Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2009
Я н Б а л е к а. Синий — цвет жизни
и смерти. Метафизика цвета. Перевод с чешского
Инны Мочульской. М., «Искусство — XXI век», 2008, 408 стр., ил.
Бывают книги, интересные тем, что в них есть, а бывают — примечательные тем, чего в них нет. Так вот, книга чешского искусствоведа Яна Балеки обращает на себя внимание как тем, так и другим — при том, что нет в ней довольно многого. Прежде всего — ничего особенно метафизического.
В чешском оригинале книга называется существенно сдержаннее: «Синий: Цвет среди цветов». Ни тебе жизни и смерти, ни тем более метафизики, которыми щедро одарил книгу переводчик и которые, будучи включены в русский заголовок, с самого начала задают читательским ожиданиям повышенное напряжение.
Но книга — все-таки не о метафизике цвета. Она — о его культурной истории. О значениях, которыми человечество во все времена, от предысторического начала, наделяло цвета, и прежде всего — синий. Он тут действительно — «цвет среди цветов»: рассуждению об истории синего в книге предпосланы несколько небольших глав о других цветах — белом, черном, желтом, зеленом, красном и — особо — о пурпуре, который — не столько цвет, сколько гамма цветов от темно-красного до глубокого синего (вследствие чего и различаются пурпур красный и пурпур синий). Эти предварительные главы занимают первую часть книги, а вторая целиком посвящена синему.
Любопытного здесь чрезвычайно много — начиная хотя бы с того, что цвет, как выясняется, — понятие исторически да и культурно детерминированное; физика с физиологией — при всей их, казалось бы, властности — вытесняются здесь, как ни удивительно, на подчиненные позиции. Глаз видит, показывает Балека, то и так, на что и как его настраивает культура, то, для чего в ней отыскиваются имена и названия. Цветовые карты разных культур не совпадают — и мир для людей, к этим культурам принадлежащих, оказывается окрашенным по-разному. Специальной темой для размышления автор этого не делает, но разных сведений на сей счет сообщает изрядно. Так, ветхозаветные евреи знали цвет «аргаман», который мы теперь можем описать лишь сложной словесной конструкцией: киноварный «с небольшой примесью желтого»; видели в пурпуре синем — темном густом цвете, помещающемся «в спектре между красным, синим и фиолетовым» — «тэхэлет», «цвет неба», которое для нас вообще-то голубое. А «в языках исламских народов» вообще, оказывается, нет специальных слов для обозначения синего и зеленого цвета, что не мешает им, однако, наделять обильными до избыточности и противоречивости значениями и синий и зеленый, причем значения у каждого — свои.
В принципе, на собранном автором материале можно было бы построить очень любопытное исследование о механизмах наделения смыслом заведомо несмысловых явлений, о культурных закономерностях этого странного занятия. Тут стоило бы привлечь и данные о воздействии цвета на человеческую психику, полученные психологами (на свидетельства и опыт которых Балека не ссылается, правда, ни единого раза). Глядя на весь этот воистину роскошный материал, было бы интересно задаться вопросом о том, какими путями несмысловое вообще оказывается стимулом и организующим началом для смысла. Здесь можно выйти на масштабные антропологические обобщения.
Автор, к сожалению, на такую интеллектуальную авантюру не отваживается. Он вообще оберегает себя от возведения каких бы то ни было теоретических конструкций (которые брались бы объяснять, почему смысловая нагрузка цвета происходит так, а не иначе), от выявления внутреннего устройства этой символизации. Все, что он делает, — это вполне скрупулезно собирает сведения, относящиеся к культурной истории цвета, и организует их в главы. По уровню общего напряжения и теоретических задач повествование получается едва ли не на грани беллетристики; «метафизические» суждения здесь не выходят за рамки подобных утверждений: «…в самом человеке есть тайна синего, недоступная его разуму». Зато заодно с перипетиями исторической биографии синего цвета в повествование входит масса подробностей, часто не имеющих к цвету прямого отношения, но сопутствующих ему, так сказать, в общей массе жизни.
Мы узнаем, например, — речь об этом заходит в связи с цветовой символикой растений и заводит автора, по обыкновению, далеко, — что «античные гетеры использовали для повышения чувственности ароматный ладан и зелье, приготовленное из тимьяна, лавровых листьев, имбиря, корицы и особенно ценной мандрагоры обыкновенной (Mandragora common), а также из мандрагоры лекарственной (Mandragora officinalis), женьшеня, розмарина и любистока аптечного (Levisticum officinale)». Далее следует рассуждение об афродизиаках в представлении разных эпох европейской и мировой истории — и, дойдя до синих слив, об эротическом воздействии которых «так много говорилось в XVI веке, что их стали бесплатно подавать в качестве угощения в публичных домах», — обрывается: тут авторское внимание вновь перескакивает на синий цвет, «переосмысление» которого «в рыцарской любовной поэзии и церковной символике Богородицы, происходившее начиная с XIII века, привело к возникновению в XV веке общего представления, что синий цвет и любовь — неразделимы и что синий способен пробуждать любовь». В следующем абзаце, без перехода, начинаются уже древнеегипетские сюжеты. Автор рассказывает о «канонических цветах» египетского искусства, «предназначенных для написания определенных иероглифов, обозначения сцен и персонажей», — и опять-таки сообщает нам много любопытных подробностей: каким цветом изображали мужчин и каким — женщин; каким — пустыню и какими — море и Нил, — и к прежней линии повествования уже не возвращается.
Таким образом, в числе того, чего в книге нет, мы можем смело назвать и систематичность изложения. Автор «закольцовывает» повествование в микросюжеты, связанные между собой весьма нестрого и способные следовать друг за другом едва ли не в любом порядке.
Да, если всмотреться, написанную Балекой историю синего цвета можно в принципе увидеть как своего рода магнит, организующий вокруг себя историю человеческой культуры вообще. Только слово «организующий» в данном случае прозвучало бы слишком сильно: самое любопытное — то, что автору удается избежать соблазна выстроить эту историю в одну линию, предположить, стояло ли за ней какое-то направленное развитие и тем более — чем оно направлялось. Да, он отмечает перемены в значении синего цвета с движением исторического времени, появление у него новых смыслов, но не предпринимает никаких усилий для того, чтобы выявить в этих переменах их возможную внутреннюю логику.
На фоне «прогрессистского», «эволюционистского» наследия европейской мысли, ее страсти к теоретизированию в этой, так сказать, концептуальной аскезе можно усмотреть даже своего рода подвиг. Во всяком случае — определенную интеллектуальную деликатность, нежелание насиловать материал, заставляя его работать на собственные идеи. Доверие к материалу и читателю, которые ведь могут и сами договориться друг с другом. У них для этого достаточно смысловых ресурсов. Тем более что, при всей максимально нежесткой скрепленности отдельных элементов повествования друг с другом, текст получается предельно плотный: общих рассуждений здесь практически нет, разве что в начале и в конце, в качестве рамки.
А что касается (спроецированных на синее) жизни и смерти, о них в книге ведь и в самом деле говорится много интересного. На примере значений, приписывавшихся в разные времена синему цвету, даже при простом перечислении этих значений мы можем наблюдать их глубокую взаимопереплетенность, взаимопроникнутость того, что привычно воспринимать как противоположное и несовместимое — потребность этих начал друг в друге и невозможность, в конечном счете, провести между ними четкую границу.
Так египтяне (чье божество Хапи, олицетворявшее животворящий
Нил и объединяющее в себе «мужское и женское начала», имело «мужские черты лица
и пухлое женское тело темно-синего цвета») красили в синий цвет и изображения самки
гиппопотама — символа богини плодородия и деторождения Таурт, и женские фигурки,
помещавшиеся в саркофаги и гробницы: «ведь синий цвет заключал в себе символическое
значение циклического повторения жизни, смерти и возрождения». Так по сей день китайцы,
желая своим родителям долгих лет, дарят им при жизни не что-нибудь, а «погребальные
одеяния очень темного синего цвета». Те, в свою очередь, надевают эту одежду «в
торжественных случаях»: ведь «синий цвет обещает продлить земную жизнь и обеспечить
жизнь вечную» одновременно. Так в текстах афроамериканских блюзов и в картинах чернокожих
художников-американцев «старое синее кресло-качалка» — «old blue rocking-chair»
«времен войны Севера против Юга» оказывается одновременно «и символом жизни, примирившейся
со смертью, и символом самой смерти». На картинах и книжных иллюстрациях средневековых
христиан синие одежды носят грешники — в отличие от одетых в ярко-красное
праведников: синий — цвет самого дьявола (с нимбом именно этого цвета изображается
и он, и Иуда); и в синей же царственной мантии восседает на троне царь Соломон на
миниатюре из чешской Вышебродской библии (рубеж XIII — XVI веков); более того,
в синий плащ — одежду одного из «монархических» цветов, цвета неба и божественной
сущности — облачилась и сама Богородица. На изображениях, «относящихся примерно
к 1000 году»,
Ее мафорий[8] — темно-синий:
цвета скорби, печали — но все-таки цвета божественного. Это еще и цвет сострадания:
именно темно-синим плащом, по рассказу Цезария Гейстербахского (XIII век),
Она — Mater misericordiae — прикрыла всех умерших монахов и монахинь ордена цистерцианцев,
и синий стал цветом защиты. Для Ее средневекового культа, пишет автор, «синий цвет
очень характерен. На картинах это цельный, чистый, „незапятнанный” цвет», недосягаемый,
«как само небо». Конечно, речь при этом идет о разных оттенках синего цвета — но
это все тот же синий. Правда, те же самые христиане Средневековья, что изображали
Богородицу в синем, «преследовали женщин, носивших синий плащ: их уличали в колдовстве,
считали виновными в болезнях, несчастьях, выкидышах, неурожаях и войнах. В судебных
протоколах того времени постоянно упоминаются синие светильники, покрывала и плащи,
тесьма и ленты, синие травы». Тут уже об оттенках никакой речи не идет вовсе.
В мусульманский «Судный день, День Воскресения, когда раздастся трубный глас и соберут грешников, глаза их будут» если не ослепшими, то, как вы думаете, какими? — как ни странно, голубыми или синими. Этот цвет, цвет куполов мечетей, цвет бирюзы, которая считалась «самым желанным и восхитительным драгоценным камнем», способным «надежно защищать своего владельца», само имя которой означало в персидском языке «торжество» и «победу», — этот же самый синий цвет был мусульманам-арабам ненавистен, поскольку именно такого цвета были глаза их злейших врагов — греков-византийцев. «Синий взгляд» таких глаз, не сомневались арабы, — дурной и «способен сглазить человека» (что самое любопытное — это же представление разделяли с ними и синеглазые греки!). От этого может спасти только амулет синего же цвета — «из сине-зеленой бирюзы или синего лазурита». Несколько веков спустя «суеверный Пикассо, который всерьез верил в злых духов, воспринимал синий цвет своих картин» «голубого» периода «как магический щит, ограждавший его от внешнего мира и особенно от женщин», в которых видел «предвестниц смерти, разносчиц смертоносной болезни».
Что жизнь
и смерть! — в пределах самой жизни тоже хватает несовместимостей, которые все, однако,
умудряются умещаться и даже, рискну сказать, примиряться внутри все объемлющего
синего цвета. При том, что европейцы чуть ли не с дохристианских времен связывали
синий с женским, пассивным и пластичным началом, художник Франц Марк, один из участников
объединения «Синий всадник», видел в нем олицетворение мужского начала — «сурового
и одухотворенного»[9].
У того же Пикассо, защищавшегося синим от женщин, этот цвет — «в продолжение традиции,
идущей от античности через Средневековье к современности» — «имеет эротический смысл,
как положительный, так и отрицательный, — это цвет любви, высокой или порочной».
Такое чувство цвета разделяло с испанско-французским художником современное ему
англосаксонское общество: для принадлежавших к нему синий одновременно «заключал
в себе и положительный, и отрицательный смысл, он мог быть связан с порнографией
(blue song — непристойная песня, blue love — порнографическая связь, blue movie
— порнофильм)». Но буквально те же самые англосаксонцы тем же самым «словом
blue обозначали консерваторов-тори, синий цвет как знак верности Богу и его нравственным
законам приняли пуритане. Американский штат Коннектикут, управляемый пресвитерианцами,
считается „Синим штатом” (Blue state), и его строгие моральные законы — это „синие
законы” (blue laws)».
Все это могло бы дать основания для далеко идущих рассуждений об устройстве человеческой натуры, о динамике человеческих смыслов, о характере отношений человека и мира, которым синий цвет всего лишь позволяет очередной раз проявиться. Балека заговаривает об этом, но в предельно общих выражениях: «По своему характеру синий цвет одновременно успокаивающий и устрашающий, приветливый и грозный, величественный и скорбный, небесный и дьявольский, духовный и низменный. <…> Он противоречив. Он может быть светлым, почти белым, или темным, почти черным, в нем — двойственность человеческой натуры: светлая и темная стороны ее сути». Автор даже не проводит ясной границы между «собственным», внутренним и природным качеством синего цвета и теми значениями, которыми его наделяют люди.
И все-таки русский заголовок книги не обманывает читателя — напротив, он его правильно настраивает. То, что ничего глубокого и развернутого автор на сей счет не пишет — даже и к лучшему: таким образом читатель остается свободным и может подумать об этом самостоятельно.
Ольга БАЛЛА
[8]Мафорий — верхняя женская одежда: длинное — с головы до пят — покрывало.
[9] О «Синем всаднике» см. статью Владимира Скребицкого «Русский дом в Мюрнау» в этом номере «Нового мира».