
В дверь забили. Бух-бух. Он знал, чей это кулак бухает.
Он слышал поворот ключа в замочной скважине, придумал метафору: заводят часы, старый, проржавевший механизм старым, проржавевшим ключом. Пружина закручивается все туже. Да, было тихо, буквально мертвая тишина, прекрасно, и вот опять пошли проклятые часы, застучали. Шаги ее застучали по квартире. Сердитые, глупые шаги.
Она сдвинула стул, прошла к столу, что-то и там сдвинула, потом ничего не найдешь. И все стихло. Где-то она стояла, конечно. Затаилась. Выжидала? Решалась?
Раз! Сдернула одеяло.
Он лежал носом в подушку. В шапке, плаще, светлом, как мороженое пломбир, подтаявшее мороженое, растекшееся на грязном полу где-нибудь в вагоне метро. Этот плащ и в химчистку брать отказались. Она выбросить хотела, но он не дал.
— А что в плаще-то залегли? Достали бы пальто. И ноги голые, от ног весь холод. Ботинки надо было надеть. Или они немытые с прошлого года? Хотя вы и в немытых в постель заберетесь, чего вам. Поздороваться не хотите со мной? Я же вижу, что вы еще не умерли.
Она набросила на него одеяло, чтобы прикрыть ступни в драных носках.
На кухне горело синее пламя.
— Вечный огонь, — сказала. — Когда-нибудь вы спалите весь дом. Пожалейте людей, детей хотя бы. Лучше бы щели в окнах законопатили.
Долго она на кухне возилась, мыла, скрежетала. Вода лилась. И то ли дождь опять занудил, то ли на сковородке что-то заскворчало.
Вошла в комнату. Сказала, будто не ему, будто кто-то еще был в комнате, кто-то славный, милый, такая интонация была в ее голосе, обращенная к этому несуществующему; он терпеть не мог, когда она так к нему, как не к нему, обращалась:
— В кухне тепло сейчас. Я духовку зажгла. Просто отлично. Чай заварила.
— От чая тошнит, — пробухтел в подушку.
— Конечно. От одного чая стошнит. Надо сначала поесть. Картошки я отварила. И сосиски.
— Что вы мне свои сосиски вечно впариваете, я их терпеть не могу.
— Яйцо поджарю.
Он не отвечал, и она ушла. Туда, на кухню, в тепло, в жизнь. Он представил, какой жар от плиты, как окна плачут, радостно плачут, с облегчением. Выпростал из-под одеяла руку, пошевелил пальцами. И пахло уже едой. Ошалеть.
Он встал в дверном проеме, привалился к косяку. Она сидела за столом, чай дымился в кружке. Смотрела на него, он физически чувствовал взгляд, его тяжесть. Или жалость. Он эти вещи путал.
— Думаете, вам щетина идет? Это только молодым и здоровым к лицу. А вы на кощея бессмертного похожи.
— Я смертный.
— Смертный кощей, отлично, я не против. Разве вы что-то пишете сейчас?
Он не брился, когда писал, уже собрав материал, статью. Пока не напишет, не брился. Помогало.
— Это я от холода.
— Теплее, что ли, со щетиной?
— Не исключено.
— Руки вымойте.
— Вода ледяная.
— Я нагрела. В ванной стоит кастрюля. И ковш. Вам полить?
— Справлюсь.
Наблюдала, как ест он горячую, разогретую на сковородке картошку. Даже не как ест, а как вилку берет, как хлеб отламывает. Руки его ей нравились, с худыми запястьями, умные руки, такие бы в кино показывать.
— Вас небритым не пустят.
— Куда?
— Сегодня двадцать первое.
— Сегодня двадцатое.
— Двадцать первое.
— Двадцатое.
Разозлившийся был у него голос, резкий, лезвие, а не голос. Затупленное и проржавевшее.
— Двадцатое, потому что вчера я смотрел футбол.
— Вы не могли его смотреть, у вас телевизор сломан.
— Я смотрел у Вити.
— Шерочка с машерочкой.
— После футбола он меня проводил. Футбол был девятнадцатого, можете посмотреть по программе. Сегодня двадцатое.
За программой она ходить не стала — где ее там искать, в его завалах, — включила радио. Он хмуро принялся размешивать сахар. Ложка громыхала, будто поезд шел, бешено стуча колесами. Он сидел за столом над своей чашкой, наклонив упрямо голову. В лысине тускло отсвечивал свет лампы.
— Сегодня двадцать первое, — сказал диктор по радио после очередной какой-то дурацкой песни.
— Ага, — сказала она даже не торжествующе, просто чтобы его внимание обратить — вдруг задумается.
Отправила его мыться, нагрела еще воды. Пока мылся и брился, достала с антресолей пальто, все-таки уже здорово похолодало и к ночи обещали снег. Она много раз пришивала к нему пуговицы: это пальто было не способно удерживать пуговицы, даже пришитые прочно, по всем правилам, суровыми черными нитками. Не из-за ветхости, а из-за какого-то своего характера, который она не могла переломить. Нервное было пальто. Она пришивала пуговицы, иголка посверкивала в электрическом свете. Он что-то уронил в ванной. Судя по грохоту, все-таки не кастрюлю. Ковш, наверно.
Костюм был вполне приличный, подарок дочери. Ботинки он почистил, и они тоже выглядели неплохо. Он пригладил волосы, вольно разросшиеся вокруг лысины. Выглядели они диковато. Она подала ему пальто. И шарф.
— Спасибо.
— Не за что. Шапку наденьте.
Вынула из шапки перо.
— Из подушки перья лезут, — сказал он.
— Нет, что вы, это ангел к вам прилетал, ждал, что вот-вот помрете там, под одеялом, душу вашу караулил.
— Ангелов нету.
Взял сумку с пола, закинул на плечо.
— Меня-то погодите.
Вышли вместе. Дверь закрылась, замок щелкнул.
— Вот черт, я ключ забыл, давайте ваш.
— Не дам, потеряете.
— Как же я без ключа?
— Как обычно.
Спускались по узкой лестнице.
— Между прочим, я понял, почему думал, что сегодня двадцатое.
— Очень интересно.
— Потому что вчера я читал письмо одного деятеля как раз от девятнадцатого ноября. Правда, тыща девятьсот двадцать шестого года.
— Да, когда-нибудь вы так зачитаетесь, что прямо там и окажетесь, в тыща девятьсот двадцать шестом.
— Сразу видно, какие книжки вы любите.
— Да никакие. Некогда мне.
2
Гардеробщик унес его пальто за шкирку в угол, подальше от глаз.
Он пригладил волосы вокруг лысины и ступил в мягко освещенный зал. Наталья подняла руку, заметила. Говорила в мобильный, глядя, как он приближается:
— Идет… Нормально выглядит… Он всегда бледный… Нет, мы в этом году во Флоренции отдыхали. Я принесла фотографии.
Отключила телефон. Он поклонился, сел напротив.
— Здравствуйте, с сестрицей моей беседовали? Как она поживает?
— В пробке застряли. Так что придется нам с вами вдвоем пока.
— Ну, это не страшно.
— Как сказать.
— Что же во мне страшного? Я скорее смешной. Я в детстве вообще мечтал клоуном стать.
— И стали бы.
— Я и стал. В некотором смысле.
Подошла официантка.
— Мне чаю, пожалуйста, — сказал он.
Официантка ушла. Она закурила.
— У меня астма, — напомнил он.
Погасила сигарету. Взяла стакан с водой.
— Как там во Флоренции? — спросил он.
— Тепло.
— Небо, наверное, синее.
— Небо везде синее. Если туч нет.
— Не скажите.
— Да вы ж там не были. Где вы вообще были, кроме Москвы и Московской области?
— В Ярославле.
— Странно. Образованный человек, а мир не хотите посмотреть.
— У меня паспорта нету.
— Долго ли сделать паспорт?
— Я умру в очереди.
— С вами тяжело разговаривать.
— Это точно.
Она допила воду:
— Я помню, как мы отмечали день рожденья вашей сестры, десять лет ей исполнилось. А вам сколько было? Семь? Мне тоже десять. Я тогда впервые к вам домой пришла. Ваша мать бесконечно о вас говорила, какой вы умный мальчик. Вы всегда были ее любимчиком, вечно она с вами носилась. Хорошо, что сейчас вас не видит.
— Как раз сейчас не стыдно ей показаться. Я выбрит, вымыт, в хорошем костюме. Настроение нормальное.
— Костюм дочка подарила?
— Да.
— Единственное ваше достижение… Я про дочку.
— Значит, хоть в какой-то мере моя жизнь оправдана?
— Разве вы еще живете? По мне, так вы человек конченый.
— Очень даже живу. Вчера, к примеру, совершил очень неслабую сделку. Душу не продавал, никому она не нужна, прямо скажем. Я землю приобрел. Хороший такой луг в Подмосковье.
Он говорил очень уверенно, веско, и она смотрела на него недоуменным, растерянным взглядом.
— Десять гектаров. Красота — необыкновенная. Речка, роща, закаты, восходы. Куда там вашей Флоренции. Не знаю еще, что с этой землей делать. Оставить как есть и любоваться? Коттеджи построить? Колбасный завод?
— Почему колбасный? — спросила тихо.
— Я к примеру. Вы что бы сделали?
Будто впервые его увидела. Будто он вдруг материализовался из воздуха, а до того был прозрачен, почти не существовал.
— Вы смеетесь?
— Нет. Я действительно не знаю, что с этой землей делать. Реально. Закаты, восходы, что мне с ними делать? Лошадей купить для пущей красоты? Нет, лучше верблюдов.
— Верблюдов?
— Они у нас приживутся.
— Но зачем?
— У них молоко полезное. И шерсть можно продавать.
— Погодите. — Она все пыталась сообразить, что он говорил, в голове не укладывалось. — Деньги у вас откуда? Земля ведь дорого стоит. А у вас… Вам костюм дочка покупает. И ботинки. Вы шутите?
— Нет. Я старушку зарезал.
Они молча смотрели друг на друга. Она — с ненавистью. Он, пожалуй, — смущенно. Официантка принесла чай. Звякнула чашкой в их молчании, ушла.
— Извините.
— Я почти поверила.
— Я заметил. Это было забавно.
— Послушайте, зачем вы сюда пришли?
— Поздравить сестру с юбилеем. Моя соседка считает, что я не должен утрачивать семейные связи. И потом я хотел с Геной повидаться, он мне симпатичен. Мужская солидарность.
— Женились бы вы, на вашей соседке.
Он вынул из кармана коробочку, положил на стол:
— Это Нюрке, поздравьте от меня. Гене привет.
Встал, задвинул стул:
— Курить бросайте, уже немодно.
Она глядела вслед его смешной фигуре. Взяла сигарету. Нюра позвонила, что все еще стоят в пробке, наверно, впереди авария.
Он брел, отворачивая лицо от снега. Чаю все-таки следовало выпить.
3
“…Чай в „Макдоналдсе” отвратительный. Дети в восторге от этого заведения. Я тоже, несмотря на чай. В Москве идет снег.
Как обещал, пишу о старике Матвееве. Вчера я у него был. Я приношу конфеты, он ставит чайник, за чаем он рассказывает мне свою жизнь, которая вся состоит из пяти новелл: как он школьником закурил при отце; как он провалился в прорубь; как он влюбился в проводницу; как ему выбили в драке два зуба; как его внук научился выговаривать букву „р-р-р”, изображая тигра. Он бесконечно повторяет эти пять историй, почти слово в слово. Я задумался: какие пять историй могли бы исчерпать мою жизнь?
И понял, что их всего две. Старик богаче.
Его отец вел дневники, он служил бухгалтером, и дневники были совершенно бухгалтерские. Перечисление действий (встал, умылся, слушал новости, ударился об угол стола), обязательное указание погоды, прогноз и факт, пересказ прочитанной газеты, перечень (скупой) покупок с указанием цен. Невыносимо скучно. Невыносимо скучный клад для историка. Для меня ценность в том, что он обожал кино и не пропускал ни одного фильма. И разумеется, в подробностях пересказывал. Меня интересует фильм 32-го года, он вышел и через неделю был снят с проката. Не сохранился. И сценария нет. Надеюсь, что бухгалтер фильм посмотрел и описал. На старика меня навел Витя, тебе от него привет, он сейчас редактирует книгу о религиях Востока. Интересно о зороастризме.
Итак, я прихожу к старику, пью чай, выслушиваю его жизнь, затем он говорит, что сейчас не может дать мне дневник, так как ему срочно надо идти в больницу, он записался к терапевту, но в следующий раз я дневник непременно прочитаю. В следующий раз он придумывает что-нибудь еще. Боится, что перестану к нему ходить, лишь только получу желаемое. Да так оно и будет, конечно.
Забавно, если дневника за 32-й год не существует (я видел тетрадь за 30-й, старик показал как приманку), в конце концов, бухгалтер мог пропустить этот фильм, проболеть, скажем. Думаю, скоро предъявлю старику ультиматум, и все выяснится.
Завтра вечером явится Аля. Так что придется надеть чистую рубашку и почистить зубы, еще остались. Говорит ли Тема по-русски?..”
Писать он старался как можно разборчивее, практически печатными буквами. Буквы выходили кривоваты.
В этом “Макдоналдсе” — кажется, он был самым первым в России — установили два компьютера с бесплатным доступом в Интернет. Он терпеливо дождался очереди, но взбираться на высокий табурет не стал, обратился к стоявшей за ним девушке:
— Не могли бы вы сделать мне одолжение, милая барышня? Наберите мне письмо.
Она покраснела и взяла протянутый листок.
Споро набрала текст письма, он перечитал. Отправила.
— Спасибо большое. Надеюсь, я не слишком много отнял у вас времени?
— Вы же в очереди стояли, какая разница, могли бы, конечно, и сами набрать, это не сложно, хотите, я вас научу?
— Нет.
— Почему?
— Ну… Как вам сказать. Если я буду набирать сам, я лишусь возможности поговорить с милой барышней, вроде вас. Или еще с кем-нибудь, кто там займет за мной очередь. К тому же я боюсь техники, у меня и мобильного нет.
— Даже у детей есть мобильники и у стариков, у моей прабабушки есть, ей, не знаю, лет сто.
— К ста годам я точно решусь.
— Мобильный обязательно надо иметь, тем более если вы один живете.
— Я живу один?
Она покраснела.
— Да, вы правы, я живу один.
— А дочка ваша приезжает?
— Иногда. Хотите взглянуть на моего внука? Там есть письмо, от третьего октября.
Он сам хотел посмотреть. Понял, что она не откажет.
— Славный. На вас похож. Правда.
— А я и не спорю. Хотя я в его возрасте был тощим. Я всегда был тощим. От нервов.
4
Рюмочная в сталинском доме. В полуподвале. Потолки высокие, на стене — мозаика: самолет в синем небе выше облаков. Полуподвал — выше облаков. Блики от ламп на кафеле мозаики, лампы раскачиваются, когда внизу, под землей, идет поезд, и в колеблющемся свете небеса на стене кажутся почти живыми. Или алкоголь так все преображает. За полуподвальными, высокими окнами идет мокрый снег. “Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей…” — произносит немолодой человек напротив него, тоже с рюмкой водки. Водку он выпивает, а бутерброд не трогает. Бутерброд с ветчиной и с ломтиком огурца лежит на блюдце.
— Это цитата. Стихотворение.
— Я в курсе. Могу даже продолжить.
— Не стоит. Я не к тому. Странное место эта рюмочная. Вы бывали здесь раньше? Я — нет. Но она так выглядит, как будто всегда здесь была и всегда будет. Поток времен уносит все, что угодно, только не ее. Здесь какая-то аномалия.
— Дом построили в пятидесятые. Так что ваше “всегда” даже на сотню лет не растянуть.
— С человеческой точки зрения, с человеческой. Здесь расположена наша с вами вечность. Будьте здоровы.
Он был лысый, в очках, худые запястья выступали из рукавов старого пальто. Он был его отражением в зеркале, он сам с собой разговаривал.
Взял еще рюмку. Не мог он вернуться с дня рожденья сестры трезвым.
5
Он налил в ведро воды. Старался ее даже не коснуться: от ледяного прикосновения он бы и сам заледенел. Намочил веник. Подмел сначала кухню, затем комнату и прихожую. Нагрел чайник. Уже теплой водой вымыл с порошком раковину, унитаз, ванну, мойку в кухне, затем полы в ванной и туалете. Посидел на кухне, передохнул. Надо было еще сходить за конфетами к чаю.
Без четверти восемь конфеты лежали в стеклянной вазочке. В чайник налита была свежая вода, две чашки вынуты из шкафчика. Он оделся в чистое, сидел в углу дивана. Смотрел на телефон. Часы стрекотали.
Через час с небольшим он спустился на третий этаж и позвонил к ней в квартиру.
— Вот что, — сказал он, проходя сразу в комнату, — я позвоню от вас.
Комната эта была прохладной, тихой. Она встала у притолоки, смотрела за ним.
Нервно нажал кнопки. Крикнул:
— Аля!.. Что? Не понял.
Отключил трубку. Посмотрел растерянно.
— Не туда попал.
Набрал номер еще раз, спокойнее:
— Аля? Это вы? Слава богу! Звонили? Простите, ради бога, у меня телефон сломался… Да. Я понял. Конечно. Ну разумеется. — Сморщился, как всегда, когда плохо слышал. — Нет. Не в этом дело. А в том, что фальшивая купюра — изгой. Она не похожа на все нормальные купюры, то есть похожа, но если всмотреться — нет. Она не как все. Она обречена. Да-да, именно. И герой обречен. Он — тоже своего рода фальшивая купюра. Его изымают из оборота. Пересмотрите обязательно. Подумайте, в чем его “нетакость”, несовпадение, после обсудим. Не за что. Когда вы сможете? Прекрасно. Буду ждать.
Говорил и ходил по комнате, разговор прервался — остановился.
И будто не сразу понял, где он сейчас.
— В общем, — сказала она, все это время пристально за ним наблюдая, — я так поняла: тащиться Але к вам не захотелось, она решила, что и по телефону все узнает.
— Она сказала, что заболела.
— Ну конечно.
— Она сказала, что заболела.
— Ну конечно, конечно, я поняла, я тоже сегодня совершенно больная. Погода скверная, темень, от остановки через все наши дворы — бр-ррр. Почему она вас к себе не позовет? Вы же бегом побежите?
Он молчал.
— Что?
— Ей спокойнее здесь встречаться, на чужой территории, ее дом для меня закрыт.
— Что бы это значило?
— Я прекрасно знаю, что это значит! У нас бартер. Я фактически пишу за нее диссертацию, а она пьет со мной чай на моей кухне. Несколько дней пахнет ее духами. Все довольны. И никто никого не обманывает. То есть никто не обманывается. То есть я бы и рад обмануться, но я слишком трезв.
— Если только не напьетесь.
— К сожалению, я трезв при всех “если”. Даже когда не помню, как добрался домой.
— А что с вашим телефоном?
— Я его уронил.
— Ага. Так, значит, психовали.
— Ага.
— Слушайте, а можно мне хоть раз воспользоваться вашей трезвостью?
— Каким образом?
— Сделайте одолжение, загляните ко мне завтра к двенадцати.
— Бриться надо?
— Необязательно.
— Галстук надевать?
— Ни к чему.
— Что делать будем?
6
Коробка под диваном заросла пылью. Он даже помнил туфли из нее, черные лодочки, и помнил юбку, с которой она их носила, тоже черную, узкую. Нельзя сказать, чтобы воспоминание было четким, к тому же он не слишком доверял воспоминаниям, тем более собственным. Даже подтвержденным фотографиями.
Сейчас в коробке хранились гвозди, моток проволоки, синяя изолента, бог знает сколько лет все это там было, гвозди проржавели, изолента слиплась. Он отодрал кусок и замотал корпус, и тут же телефон зазвонил, буквально взорвался в его руках, чуть он его вновь не выронил. Поставил на стол, снял трубку.
— Здравствуйте, — произнес деликатно, неуверенно мужской голос.
— Здравствуйте.
— Я хотел узнать. Насчет холодильника. У вас есть?
— Да, — ответил он, подумав.
— А… вы не могли бы рассказать какие?
— Холодильник “Мир”, семьдесят какого-то года выпуска, работает.
— Простите?
— “Мир”. Надо бы мне его разморозить.
— Ой. Извините.
И человек с той стороны повесил трубку. Он потрогал изоленту и сказал телефону: “Ну, давай, жалко тебе, что ли?” И телефон зазвонил. Выждал пару секунд и снял трубку.
— Здравствуйте, — произнес вопросительно тот же голос.
— Не кладите трубку, — сказал он.
— Я в магазин звоню.
— Я понял, ошиблись номером, я просто хотел спросить, зачем вам холодильник понадобился?
— Как зачем?
— Нет, я понимаю, зачем холодильник нужен, у меня самого он есть. Сколько вам лет?
— Сорок. Сорок один.
— Неужели до сих пор у вас не было холодильника? Зачем вам новый? Мне любопытно. Я старый, нервный, живу один, мне просто поговорить охота, извините.
— Да у меня нет особо времени, я тороплюсь. — Но трубку все-таки не положил, деликатный.
— Я, наверно, умру скоро.
— Господи!
— Зачем вам холодильник?
Он вздохнул:
— Я развелся. Мы разменяли квартиру. Мне нужен холодильник. Ничего интересного.
— В самом деле банально.
— А почему у вас такой старый холодильник?
— Работает. Я к нему привык. Он мне как родной. Мы практически здороваемся по утрам. У меня с ним связаны приятные воспоминания.
В каком-то смысле он организует мою жизнь, я могу на него положиться.
— Знаете, я вас понимаю. Я ужасно растерян сейчас. Я не могу привыкнуть к этой квартире, к этому району, и холодильник тоже куплю — будет как чужой.
— Вы думаете о будущем? О своем. Строите планы?
— Да.
— Значит, все будет нормально. Привыкнете.
— А вы не думаете о своем будущем?
— Я его не представляю. Темно впереди, пахнет плесенью. Нет, вру, ничем не пахнет, это я так приплел, для красного словца.
7
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга через порог.
В квартире кто-то вздохнул. И затих.
— Кто там? — спросил он. — Человек или привидение?
— Шикарный галстук, — сказала она.
— Дочка прислала.
— Что-то я его раньше не видела.
— Первый раз надел.
— С чего вдруг?
— Ну, вы же сказали, что галстук надевать необязательно.
— Побрились вы тоже из чувства противоречия?
— Из благодарности. Вы на меня не давили. Я знаю, что вы любите, когда я при параде.
— Я еще люблю, когда вы не опаздываете.
— Или бриться, или не опаздывать.
— Вас не переговоришь.
Она повела его на кухню.
Цветы цвели на подоконнике. За чистыми стеклами и мир казался веселее. Намного веселее, чем из его окна. Просто другой мир. Или он из каждого окна — другой? Даже если окна глядят в одну сторону? За столом сидел молодой мужчина. Встал, когда они вошли, пожал ему руку.
— Это мой сосед, — сказала она мужчине, — вы не против, если он посидит с нами?
— Конечно, — откликнулся мужчина и тревожно поглядел на него.
— Может, все-таки чаю?
— Нет-нет, спасибо, я хорошо позавтракал, я всегда плотно завтракаю и уже до четырех ничего не ем, и вечером стараюсь не есть, знаете, чтобы быть в форме. Все-таки мне уже под сорок.
— Прекрасно выглядите.
— Именно.
Мужчина перевел глаза на него. Но он молчал, он вообще все время этого разговора молчал, и даже не ясно было, слушает ли, — взгляд у него был отстраненный.
Она спросила:
— Откуда вы к нам?
— Из Читы.
— Это далеко, кажется?
— На самолете больше шести часов. На поезде четверо суток. С лишним. Я уже давно не был. У меня там дочка, мы с ее матерью не живем, мы даже не регистрировались. Дочка ко мне приезжает на каникулы. Но вы не волнуйтесь, она у родных останавливается, со стороны отчима, у них прекрасные отношения, ничего не могу сказать, но приезжает она реально ко мне. Мы в театры ходим, на выставки, в магазины. Я специально деньги откладываю.
Мужчина замолчал. Смотрел на нее, с покорной готовностью ожидая еще вопросов.
— А зачем вы в Москву подались? Все-таки очень уж далеко.
— Ну. Мне хотелось жизнь поменять. Кризис среднего возраста, наверно. Все как-то разваливалось.
— А в Москве?
— Нечему пока разваливаться. Только еще налаживается. Работа есть. Зарплата нормальная. Хотя и расходы, конечно. Город большой.
— Безумный.
— Ничего. И дочка сюда учиться приедет после школы.
— Вы рано встаете?
— Когда на работу, а в выходной я поспать люблю. Но я не против, если вы рано встаете, мне не мешает, ходите на здоровье, радио включайте, как обычно.
— А ложитесь?
— Поздно, но я тихо, книжку читаю, если музыку слушаю, то в наушниках. Или в Интернете сижу. У вас выделенная линия? Если нет, не важно, не обязательно, обойдусь. Посуду я за собой всю всегда мою, я вообще чистоплотный. Вы белье где сушите?
— В ванной. Но машинкой я не разрешу вам пользоваться.
— Это ничего, я могу на руках. Но вообще, я аккуратно с техникой, даже починить вполне…
И мужчина замолчал, ожидая еще вопросов. Вопросов не было, и мужчина обратил тревожный взгляд на сидящего безмолвно человека. Но он смотрел в сторону.
— Ну хорошо, — сказала она и тоже взглянула на безмолвного. — Давайте так: я вам перезвоню через час.
— А сразу нельзя решить?
— Мне подумать надо.
— Лично меня все устраивает. И если у вас какие-то особые условия, я готов обсудить.
— Через час, ладно?
Он встал.
— Да, конечно. Только вы мне обязательно перезвоните. В любом случае. Я где-нибудь недалеко буду.
Она проводила мужчину и вернулась в кухню. Он сидел — нога на ногу.
— Наверно, мужик решил, что я — его конкурент.
— Я же сказала, что вы сосед.
Она включила чайник.
— Мало ли что вы сказали. Мало ли что люди говорят. Оставьте заварник в покое. Я сделаю. Вы все испортите.
Ей нравилось смотреть, как он заваривает чай. Надев очки, ополоснув и вытерев насухо руки. Для него это был важнейший ритуал. Чуть ли не таинство. И только когда все свершилось, когда чайник был накрыт салфеткой, она решилась спросить:
— Какое он на вас впечатление произвел?
— А на вас?
— Меня ваше мнение интересует.
— А своего у вас нет?
— Я своему не доверяю.
— Но какой-то образ у вас сложился? Мне просто интересно.
Она помолчала и сказала все-таки:
— С его слов, конечно. Переехал — в общем-то, решительный шаг, все заново, не каждый сможет, а вдруг он там чего натворил? Откуда я знаю? В прошлый раз у меня девчонка снимала, я думала, вот бы мне такую дочку, съехала через месяц, я чуть не плакала.
— Что значит — чуть? Натурально плакали.
— Ага, пока не увидала, что она кулон золотой сперла, и деньги у меня за простынями лежали, их тоже прибрала.
— Ого! — Он рассмеялся. — Вы мне об этом не говорили.
— Стыдно было. Вы же предупреждали.
— Да? Я не помню.
— Вы говорили, что чересчур она добрая.
— Правда? Да я, наверно, не всерьез говорил.
— Зато теперь я хочу — всерьез — узнать ваше мнение об этом парне.
— За чашкой чая, ладно?
И он сам разлил чай им обоим. Размешал сахар, громыхая ложкой. Осторожно отпил.
— Да, — сказал, — да.
И отпил еще:
— А то совсем голова перестала соображать.
— Бутерброд съешьте.
— Нет, спасибо.
Он отпил еще чаю. Она ждала, когда же ему надоест ее мучить. Он отодвинул чашку.
— Забавно, — сказал он, — но парень очень похож на героя одного старого-престарого американского фильма. Даже внешне. Под сорок, невысокий, субтильный, чистенький. Его от пятна на полу тошнило. Музыку тоже любил послушать. Интернета тогда не было. А музыку он слушал из приемника, даже плакал, когда любимые вещи. И тоже снимал комнату. Правда, там был пансион. Хозяйке принадлежал дом, и она сдавала несколько комнат. Пансион — это значит, они еще и кормились. То есть совместные завтраки и так далее. Жильцы были очень колоритные: боксер, учительница, старая актриса, девчонка-продавщица. Цапались между собой, конечно. Этот был самый тихий. Человек-призрак. Даже ел неслышно. И сахар в чашке размешивал бесшумно. Как так может получаться, я не знаю, мне сдается, он тогда не растворяется. И свет за собой всегда гасил в ванной. Никогда не повышал голоса. И всегда “спасибо” и “пожалуйста”. Как-то раз он пришел к ужину чуть позже обычного. Извинился, конечно. Сел. За столом было молчание. Девчонка-продавщица сидела вся зареванная. Он не стал спрашивать из деликатности, что случилось, кто умер. Хозяйка положила ему, что там у нее было приготовлено, и объявила — не ему, всем, — что девчонка сама виновата, нечего рот разевать. Боксер за девчонку вступился, завязался разговор, и стало ясно из разговора, что у девчонки попятили кошелек, а в нем были все ее деньги, она их копила на платье и вот накопила и пошла покупать. Парень слушал, слушал, к еде не прикасался и вдруг выложил прямо на обеденный стол кошелек из кармана. Все постепенно заткнулись и уставились на кошелек. Боксер первый опомнился. Спросил девчонку: “Твой?” — “Кажется”. Боксер кошелек взял, раскрыл. Сколько там было денег, все уже знали. Точнее, сколько их там должно было быть. Столько их там и оказалось. До последнего цента. Парень сказал, что нашел кошелек на улице. На радостях хозяйка откупорила вино. Парень стал героем вечера. Хозяйка заявила, что доверила бы ему ключ от сейфа. “Жаль, что у вас нету сейфа”, — заметил боксер.
Замолчал. Потрогал чайник. Включил подогреть.
— То есть вы хотите сказать, что я смело могу сдать ему комнату?
Он поглядел на нее насмешливо:
— Я просто рассказываю вам старое, доброе кино.
— Но к чему вы его рассказываете?
— Вы спросили мое мнение об этом парне, у меня нет никакого мнения. Но я вспомнил фильм. И я не даю вам решительно никаких рекомендаций.
— Понятно.
— И тем не менее на основании вот этого моего пересказа вы готовы парню доверять?
— Вам-то что?
— Просто интересно.
— Почему бы и нет?
— А если я вам скажу, что фильм на этом не закончился? Что парень, которому все-все-все доверяли, оказался маньяком-убийцей? И знаете, почему он убивал? Это его успокаивало. Музыка его волновала и тревожила, а убийство умиротворяло. Особенно он любил мыть руки после, смотреть, как кровь стекает, уходит с водой.
— О господи!
— Да ладно вам. Это кино. Коллективное бессознательное.
— Хватит с меня вашего бессознательного. Пейте чай и идите домой.
А лучше прогуляйтесь, вон солнышко выглянуло.
— Это за вашим окном солнышко, а на самом деле на улице мрак, холод, дождина льет.
— Что вы несете? Такой день пригожий.
— За вашим окном.
— Все, замолчите, у меня от вашей болтовни голова распухла.
Он хотел съязвить, но сдержался. Положил в чай сахар, и ложка загромыхала.
— Парню что скажете?
Она не отвечала. Сердито включила воду, принялась мыть посуду.
— Позвоните. Он ведь ждет.
— Думаете, я теперь смогу с ним жить в одной квартире — после всего, что вы наговорили?
— Господи, какая же вы!.. Прости господи! — Бросил ложку.
Она повернула к нему покрасневшее лицо:
— Что?
— Я все выдумал. Неужели вы не поняли? Я же на ходу буквально выдумывал. Просто пошутил. Да если бы и был такой фильм? Как можно полагаться на такие вещи?
Отвернулась. Домыла посуду. Выключила воду:
— Теперь уже не важно. Все равно не смогу. Так и буду представлять, как он в моей ванной с рук кровь смывает.
Даже жарко оказалось в пальто, и он расстегнул пуговицы — еще держались. И шаг замедлил, обычно несся. Солнце светило в щеку, он закрыл щеку ладонью, но оно как будто и сквозь ладонь проникало, и сквозь зажмуренный глаз, прямо в сознание. Перешел на теневую сторону. В полуподвальных окнах горел вечерний свет, с улицы видны были столики, официант шел с подносом.
Он отошел от окна и побрел темной стороной улицы.
8
“…От всей души надеюсь, что он нашел себе комнату, а она больше уж не спросит мое мнение ни о ком.
Аля была вчера. Думаю, в последний раз. Диссертация готова. Отзыв я написал и больше не нужен — фантик от конфеты. Мы выпили чаю. На часы она не смотрела, зато смотрела в окно, за ним темнело. Рассказала, как выучила плавать своего ребенка, я зачем-то рассказал, как тонул в детстве. И конечно, с излишними физиологическими подробностями. Ей было скучно, но она выслушала. За окном зажглись фонари, и она сказала, что ей пора. Я вызвался проводить до метро, но она сказала, что на машине, наконец-то отремонтировали. Оставила мне в подарок дорогущего чая. И ты ошибаешься, если думаешь, что я скучаю по ней. Лишь только она вошла вчера, я понял, что это не та женщина, которую я ждал. Все мне показалось чужим: лицо, голос и эта манера смотреть в окно. Я догадался не сразу. У нее были другие духи вчера. Меня очаровывал запах. И только! И всего лишь. Наверно, я урод. Я спросил, какими она прежде духами пользовалась. „Ki-Ki” (Ки-Ки). Почти „Хи-Хи”.
Я купил Теме книгу о глубоководных рыбах. Пусть читает по-русски…”
— Больно длинное, — заметил юноша. И протянул ему листок, исписанный печатными буквами.
— Знаете, молодой человек, если я сам буду набирать, выйдет еще длиннее, то есть для вас. Вам ждать выйдет дольше, чем набрать.
9
Он стоял у ее двери, не решался позвонить. Рассматривал новенький дерматин, черный, узорчатый, взгляд застревал в этих узорах. И вдруг дверь отворилась сама, без спросу.
— И что? — Смотрела она из полумрака.
— Вот. Хотел зайти. А вы чего вдруг дверь отворили?
— Да надоело ждать, когда вы позвонить решитесь. Я полы здесь мыла и вижу, что кто-то глазок загораживает. Поглядела на всякий случай.
Он сказал, что лишил ее жильца, виноват и хочет загладить. И протянул конверт с деньгами. Они уже были на кухне, прошли по свежевымытому. Она заглянула в конверт.
— Я столько за месяц беру.
— Надеюсь, за месяц жилец найдется.
— А деньги где взяли?
— Старуху зарубил.
— Откуда у старухи деньги?
— Похоронные.
— Ладно, — втолкнула ему в руку конверт, — не нужны мне ваши похоронные.
— Обижаете.
— Нет. — Лицо у нее было невеселое.
Он сел, постучал пальцами по столешнице.
— Что случилось?
— Ничего. Тоска нашла. На родину захотелось. Вот думаю, продам квартиру и уеду. И буду там потихоньку в огороде копаться.
— Никуда вы не уедете.
— Ну да, вы же про всех все знаете.
Он молчал, смотрел хмуро.
— Жизнь прошла, — сказала она.
— Нет, — сказал он вдруг зло, — ее украли, пока вы глазели по сторонам. Меньше надо рот разевать!
Поднялся, вышел. Дверь хлопнула. Конверт остался на столе.
Ночью он думал, что совсем пропадет, если она и в самом деле вдруг уедет. Забудет без нее, как дышать, и умрет. Жизнь прошла — действительно.