Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2009
Рената Гальцева. Знаки эпохи. Философская полемика. М., «Летний сад», 2008, 668 стр.
Два десятилетия публицистики Ренаты Гальцевой. Два десятилетия русской истории, за которые наше общество вышло из коммунистической пустыни. Но куда вышло? Об этом, так или иначе, все статьи, собранные в книге.
Автор «Знаков эпохи» не историк, не социолог, не литературовед, хотя в книге немало страниц посвящено и рассмотрению прошлого, и анализу современных ценностных ориентаций в культуре, и раздумьям над умными книгами. Автор — философ, и сквозная тема книги — борьба за ум народа. «Знакомясь со статьями сборника, — пишет в предисловии Рената Гальцева, — читатель поймет, к чему ведет автор, хотя последний приступил к делу <…> без заранее намеченной цели, кроме цели обозначить вывихнутый сустав века (и тем, быть может, по-своему помочь его вправить)».
Историко-философские исследования составляют большую часть этого тома. Среди них и «Утопическое в русской философской мысли ХХ века», и размышления о новых тенденциях мысли мировой — «К определению места └новых философов”», «Парадоксы неоконсерватизма», «Евразийская идея: Вчера, сегодня, завтра». Но даже в чисто философских и порой не касающихся напрямую русской мысли работах Гальцевой — все та же скорбь по заблудившейся России, тревога о ее грядущей судьбе.
Следуя лучшим традициям философского анализа, автор уверена, что «вывих сустава века» происходит сначала в умах, потом ум обманывает сердце, а обманутое сердце избирает ложные пути жизни, на которых теряется и гибнет общество, если не найдет в себе сил и мужества уразуметь правду. Уразумению правды — правды мировоззренческой, правды исторической, правды художественной — и посвящена эта книга. Я позволю себе сосредоточить внимание главным образом на историче-ском аспекте анализа, осуществляемого Ренатой Гальцевой в «Знаках эпохи».
Анализ этот строится вокруг двух вех русской истории — 1917-го и 1991-го —года великой катастрофы, и года, когда коммунистический режим пал. В отношении первой из вех задается вопрос: как такое могло случиться в России? Здесь надо понять причины, чтобы не повторить ошибок. В отношении 1991 года подход иной. Будущее открыто, творится ныне, и с глубокой гражданской убежденностью автор пытается строить новую, точнее — возрожденную Россию в той «атмосфере свободы», которой все мы дышали еще так недавно…
Но вернемся к причинам 1917 года. Рената Гальцева виновником «вывиха» общественного сознания, приведшего к национальной катастрофе, считает тех русских людей, кто первыми высказал губительную мысль о сломе всей старой, традиционной России как необходимом условии строительства России новой — счастливой и справедливой. «Губительную мысль», понятно же, первыми высказали те, кто только и умел мыслить и выражать свои мысли в форме письменного слова, — «орден передовой интеллигенции». Гальцева пишет: «…все, что происходит с Россией, принадлежит, конечно же, ее собственной истории. Но при взгляде на ее исторические └срывы” возникает странное чувство, что они не продиктованы ее насущными, как говорится, социально-экономическими нуждами и тем более не вытекают из глубинной национально-государственной тенденции ее бытия, или, говоря по-гегелевски, из действия └субстанциальных сил” ее истории, а представляют результат работы побочного фактора. Он лежит на поверхности, в └надстроечной”, идеологической плоскости и есть не что иное, как само явление отщепившейся от государства и враждебной к нему интеллигенции. Отсюда вытекает и раскол между ней и народом, остававшимся до последних, предреволюционных времен при └вере, Царе и отечестве <…>”».
Факт остается фактом. Начиная с Радищева и, уж точно, с декабристов, мыслящие русские люди все чаще противопоставляли себя и свое дело делу государеву и государственному. Герцен, Бакунин, Ткачев, Чернышевский, Михайловский, а вслед за ними веер социалистов — народных, революционных, демократических, распавшихся вскоре на меньшевиков, для которых слово «демократия» еще что-то значило, и большевиков, для которых оно не значило ровным счетом ничего. И русское общество, в той степени, в которой оно вообще имело ответственное гражданское чувство, пошло за этими социалистами (вспомним эволюцию партии «Народная свобода»), за разрушителями и учредителями заново государства Российского (отсюда популярность лозунга «Вся власть Учредительному собранию»), а не за охранителями-реформаторами. Героями Ренаты Гальцевой, позиционирующей себя как «либеральный консерватор», в мире мысли являются Алексей Хомяков, Владимир Соловьев и авторы «Вех», в мире государственной жизни — деятели Великих реформ 1861 — 1864 годов, а вслед за ними — Петр Столыпин и генерал Лавр Корнилов. Но все они и всё их дело потерпели великое поражение в ХХ веке. Почему?
Как мне кажется, убедительного ответа на этот вопрос автор «Знаков эпохи» не дает. И не случайно. Философская полемика в России до 1840-х годов практически отсутствует, а до 1780-х отсутствует полностью, если не считать, конечно, взаимных инвектив старообрядцев и новообрядцев конца XVII века. Но там иной строй мысли, да и темы совсем иные. Однако само отсутствие эксплицированной общественно-политической мысли, отсутствие гражданской философии, разве оно не настораживает? В Западной Европе такая философия, обычная для античности, блестяще возрождается Данте в XIII веке, в Византии она и вовсе не умирала до самого конца Империи, а вот на Руси до Радищева и Карамзина совсем пусто, разве что князь Щербатов со своим «повреждением нравов» и «вращением деревень» да старец Филофей с «Третьим Римом».
Но если нет эксплицированной общественной мысли, то причин этому может быть три: или режим не дает мысли проявляться, или нет общества и, следовательно, проявляться нечему, или объективно общество есть, но субъективно оно себя не сознает. К сожалению, для докарамзинской России правда заключена в сумме второго и третьего ответов. Но коль нет эксплицированной общественной мысли, то и историк мысли вынужден оставаться немым. «Чего нет — того нельзя считать». Если вернуться к «ордену русской интеллигенции», возникшему в тридцатилетнее царствование Николая Павловича, то радикальная оппозиционность этого «ордена» к государственной власти не объясняется ли отсутствием общества всего-навсего за одно поколение до Карамзина? Общества не было, а государственная власть еще как была и в XVIII, и в XVII, и в XVI веках. Общество, осознавшее себя во второй четверти XIX столетия, не могло не заподозрить власть в злонамеренном стремлении превратить гражданского оппонента в послушного исполнителя ее воли, в раба. Тем более что холопами, смердами, рабами называл своих ближайших сотрудников уже князь Московский Василий III, а его сын, Иван Грозный, и поступал с ними так, как только самый отвратительный рабовладелец мог обращаться с «говорящими орудиями». Но это уже история. Рената Гальцева — не историк. Для нее поиски некоторыми историками — Пайпсом, Безансоном — причин русской революции «чуть ли не в эпохе Ивана Грозного» кажутся абсурдными. И зря. Искать следует даже еще дальше. Слом восточнорусского (московского) общества произошел, на мой взгляд, в середине XV века, при Василии II и Иване III. Иван Грозный — уже следствие этого слома, его кровавая и уродливая компенсация.
Не следует забывать, что восточнославянское общество до
христианизации в конце Х века оставалось догосударственным и неписьменным, в
отличие от большинства обществ западной части Европы, где римская традиция
сохранялась Церковью, — «и выпал Рим, и принял папа…». Соединившись после
Крещения с Византией, а через нее со всей многотысячелетней цивилизацией
Переднего Востока и Средиземноморья, Русь
стала жадно напитываться культурой. Но срок был очень мал, а народ велик и
земля обширна. Процесс врастания в культуру, в том числе и в культуру сознания
и общественных отношений, только начал давать первые плоды, как пришли
татаро-монголы. Процесс культурного развития без травм продолжался лишь на
Севере, в Новгороде и Пскове. В середине XIV века Литва отвоевала
западную, киевско-галицкую часть Руси, и там началось нелегкое после векового
разорения возрождение. Возрождение началось в это время и в восточной,
владимирской Руси, оставшейся под завоевателями. Оно тесно связано с именем
преп. Сергия, с исихазмом. Русское общество не только приходило в себя, но и,
верно осознав страшный опыт XIII века как наказание Божье за свои грехи, взрослело,
мужало. В нем ясно пробуждается христианское чувство бесценности каждой
человеческой личности, утвержденной на богосыновстве. Исихазм византийских
паламитов давал этому чувству и опытное обретение, и богословское объяснение.
«Зрети желая мысленную светлость Божественного обожения, житие возжелев
невещественное, мир оставил еси…» — объясняла церковная служба ученику преп.
Сергия — Савве Сторожевскому — мотивы нового христианского подвига. То, что
очевидно являло себя в монашеской святости, вырастало из мирянской среды, где
утверждались те же настроения ответственного строительства собственной
богоподобной личности. Если бы в мирянской среде второй половины XIV века не
жили многие устремлением к обоженью, ни сам боярский отрок Варфоломей не стал
бы игуменом земли русской Сергием, ни учеников и собеседников не нашлось бы
ему. Не были бы написаны Рублевым «Троица» и «Звенигородский чин», не была бы
расписана церковь на Волотовом поле, не возникла бы Северная Фиваида. Почти
одновременно с возрождением человека в Западной Европе происходило в
XIV веке рождение христианского человека на Руси. Но этому рождению не
дано было состояться.
Поражение от татаро-монголов войска князя Витовта на Ворскле в 1399 году не позволило освободить восточную часть Руси и объединить ее с западной. Самопровозглашенная в 1448 году церковная независимость от Константинополя (автокефалия) отрубила Восточную Русь от греков, эту автокефалию не признававших 120 лет. При несчастном Василии II (1425 — 1462) Москва Рюриковичей все больше опирается на Орду, защищая себя от более сильных и успешных западнорусских Гедиминовичей и противопоставляя себя им. Чуть позже Западная Русь будет объявлена врагом, а переход к Гедиминовичам станет рассматриваться как измена. Мир, открытый через Польшу в Западную Европу, закрылся для Москвы вслед за греческим миром. Наконец, присоединив Новгород и искоренив его «вольность», Иван III уничтожил северную альтернативу русского развития, открытый северо-западной, балтийской Европе мир русских «народоправств». Московская Русь оказалась в полной изоляции. Всходы духовной и гражданской образованности конца XIV века захирели или были затоптаны в конце века XV. И с Ивана III зримо складывается жестокая деспотия: народ — раб, церковь — слуга, князья и бояре — холопы «Государя великого князя Московского». Ни о каком гражданском обществе, ни о каком человеческом достоинстве больше речи нет. В XVI веке святость исихастская перестала цвести на Московской Руси, ее заменяет юродство — свобода во Христе ценой безумия. И самое страшное, что это больное общество, полностью закрывшись от мира, начинает себя распространять по воле деспотов московских. Сначала Новгород, Тверь, Рязань, Псков, Северские города. Потом Иван IV присоединяет Волгу, стремится заполучить «исконные земли Рюриковичей» по Днепру и Западной Двине. И всюду, где утверждается власть московских царей, гражданское общество искореняется, свобода подавляется, контакты с внешним миром, кроме высочайше разрешенных, прерываются.
Смутное время сломало этого страшного монстра. Русское общество возрождается как общество гражданское, соборное, силой не монарха, а народного движения, олицетворенного Козьмой Мининым. Но мало-помалу старое берет верх. Сознание восточнорусское после двухсот лет изоляции безнадежно провинциально в XVII веке, отставание от Запада, от Польши Киева видно невооруженным глазом. Именно крайним духовным невежеством и патриарха Никона, и его оппонентов объясним Раскол. А Расколом и все тем же духом раболепства перед властью земной объяснимо и одобрение Церковью рабства, введенного вместо крестьянского тягла Петром и доведенного до полноты Екатериной. Девять десятых русских людей, неграмотных и изможденных непосильным трудом, оказались лишены какой-либо личной свободы, лишены собственности, лишены даже права на семью и детей. Екатерина это же бесправие распространяет на присоединенные от Польши западнорусские земли. Круг замкнулся — в стране рабов не может быть свободных, тем более если рабы и рабовладельцы принадлежат к одному народу, причащаются из одной евхаристической чаши. Ложь пропитала государство, пропитала русскую Церковь. И именно эта ложь отторгла от власти и от Церкви появившуюся в первой половине XIX века свободную интеллигенцию, а позднее, по мере пробуждения простонародья, — и его. Сколько разночинцев-революционеров были детьми священников и высших слуг государственных — разве это случайно? Пусть Гегель решает, субстанциален или несубстанциален был русский «срыв», но то, что его причины на сотни лет старше ордена русской интеллигенции, — это точно.
Да и 1917 год свершила не интеллигенция, а сама русская власть, и не в XX веке, а намного раньше, настолько раньше, что, когда, начиная с Александра I, пыталась исправить «вывих», не смогла уже добиться успеха, — вывих окостенел, превратившись в неисправимое уродство. Орден интеллигенции, сложившийся в XIX веке, — сам одно из проявлений этого уродства, а не его причина.
Но если причины 1917 года историк и философ видят несколько различно, то последствия — вполне сходно. Революция оказалась не исцелением России, но ее окончательным погублением. Воспользовавшись старыми и тяжелыми болезнями нашего народа, власть над ним захватили жестокие авантюристы, меньше всего думавшие о его благе. Выросший за XIX и, особенно, за начало ХХ века гражданский слой, ответственный и мыслящий, эти авантюристы уничтожили силами самой дикой части народа, которую удалось обмануть льстивыми посулами земного рая. И в России вновь установился жесточайший деспотизм единодержавия времен опричнины, Петра и Тайной канцелярии.
Здесь правы евразийцы и Бердяев. Власть действительно оказалась национальной и традиционной — только упаси нас бог от такой «национальной традиции». Это — не традиция России, это — традиция русской болезни. А болезнь, даже хроническая, все же аномалия, а не норма. Рената Гальцева не очень жалует Пайпса, а, на мой взгляд, никто не поставил нам более точного диагноза: «Russia is not an underdeveloped nation, it is a misdeveloped one» («Россия — нация, не отставшая в развитии, а неправильно развившаяся»). Диагноз этот оптимистичен. России по—требно не столько «догоняющее модернизационное развитие», сколько все то же «вправление сустава». Увы, теперь уже нелегкое, методом, быть может, глубокого хирургического вмешательства.
В России развивалось не общество, а государство — «государство пухло, а народ тощал» (это уже не Пайпс, а Ключевский). В этом суть «вывиха». Государство, в принципе существующее для общества, у нас развивалось вместо общества, не обществом создавалось, а повелевало разрозненной человеческой массой и для своего покоя всячески препятствовало ее самоорганизации. Для любого народа это — болезненная аномалия, тем более для народа христианского. Ведь вся суть христианства в восстановлении человека в его изначальном божественном достоинстве — «Христос рождается прежде падший восставити образ». Христиане органично составляют общество верных, тело Христово, собрание святых. Они менее всего могут быть хаотической массой, «человеческой икрой», «картофелинами в мешке». А у нас в России, увы, общества нет. Всего менее русские люди умеют самоорганизовываться на добро, на положительное созидательное дело. И раньше не умели, и в эмиграции не очень получалось (так и не создали русские, один из всех завоеванных коммунизмом народов, правительство в изгнании), а ныне и вовсе не можем сами объединять свои силы ни на уровне поселка, ни на уровне нации.
Совершенно точен у Ренаты Гальцевой анализ сути большевицко-советского семидесятилетия. Государство разрослось и утвердилось как никогда в прошлом, а общество русское было разрушено им тоже как никогда в прошлом, воистину «до основания». И первым было разрушено христианское общество, последовательно искоренялась вера в Бога и особенно — умная вера христианская. «…Нескончаемые высокоученые разговоры о модернизаторском характере нового социального порядка выглядят фантастично <…>. То, что кабинетной мыслью принимается, а точнее, выдается за модернизацию, на самом деле было беспощадной интенсификацией крестьянского труда, возвращавшей общество назад, и даже не к феодальному, но к рабовладельческому состоянию». Но, как известно, рабы нигде и никогда общества не составляли и рассматривались лишь как «говорящие орудия». Хваленая забота о человеке в СССР в лучшем случае была аналогична заботе о тракторе или винтовке — их надо смазывать вовремя, хранить правильно, чтобы они не подвели в нужный момент. Но признать за трактором или винтовкой право на независимое от их владельца желание (в чем и состоит суть гражданского общества) — невозможное безумие, бунт машин.
Угроза бунта, однако, возрастает в начале 1980-х годов. Дряхлеющий режим боится после Новочеркасска идти на расстрел толпы, предпочитает прикармливать народ и одновременно держать его в счастливом неведении относительно всего, что в действительности происходит в мире. На глушение «голосов» тратится больше денег, чем на развитие собственного радиовещания. Но неважно получается этот большевизм «с человеческим лицом». СССР попадает во все большую продовольственную зависимость от Запада, а информация все равно просачивается, и ей верят в сто раз больше, чем передовицам «Правды». Общество не складывается в России, но рабы начинают презирать своих хозяев и жаждать освобождения от них. Голод может вызвать бунт, а голод вполне вероятен в 1984 — 1986 годах. Цены на нефть упали, Афганская война пожирает все больше средств… Запад диктует свои условия, желая вырвать у дракона зубы и освободить народ. Прекращение войны в Афганистане, уход из «социалистической Европы и Прибалтики», роспуск СССР, разрушение его военной машины, освобождение совести, хозяйственный плюрализм, свободный въезд и выезд из страны, свобода информации, прекращение глушения. С трудом, убеждаясь в неэффективности лозунга «больше социализма», горбачевский режим идет на уступки — гласность, рынок, соревновательные выборы, освобождение Церкви, отмена руководящей роли КПСС, уход из Центральной Европы, Афганистана, Монголии, прекращение поддержки мирового коммунистического движения — и в результате: август 1991-го, а потом и Беловежье.
Здесь автор «Знаков эпохи» уже не созерцатель, а деятель. Ренате Гальцевой дорог христианско-демократический идеал. Но, увы, он не осуществился в новой России. Есть сумасшедшие крайне правые, кланяющиеся Распутину и Ивану Грозному, и есть не менее сумасшедшие крайне левые, кадящие Ленину и Сталину с Берией. Есть государственники, готовые ради безбрежности «русского хартленда» простить и учрежденное императорами рабство, и учиненный большевиками холокост собственного народа. Есть и либералы, равнодушные и к государству, и к национальным ценностям, готовые вновь кроить Россию по западным лекалам и так же равнодушные к ее несчастным обитателям: «Регицид и гражданская война — неизбежные спутники модернизации», — хладнокровно говорят они. Нет только, удивляется Рената Гальцева, почти нет нормальных, национально ответственных людей, таких как Петр Столыпин в предреволюционной России, генерал Корнилов в революционном вихре или Петр Струве в эмиграции. Людей, которые сердцем болеют за русского человека, хранят верность бесценности человеческой личности, жертвуют собой ради Бога и ближнего.
Но чему же удивляться? Эти люди не стали всем обществом, не стали даже его большинством в старой России. Это был тонкий слой детей 1812 года, детей Великих реформ, детей русской Библии. Они сгорели в Гражданской войне, отдав себя Белому делу, они ушли или были изгнаны из России, они были добиты Сталиным, доломаны в ГУЛАГе, как та же «цветочница Марфа», о судьбе которой поведано в «Знаках эпохи». Как быть, когда общества нет? Государства тоже поначалу нет, но оно начинает привычно восстанавливать себя и привычно же подминать под себя народ, сначала обманывая людей «прихватизацией» и «залоговыми аукционами», потом самоутверждаясь цензурой на телевидении, а с недавних пор и грубой подтасовкой выборов, и национальных и местных.
Рената Гальцева предлагает два лекарства, которые и на мой взгляд целительны, хотя и не обещают немедленного здоровья. Да и вообще, запущенность болезни велика, разрушенность общественного организма — крайняя. Надежд на исцеление — немного. И все же.
Лекарства эти — одно из мира мысли, другое — из мира политического деланья, и, как это и должно для философа, второе вытекает из первого, зиждется на нем. Первое — это осознание, припоминание того, что мы есть, чем мы были. Надо увидеть наше бедственное состояние, не считать болезнь здоровьем. Рената Гальцева объясняет болезнь очень просто: советское мы не сочли чужим, и совет-ский тип сознания закрепился в умах русских людей как свой. Он и воспроизводит гражданское бессилие, надежду на вождя, который будет думать за нас. У половины россиян этот тип сознания вызывает симпатии к Сталину, Брежневу, Андропову, в очень многих создает нравственную пустоту в отношении собственного прошлого. Советский тип сознания не желает знать про преступления большевиков или не желает осуждать их. Состояние умов в нашем народе Рената Гальцева не раз сравнивает с состоянием умов немцев после краха Третьего рейха. У немцев в те годы сохранялись и вера в Гитлера как в величайшего государственного деятеля Германии, и убеждение, что Германия проиграла из-за внутреннего предательства, и нежелание признать преступления нацизма — холокост, агрессию против соседних стран, жестокости расовой политики, презрение к демократическим правам и либеральным установлениям. Только целенаправленная денацификация, проводимая оккупационной администрацией США, Великобритании и Франции в союзе с христианско-демократическим правительством убежденного антинациста Конрада Аденауэра, преобразовала общественное сознание ФРГ за полтора-два десятилетия и позволила Германии войти на равных правах в содружество европейских демо-кратий и в Североатлантический оборонительный союз (НАТО).
Декоммунизации в России вовсе не проводилось, статуи наших гитлеров и геббельсов — лениных, кировых, дзержинских — до сих пор на площадях российских городов, и потому мы через полтора десятилетия после краха коммунистического государства еще составляем послесоветское, а не российское общество. Оттого Россия и отторгает права человека, демократию, западный «либеральный» мир, Европейский союз, НАТО. Все это чуждо ее советскому естеству. А воспроизводит она все ту же властную вертикаль, насилие над личностью, гражданскую безответственность, продажность коррупционеров, бесконечное своекорыстие власти и неисправимую тягу к режимам, по духу подобным советскому, — к континентальному Китаю, Северной Корее, Ирану, Венесуэле Чавеса, да к среднеазиатским послесоветским автократиям.
Рената Гальцева скорбит о том, что почти никто не поднимает в России во—проса о расторжении связи с СССР и восстановлении преемства с докоммунистической Россией. Да, это второе лекарство, уже из области политической практики, остается невостребованным. И не востребовано оно потому, что нынешние правители России и подвластный им народ органически выросли из советского, которое ценой страшного насилия и кровопролития разорвало всякую связь наших людей с досоветским, русским обществом. Восстановление этой связи — утверждение преемства с докоммунистической Россией и расторжение пагубной самотождественности с советским строем жизни — главная задача России нынешней. В этом Рената Гальцева совершенно уверена, и в этом я полностью согласен с ней. В области мысли, в сфере духа Рената Александровна совершила сама этот разрыв с советским еще в советское время и в советское же время воссоединила себя с духом России несоветской — дореволюционной и эмигрантской, России христианской, честной, умной и ответственной.
Переход из сферы духа в область политической практики — уже не дело философа. Но философы открывают пути в грядущее. Избирать же, присматриваясь к «знакам эпохи», открытые мыслителями стези — дело всех нас.
Андрей ЗУБОВ