повесть. Окончание
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2008
Глава VI
“У НАС СВОЯ ЖИЗНЬ”
Они уехали скоро, Клавдия и Николай. Собрались, позавтракали, и покатила старая машинешка, погромыхивая на ухабах.
Их провожали. За двором стояли молча, глядели, как с натугою поднимается машина в гору и в гору, с трудом одолевая подъем. Но выползла на курган, потом скрылась. Молчал даже малый Андрюшка, чего-то понимая.
Проводили и тогда сели завтракать. Но что-то не елось. Даже запеченную рыбу, пахучую, с подтеками сладкого жирка, и ту ковыряли нехотя.
— Чего квелитесь? — укорила девчат бабушка. — Не на век же уехали. Приедут. А мы с вами сейчас работать зачнем и скуку развеем. Ныне у нас много работы: картошку всю перебрать, какая — скотине, какая — на еду, и с погребом заниматься. Почистить его, вынуть доски, промыть, просушить. И на подловку надо лезть, трубу мазать. — Она считала и считала дела, которых много и много, на целую жизнь.
Совсем некстати объявились гости, один за другим.
— Илюха! — кричал молодой, потрепанный мужичок. — Илюха! Ты помнишь меня? Баба Настя, постановь нам за встречу, мы с ним… Илюха, мы тебя помним! Машина твоя! “Роллс-ройс”! Дай покататься! У меня — права, все чин чином. Вплоть до танка. Когда не выпитый… — И клекот из горла, на смех не похожий.
— А когда ты не выпитый, беда бедовая? — вопрошала хозяйка двора. — Иди с Богом. На гости с утра не приходят. С утра люди работой займаются. А вы шалаетесь, как бурлаки.
И еще один прибыл гость, вовсе страхолюдный, в диком волосе, из которого сизый нос торчал; с трудом и сипом он того же просил:
— Постановь… За приезд. Я его голопузого помню. У тебя есть, я знаю.
Выпроваживали непрошеных гостей с трудом.
Старая хозяйка горевала вслух:
— Лето, утро — самая пора в работе кипеть. А они бродят по хутору. Бывалоча, колхозы ругали: работа тяжелая, платят мало. Она и вправду была тяжелая. А вот ныне освободились. Ходи да броди… И никто тебе слова не скажет, не укорит. Ни бригадир, ни председатель, ни милиция. Ходи да броди. Молодые, здоровые… Сгубился народ.
Наконец заперли ворота, и поплыл полегоньку день летний в делах хуторских, для старой женщины и ее помощниц привычных; для гостя городского все было внове.
Илья старался держаться поближе к бабушке, о чем-то спрашивал, что-то говорил. Другой день они были рядом, и другой день старая женщина и городской, уже взрослый внук ее исподволь, осторожно приглядывались, словно наново признавая друг друга. Так и должно было быть.
В детстве Илья часто болел, и порою летнею его отправляли на хутор: на чистый воздух, парное молоко. Но это было давно. А потом и вовсе: смерть отца, за ней — долгая разлука. Волей, неволею, но отчурались и потому словно вновь узнавали друг друга.
Старая женщина глядела на внука и лишь вздыхала: какой-то он худой да бледный. Это было понятно: кому не доведись, такая беда. Спрашивать о чем-либо она не решалась. Про несчастье, и про невестку, и про всю ихнюю жизнь. К чему ворошить, тревожить и внука, и себя. Все это уже отгорело и словно отстранилось, становясь чужим.
И для гостя городского с детства знакомый хутор нынче виделся вовсе иным.
На хутор смотреть от кладбища, с высоты кургана, да на машине по нему проехаться — дело одно. А когда на старом велосипедишке, дребезжащем, скрипучем, он покатил по хутору, то не узнал его. Ни просторного кирпичного магазина, ни почты, ни клуба на высоком фундаменте — там кино смотрели, и школы нет с просторным, тоже высоким крыльцом, и колхозной конторы нет. Все исчезло, оставив после себя лишь кучи мусора. И потому хутор будто присел и съежился, по-стариковски умаляясь.
Лишь на хуторском майдане, как память о прошлом, торчит пупом облезлая бетонная пирамида со звездой на маковке да выгоревшим жестяным венком у подножья. А вокруг словно Мамай прошел: разбитые дома без крыш, с черными провалами окон, поваленные заборы, дикий бурьян. Безлюдье. Детишек нет. И даже собак нет. Кладбищенскую тишину тревожит лишь невеселая пьяная песня, которую понять нельзя. Да и зачем…
Прежнею оставалась лишь округа. Миновал хутор, скатился на широкую луговину. И словно не было позади лет и годов. Все тот же простор, окаймленный малой речкой, бегущей к Дону, заречная меловая гора с крутыми обрывами, тополевое да вербовое займище, далекие степные холмы и чистая синева огромного неба. И вольный ветер, которым легко и сладко дышать.
Здесь, на этом лугу, мальчишками пасли скотину и запускали в небо бумажных змеев. По весне доставали из вороньих да сорочьих гнезд яички. И тут же, на лугу, пекли их в горячей золе.
Было что вспомнить.
Илья неторопливо катил сначала по лугу, а потом вдоль речки, которая неспешно текла к Дону. На другом ее берегу когда-то был хутор; ныне лишь хороводы старых садов указывали немалый его размах: от меловой горы по названию Львовичева до речки и до залива, который уходил далеко в лесистое береговое займище. Но и теперь жизнь бывшего хутора не совсем угасла. На плоском высоком мысу между речкой и заливом стоял новый кирпичный дом, неожиданный для этого глухого места. Близ него — два флигеля да вагончик. В чащобе садовой зелени виднелись еще строенья. На воде — причал с лодками.
Илья оставил велосипед и уселся возле обрыва. Рядом была вода, рядом был тополевый займищный лесок. Оттуда навевало прохладой. А на том берегу текла чужая жизнь. Вдали, на склоне холма, паслись коровы. На подступах к меловой горе кормилась козья орава с обычной суетой да меканьем. Там же — овечий гурт. Возле берега бродили гуси. С поля проехал малый трактор с огромным возом соломы. Людей не было видно. Час полуденный. Зеленые кущи. Строенья. Но там были люди. Звенел временами детский голос и смех, которому тут же отвечал смех женский. И мужской басок что-то бубнил. По воде, по речке, все это доносилось и слышалось явственно. Хотя и не видно было людей, но они там были.
Вспомнился вчерашний рассказ Николая. Хотелось взглянуть поближе: как там и что…
Так бывает: увидишь чужое гнездо со стороны, из окна вагона на каком-нибудь полустанке, проездом, из машины, чей-то дом и двор в малом селенье, чье-то лицо, улыбку, свет в окне, и вдруг защемит сердце, завидуя иной жизни. Не потому, что своя — плохая. Просто захочется чего-то иного. Иной судьбы. Своя приедается. В ней катишь и катишь, словно по рельсам. До конца не свернуть. Оттого и печаль. Особенно это бывает в летах молодых. Но быстро проходит.
На той стороне чужого приметили.
Сначала подкатил к берегу мальчишка на велосипеде. Не в седле он ехал, а в раме, вихляясь: до высокого седла не дорос. Возле берега он сделал круг и повернул назад, к жилью. Скоро оттуда раздался голос мотора, и появилась лодка. Легко рассекая тихую воду, наискось от высокого мыса, через речку она проскочила мигом и, заглушив мотор, ткнулась в берег.
— Хабаров? — звонко спросил ли, позвал сидевший в лодке мальчик, стриженный наголо, загорелый.
— Хабаров, — ответил Илья.
— Берите, на уху, — сказал мальчик и поднял лежавший в ногах его мешок.
— Зачем? Да мы же… — не понимая, пробовал отказаться Илья.
— Это — вам, — повторил мальчик настойчиво и подтянул мешок к носу лодки. — Берите.
Илья принял неожиданный дар. А мальчик, от берега оттолкнувшись, завел мотор, и лодка пошла быстрым ходом наискось, к далекому дому, к причалу.
Илья заглянул в мешок. Там был большой сазан, мокрый, живой. Хороший сазанчик, увесистый, наверно, в полпуда. А еще — раки. Черные, большие, клешнястые.
Илья подивился неожиданному подарку. Недолго посидел на берегу, ожидая: может, подъедет кто и что-то объяснится. Ведь он ничего не просил.
Но на том берегу все было так же спокойно, безлюдно. Тихие дома, тихие сады, причал с лодками. Гуси возле воды, на попасе — скотина. Илья понял: никого не будет. Это просто привет от человека, которого на воде вчера встретили. Вот и все.
Надо было уезжать, не маячить. И он уехал.
Бабушка Настя, выслушав рассказ его, не очень удивилась, лишь вздохнула:
— Это папочку твоего помнят. К нему же со всех хуторов люди шли. Вот и Арчаков не забыл. Они — хорошие люди. Помоги им Бог. Летось Маня рассказывала. По весне пришли к ним двое ребятишек, родные братья. Пешии пришли, с нашей станицы. Пришли, просят: “Можно, мы у вас поживем? Нам исть нечего”. Как раз снег таял, балки играли, вода ходом идет. Измокшие все, озябшие. Маня гутарит: “Разве таких прогонишь? Ребятки хорошие. Жалко их. Проживем. Картошки будем больше сажать”.
— Но что это за страсть! — в сердцах сказала старая женщина. — Что за жизня такая пошла! От живых родителей детушки бегут. Вовсе сгубился народ. А Арчаковы — люди хорошие, про них лишь болтают: секта да секта, беспоповцы, мол. Поболе бы таких беспоповцев. А что они отчуралися, дамбу сломали, не всяких к себе пускают, это они правильно делают. Ныне народ всякий шалается. Поизвадились. Идут и едут. Чего-то все ищут да ищут. Чего бы украсть. И чужие, и наши. К нам опять приходили. Курсаны. Старый да молодой. Тебя проведать. Наскучали. Едва проводили их, спасибо, твой шофер помог.
К вечеру съездили на Дон, искупались. Потом включили насос. Девчонки огород поливали шлангами да ведрами; потом они весело мылись в душевой и подались в дом, телевизор глядеть.
Свечерело. Сумерки приглушили зелень дворовую, огородную; объявились неприметные днем белые цветы петуньи возле кухни, у погреба, в палисаде, они словно поднимались от земли, пенились и сладко пахли.
Дождавшись своей поры, звучно затопал по дворовым дорожкам серый ежик: что-то искал, находил, хрумкал. Малый котенок старался напугать его: шипел, грозно горбатился, прыгал, но вокруг да рядом, поняв уже, что иглы у ежика нешутейные. Дворовые да огородные сверчки запевали свою ночную песнь, дремотную, долгую.
В вечерних, ночных уже сумерках старая хозяйка топала и топала по двору, словно ежик, верша дела бесконечные: молоко, сепаратор, накваска, банки да крынки, малые постирушки, грязная посуда — одно за другим.
А потом она решила тесто поставить на утро, для пирожков.
— Часто пеку, — говорила она. — Чем особо кормить? Щи да картошка. А мукой, слава богу, не бедствуем. Блинцов, пышек, пирожков напеку, они набузуются — и хорошо.
Илья возился с маленьким племянником, временами спрашивая:
— Бабаня, тебе, может, помочь?
— Моя сына… Какие мои дела… Из могуты выжила, ничего не успеваю. Лишь толкусь. Бегу-бегу — и забуду, зачем побегла. Старость, моя сына… Бывалоча, и на колхозной работе успевала, и на базу. А ныне толкешься, а все на мыльный пузырь. Давай-ка этого пузыря искупаем, а то он скоро заснет.
Искупали мальчонку; он и вправду скоро заснул на бабкиной постели, в летней кухне. Он и во сне чему-то улыбался, майская роза.
— Да и ты, моя сына, ложись.
Помойся да отдыхай. Долгий день…
Илья обмылся в непривычной тесноте да темноте летнего дворового душа. И в кухню вернулся не сразу.
На хутор опустилась темная августовская ночь. В небе светили тихие звезды. Далеко, на краю земли, поднималась большая луна. Было тепло, тихо и как-то тревожно от непривычной тишины. Редкие огни светили по хутору, не размыкая тьмы. Они словно тонули в ней, вдалеке друг от друга, поодиночке.
А в летней кухне старая хозяйка затеялась помидоры в банки закручивать.
— Памяти нет, — жаловалась она внуку. — Я ведь все приготовила: помыла их, банки на солнце жарила. А потом забыла. Сею-вею в голове. Да я быстрочко, по-простому. Каждый день помаленьку стараюсь три-четыре банки. Зима-то придет… А Клава тоже — приедет, туда-сюда кидается. За две недели накопится делов. Их надо переделать. Такая жизнь настала. Раньше все — дома. Коля был на тракторе, а Клава — на ферме. А ныне никому не нужны ни трактористы, ни доярки. А если и призовут, то не платят. У Мушкетова люди работают, он фермер. Жалятся: с утра до ночи на косьбе, а семьдесят рублей денщина. А у Мохова, он тоже фермер, не наш, так у него люди и вовсе лишь за харчи работают. Харчи да одежку купит. Да еще упрекает: много хлеба едите. Вот теперь и поминаем колхоз как рай земной: у всех работа, зарплата, отпуск, рядом — почта, магазин, школа, медпункт. Фельдшерица своя. Машины в станицу ходили. Летом твой папочка приезжал с помощниками. Его и сейчас вспоминают. Белые халаты, белые шапки… Для нас — чудно2. Теперь — лишь память.
Илья сидел да слушал, вздыхая, а бабушка говорила и говорила, раскладывая помидоры по банкам, добавляя в них белый хреновый корень, перчик “гардал” да укроп. Кипятила пахучий рассол, разливая по банкам. Вспоминала вдруг иные дела, забытые, и выходила во двор, шумно вздыхая.
— Тебе уже трудно, — жалел бабушку Илья. — Тебе отдохнуть надо. Поехали к нам. Поживешь… Вот увидишь, тебе хорошо будет.
— Куда ж я, моя сына, уеду? — даже рассмеялась она. — Клава с Колей-то на вахте. Вася с Мариной вовсе надолго уезжают. Такая у них работа, далекая. На близу нет ничего, где устроиться. Они уезжают. А я возьму и увеюсь… — посмеивалась она над легкомыслием внука. — А куда же мы Андрюшку денем? А девчат? А поместье на кого кину? Скотину, огороды, сады… Из меня худой плетешок, но — все затишка. Помаленьку стараюсь. Бога молю, нехай чуток подождет, не прибирает. Хоть и выжила свои годы, но надо побыть, оказать помочь. Без меня им вовсе нехорошо.
— Тебе уже тяжело.
— Тяжело, моя сына. Но ведь — свои, родненькие. Их не кинешь. Тем более — девчонушки. За ними — пригляд и пригляд. Страшное ныне время. Работы нет, порядку нет… Молодые пьют да курят всякую дурнину, шалаются где ни попадя, губятся. Ты, считай, мужик взрослый, а видишь, чего получилось. Такая беда бедовая… — Она глядела на внука пристально, словно не верила, что он рядом, живой. — Молилась за тебя. Помог Господь. Да ты ложись, моя сына. Я пойду обмоюсь да тоже лягу. Устала. Долгий день.
В ночи над хутором поднималась луна, освещая округу. Постелив внуку и уложив его тут же, на кухне, старая хозяйка сидела во дворе, набираясь сил, перед тем как обмыться. Такая была свинцовая тяжесть в ногах, во всем теле, а главное — в сердце. С приездом внука поневоле поднялось прошлое, которое вроде уже забывалось, лишь тлело под пеплом.
Сынок дорогой, золотая головочка. Как любила его, как гордилась им… В страшном сне не могло присниться, что случится такая беда.
А все — богатство… Миллионерша… Она погубила мужа. Ненавистная… Не хотелось думать о прошлом, его не воротишь. Но прошлое поднималось волной горячей. Боль и вина. Ее вина, материнская. Ведь он приезжал сюда, сынок дорогой, один раз приехал и другой, словно прощался. Как хорошо с ним разговаривали, про жизнь вспоминали. И он просил: “Позволь, мама, мне сюда вернуться. Буду в станице работать, в больнице. Там нужны врачи. Буду людей лечить и жить помаленьку возле тебя”.
Была бы умней, так сказала: “Приезжай, моя золотая сына, и живи”. Нет. Не свелела, овечка глупая, закопылила нос: чего, мол, люди скажут; ученый человек, профессор, такая об нем слава гремит… И вдруг на хутор вернулся. Потому и талдычила: “Перетерпи, сынок. Ты — человек семейный, об детях думай”.
Сынок перетерпел и уехал далеко. Так далеко, что больше не свиделись. Теперь кусай локотки. Вчерашний день не догонишь. Но и в дне сегодняшнем, в ночной тиши что-то зрело, чуяла душа нехорошее, словно подступала беда. Вот и шофер, охранник внука, вечером проверял на воротах запоры, на скотий баз ходил, чего-то глядел. По всему видно — опасается. Тем более пьяные Курсаны приходили, орали всякое: “Богатеи… Лигархи…” От Курсанов доброго не жди. И от кого ныне доброго ждать? Живи да оглядывайся.
Перед сном старая женщина дольше обычного молилась. Во тьме, под низкой крышею, перед божницей, молитвы были все те же: “Богородице Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобой…”, но слова привычные нынче от самого сердца шли; и порою чудилось: размыкается тьма и видится Богоматерь, склоненная над Младенцем. Такого вроде не было раньше.
Хорошо помолилась, и стало спокойней.
Проснулся, а может быть, во сне залепетал маленький правнук, Андрюша. Старая женщина, склонившись над мальчиком, прошептала: “Спи, моя сына, спи…” Но мальчик не успокаивался. Пришлось взять его на руки, побаюкать: “Один — серый, другой — белый, а третий — подласый…” Услышал Илья тихие слова колыбельной и вспомнил, что этой песней когда-то, давным-давно, бабушка Настя и его баюкала: “Один — серый, другой — белый…”
Малый Андрюшка смолк. Услышал родной голос, прижался к живому человеку, почуял тепло и защиту, почмокал губенками и заснул.
Старая женщина стояла посреди темной кухни, слушая легкое дыхание малыша, и вдруг ясно поняла: “Надо решиться”.
Под этой же крышей, на непривычном ложе, в духоте, не мог уснуть и гость городской, Илья. Он слышал молитву бабушки, потом лепет малого племянника, спросил:
— Может, его покачать? Давай
я посижу, а ты ложись.
— Он заснул, — ответила старая женщина, укладывая малыша. — Теперь до зари будет спать. Он — спокойный.
Но, уложив правнука, ложиться она не стала, а подошла и села возле внука, в ногах его, и сказала мягко и ласково:
— Моя сына, не возьми в обиду, но тебе лучше уехать. Пирожков напеку, отзавтракаешь — и поезжай с Богом. Своим отвези привет, спасибо за подарки, но нам лучше пока не знаться. Боимся мы, моя сына. Как пошли эти поголоски: миллионщики, богатеи. На чужой язык аркан не накинешь. Волочат и волочат молву. Ты вот ныне приехал, спасибо тебе. Но такая богатая машина, враз углядели. Охрана при тебе. Но она — до поры, сам знаешь. А нам тем более. Какая у нас оборона? Живем, как волки, посеред степи. Случись беда, круг меня — детва малая. Об ней сердце болит. Кто поможет, до кого дошумишься? Время ныне какое: с ума люди сходят, за копейку на все пойдут. У нас на Скитах намедни сказнили бабку. До смерти истерзали.
— На Скитах?.. На каких Скитах? — еще не веря, спросил Илья и замер.
— На хуторе. Скиты называется хутор. Это — по-старому. В старые времена там монахи в пещерах спасались. Жила на Скитах бабка вроде меня. Да она помоложе. Сынок у нее — в городе, при деле, богатенький. Поставил ей дом, большой, кирпичный, прямо дворец. Да разве это спасенье? Налетели, терзали бабку, чего-то искали: деньги ли, золото… Полы поднимали, стены били. Погубили старого человека. Такая страсть… Ты пойми, моя сына, за себя не боюсь. Ребятишки… — вздохнула она. — Об них забота. Ничего нам не надо, спаси Господь, ни богатства, ни больших денег. Жили своими руками — и проживем. Работать привычные. Огород, скотина, птица. Клава к зиме, может, почтальоншей устроится. Ей обещали.
И Колю вроде тоже обещают взять, по столбам по этим, по связи… Кусок хлеба есть. Картошка-моркошка своя, корова… Нам лишнего не надо. Лишь покоя у Господа просим. Для всех. И для тебя, моя сына. Обиду не держи. У вас — своя жизнь. Дай вам Бог… Живите. Детушков заводите. Пора. Тебе Андрюшка по сердцу, я вижу. Это просит душа. И Алеше давно пора семью завесть. Это — радость, моя сына. Все у вас есть: крыша над головой, сладкий кусок, одетый-обутый, живи да радуйся белому свету. Чего вам еще не хватает?
— Ума… — тихо ответил Илья.
— Може, и так, моя сына. Не знаю. У вас своя жизнь, у нас — своя. — Она говорила тихо, спокойно, все более утверждаясь в своей правоте. — Мужики наши, слава богу, к бутылке не прикладаются, рабочие… И Коля, и Вася. Приезжают, сразу — в дела. Сена много. Соломы запасли. Просяной — целый прикладок. Скотина ее так хорошо ест, лучше сена. Осенью тыквей навезут, арбузов. Подсолнушка заработают, это — для масла. Шиповнику много собирают, шиповник — в цене. Рыбу ловят по осени, раков приловчились ловить. Хорошо раков берут. Оттель да отсель — так и сбивают копейку. Думают в станице домик купить. Там легче прожить. Там — дорога, асфальт. Там для ребят — школа. Учиться будут с приглядом. Иначе ныне нельзя. Сколь молодых погубилось. Может, и даст Бог, купят домишко. Пусть плохонький. Хороший теперь не укупишь. Подлатают, подделают. Они — рукастые. Будут жить. А я уж здесь… Поместье не кинешь. Будем жить помаленьку. Лишь бы дали покою. Не трогали нас. Мы проживем… Ребятишек поднять. — Она говорила, рассказывала. Ей так хотелось родным помочь. Оттого и просила Господа. Не для себя. Она устала, но напоследок хотела помочь своим в трудную пору. И лишь потом уйти на долгий отдых, к родным, которые ждут ее и никак не дождутся. Родный папушка… Мама… Бабаня… Миша… Малая сеструшка Вера… Сегодня их вспомнила за столом, за разговором. Но это — лишь капля из долгого
века, в котором еще и война была, снова голод и холод, и снова боль. — Мы проживем. Лишь бы не война. И нехай нас не трогают. У нас своя жизнь.
Она говорила, городской внук слушал ее, но и другое из ума не выходило.
Хутор Скиты… Это было так неожиданно, больно. Будто бы стало все забываться: заточение, страх, словно уходило глубже и глубже, почти не чуялось. И вдруг объявилось. Явственно, словно рядом, из темного угла, кто-то шептал: “Есть у меня мама… Съезди на хутор Скиты. Скажи ей. Пусть думает, что я — живой. Хутор Скиты, на Дону, там ее все укажут. Дом ей построил… Пусть живет долго”.
Темнота ночная под низкой крышею похожа была на тьму заточенья. Хорошо, что бабушка рядом сидела. Она говорила и говорила, словно баюкала, и отступал страх. Невеликие оконца кухни светлели. Рядом, через проход, тихо спал мальчик, иногда совсем по-взрослому всхрапывая. Сразу вспоминались его улыбка, доверчивые глаза, нежное горячее тельце. Вспоминал дневное — и невольно улыбался. А ведь хотелось плакать.
Илья забылся перед рассветом, а когда проснулся, уже было светло и пахло жареными пирожками. Открыв глаза, он лежал, вспоминая ночную беседу с бабушкой: что там было и что пригрезилось.
Заиграл телефон-мобильник, звонила мать.
— Прости, что рано. Разбудила? Тимофей сообщил, что их самолет будет у нас к вечеру. Ждут тебя. Ангелина тоже звонила, ждет. Что им сказать?
— Еду. Полечу, — ответил Илья без раздумий.
— У тебя все в порядке? — что-то почуяв, спросила мать.
— Все в порядке. До встречи. Целую.
Одно к одному лепилось, чтобы уехать быстрее, потому что теперь — это уж точно! — долгие проводы не нужны.
— Звонила мать, — сообщил он бабушке. — Мой самолет прибывает сегодня. Надо ехать.
— Что ж, в добрый путь, — ответила бабушка. — Завтракайте. Пирожки готовы, и чайник вскипел.
Илья умылся, сказал про отъезд шоферу и, прежде чем за стол сесть, пошел через огород, вниз, на леваду, к отцовской могиле. Он постоял возле нее недолго и, невольно повторяя вчерашний бабушкин обряд, нагнулся и убрал с могильного холмика какую-то былку. Наверное, так просила душа.
Отзавтракали быстро. С бабушкой Настей прощание было холодным ли, сдержанным.
— Прости Христа ради, — сказала старая женщина. — Береги тебя Бог.
В это время из кухни, через порог, осторожно перелез маленький
Андрюша. В короткой ночной рубашонке, босой, спросонья щурясь, он огляделся и, завидев родных людей, затопотил к ним вперевалочку. Илья принял племянника на руки. Глаза мальчика лучились бесхитростной детской радостью, как и вчера. Детской радостью и любовью.
Сердце Ильи дрогнуло и словно попросило: “Останься”. Но, шумно выдохнув и передав бабушке мальчика, он быстро и не оглядываясь пошел со двора. Машина, его ожидавшая, сразу тронулась и, набирая скорость, оставила далеко позади подворье, два старых высоких тополя и старую женщину с мальчиком на руках.
Глава VII
У АНГЕЛИНЫ
Это была просторная сосновая роща — осколок когда-то дремучего бора, теперь изреженного, рассеченного новыми поместьями, дачами на высоком берегу Волги. Там и здесь на свежих вырубках, словно грибы, поднимались один за другим не просто дома, но просторные особняки да виллы, терема да палаты красного кирпича, с отделкой камнем да мрамором, под яркими крышами.
Но сосновая роща на песчаном угоре стояла нетронутой судьбой, а потом охраной сбереженная от порубок, мусорных куч, кострищ и прочих печалей. Вековые могучие сосны высоко к небу вздымали свои густые кроны, а внизу было светло и просторно, словно в громадном храме. Далеко вверху — зеленая хвоя и синее небо в прогалах ветвей; далеко вверху — легкий ветер и ропот вершин. А здесь, внизу, — колоннада могучих, отливающих медью и чернью стволов, шершавых, теплых, с янтарными каплями и белыми сухими натеками пахучей смолы. В подножьях, по земле, устланной хвойными иглами с россыпью сухих шишек, там и здесь — стайки папоротника с ажурным резным листом да темная зелень ландышей, которые давно отцвели; невеликие земляничники — на свету, на обочинах дороги и в молодом лиственном редколесье, среди рябин да осинок, земляничники с последними красными ягодами, уже потемневшими, но пахучими, сладкими; а еще — просторные разливы черники, их сочная, словно лакированная, зелень листвы, черные, с сизым налетом гроздья плодов.
Еще вчера был родной город, теснины улиц, людская да машинная толчея, квартирные стены, чуть ранее — больничная палата и больничный же невеликий сквер и, конечно же, незабытое страшное заточение.
Всего лишь недолгий ночной перелет, крепкий сон, пробуждение — и вот она, эта сосновая роща, словно сказка.
Бродить и бродить меж могучих стволов под светлой сенью. Остановиться, озирая окрестный мир: над головою зеленый и синий высокий кров, рядом — стволы и стволы, красно-бурые, отливающие медью; можно их трогать, разглядывать морщинистое корье, прозрачные пленки чешуи и, приблизив лицо, чуять смолистое дыхание. Поглядеть на милую птицу пищуху, которая кормится, ловко взбираясь по стволу. Послушать работягу дятла и попробовать отыскать его где-то среди ветвей. Задержаться у высокого холмистого муравейника, безмолвного, но кипящего жизнью. Присесть, разглядывая таинственное чужое жилье и житье, что-то вспомнить, читанное, полузабытое о муравьях — работниках, стражниках, воинах, о муравьиной матке, которая где-то в глуби, во тьме. Нет, нет…
О тьме думать не надо. Прошедший тьму так радуется белому свету.
Лучше снова идти и выбраться на опушку, залитую солнцем. Из светлых зеленых, но сумерек лишь шаг шагнешь — и остановишься в изумленье. Здесь мир иной: вовсе огромный, до самого поднебесья. Громады белых
утренних облаков плывут и плывут. А под ногами стелется белый песок
дорожки и песчаный угор с фиолетовыми куртинами ползучего чабра, розетками сочного молодила, белыми кашками, сиреневыми колокольцами, медовым осотом, пахучей цветущей таволгой у прибрежных кустов.
Солнечный утренний свет. Легкий вовсе не ветер, но вей опахнет — и стихнет, а потом снова накроет теплой волной.
Мир огромный, сияющий, словно хрустальный. Неволею сладко обмирало сердце.
Илья остановился на опушке и замер. Он не мог, не хотел двинуться, боясь утерять эту радость внезапного озаренья.
Как хорошо было неторопливо идти под солнцем по белой тропинке; идти и остановиться перед малым селеньем полосатых черно-желтых земляных пчел. Поглядеть на них, укорить с улыбкой: “Устроились… На дороге. Места другого нет…”
Солнечная, зеленая просторная поляна, а потом снова — лес.
Далекий голос Ангелины звал его, но уходить не хотелось. Просила душа быть и быть здесь, переплывая из зеленой, пахнущей хвоей тени в солнечный мир опушки. Туда и обратно; вновь и вновь.
Но голос Ангелины звал и звал и становился тревожным.
— Илю-уша-а! Илю-у-уша! Где ты-ы?
— Иду-у-у!! — наконец ответил Илья, поворачивая к дому.
Встревоженная Ангелина встретила его возле садовой калитки. Большая, белотелая, в просторном утреннем платье ли, капоте, она выплыла навстречу племяннику, и тот разом утонул в ее горячих объятьях, шуршащих волнах материи.
Старшая сестра матери — тетушка Ангелина — всегда была женщиной рослой и пышной. Не толстой, но крупной: ухоженное белое лицо, полные руки, плечи, грудь — все большое, мягкое, но вовсе не рыхлое. Очень добрая.
— Ищем тебя, ищем… — мягко корила она племенника. — Зовем, зовем… А тебя нигде нет.
— Такая славная роща… — оправдывался Илья, выпутываясь из тетушкиных одежд.
— А здесь тебе разве не нравится? — обиженно спросила Ангелина, открывая садовые ворота. — Мои газоны, мои цветы, мои розы…
За глухой садовой калиткой и высоким кирпичным забором открывалось просторное поместье, террасами, а потом пологим склоном уходящее к близкой воде, к Волге.
На свежей утренней зелени на английский манер стриженного газона светили переливчатой радугой ухоженные цветники: розарии, лилейники, альпийские горки.
— Красота… — шепотом сказал Илья. — Просто рай.
И вновь утонул в тетушкиных объятьях.
— Спасибо, Илюша… Ты все понимаешь… Я тебе расскажу… Вот эта роза. Какой куст! Гляди. Это ведь настоящая Глория Дей. Тимоша привез ее из Голландии.
Огромный куст цвел щедро и необычно. Желто-лимонные большие розы и тут же нежно-розовые, золотистые с розовым обводом и розовым же налетом, с нежным ароматом и строгим бокалом лепестков.
— Глория Дей… — шепотом, словно боясь потревожить цветок, рассказывала тетушка. — Шесть золотых медалей. В соцветии до пятидесяти лепестков. Ее вывели во Франции в тридцать седьмом году и перед войной увезли в Америку. Последним самолетом. Как национальную ценность. Единственный экземпляр. Там ее размножили и назвали — Мир, в честь победы. Но она потом снова вернулась в Европу. Глория Дей…
— Матушка, завтракать будем? — окликнули Ангелину из дома.
— Сейчас, сейчас… На верхней веранде накрывай, — но потом спохватилась: — Но мы же еще не купались, не плавали. Погоди, погоди… — И — к племяннику: — Илюша, утром надо обязательно плавать.
Еще одна глухая садовая калитка выводила к берегу Волги, к невеликому песчаному пляжу с деревянными купальнями, лестницами, скамейками.
Утренняя речная вода была прозрачна, свежа. Легкий туманец уже истаивал над водой, уходя и прячась по заводям и прибрежным кустам. Хотелось плыть и плыть, словно растворяясь в этой свежести и становясь ею.
Потом на берегу, на пути к дому, Ангелина, помолодевшая, румяная, внушала племяннику:
— Три раза в день мы должны плавать. Это такое удовольствие. А теперь — чай, чай и чай! — громко известила она, минуя калитку. — Чай, чай — на верхней веранде!!
Просторный, красного кирпича дом краем второго этажа, высоким балконом ли, верандою, словно крылом, парил над землею, на откос опираясь прочными колоннами.
По обычаю, в этой семье давно заведенному, поутру на столе кипел самовар. Пахучий цветочный чай Ангелина заваривала самолично в фарфоровом объемистом чайнике. Прежде к завтраку блины ли, пирожки она пекла своеручно. Теперь, слава богу, были помощницы. Оставалось лишь потчевать племянника.
— Блинцы с рыбкой. Свеженькую Тимоша привез.
Парили в стопке блины. Прозрачные пласты белорыбицы и розовые — осетровые сияли в солнечном утре на белом просторном блюде.
— Он спит еще? — спросил Илья о дядюшке, с которым ночью летел.
Супруг Ангелины, в жизни прежней — большой милицейский начальник, нынче работал в крупной компании, мотаясь по всей стране. С ним и прибыл вчера Илья на служебном самолете. Тимофей выглядел усталым. Потому и думалось, что он спит еще.
— Какое спит… Чуть свет уехал. Работа. Мне так жалко его утром, трудно поднимается, возраст… Но шеф — энергичный. Все дела — утром, все планерки. Молодой… Ты же видел его в самолете.
— Не знаю… — пытался припомнить Илья. — Не заметил.
В самолете были люди. Но кто из них кто…
Ангелина рассмеялась:
— Такого человека не заметил?! Самого хозяина?! Феликса? Он же приметный, рыжий, твой земляк.
Илья плечами пожал. Но потом вдруг задумался, припоминая. Людей в самолете было немного, и они быстро растеклись в просторном салоне. Но невольно заметилось: среди людей, самолет провожавших и летевших на нем, возле трапа, а потом в салоне все были одеты строго: темные костюмы, белые рубашки, галстуки. Экипаж, охрана, стюарды — народ улетавший и провожавший, и лишь он, Илья, словно белая ворона, в одежде свободной: джинсы, рубашечка, легкий свитерок. И был еще один человек: в вельветовой паре, маечке и кепке-бейсболке, вроде тоже приблудный, попутчик. И действительно — рыжий. Какой-то скучноватый, в недельной щетине по нынешней моде. Теперь вспомнилось, как перед ним почтительно расступались, как разговаривали.
— Слона ты, значит, не приметил? — смеялась Ангелина.
— А он не в курточке был, в кепочке?
— Он, он… — ответила Ангелина. — Другим не позволено, они — на службе.
— Тогда вспомнил. Какой-то скучный.
— Заскучаешь при таких миллиардах. Миллиардах долларов, — дважды подчеркнула Ангелина. — Два собственных острова у него: в Греции и в Англии. Там дома, яхты.
— А чего же он скучный? — спросил Илья.
— Много забот, — ответила Ангелина. — Это нам хорошо: “Бедняк гол как сокол, поет, веселится”. А у него — такой бизнес по всей стране.
Про знаменитого миллиардера Феликса — почему-то его чаще величали по имени, — про Феликса Илья, конечно, слыхал. Про него столько рассказывали. Былей и небылей, а уж тем более — в родном городе. Обыкновенный мальчик — безотцовщина. Еврей. Мама — учительница. Однокомнатная квартирка-хрущевка на окраине. В городе его узнали рано. Во-первых, шахматист, уже в четырнадцать лет — мастер спорта. Во-вторых, комсомольский активист, организатор и главный участник модных тогда КВНов, капитан команды “Школяры”. А еще — внешность: рыжий, по молодости, словно подсолнух. Попробуй такого не заметь. И чуть ли не первая в стране знаменитая “комсомольская биржа”, где Феликс был, конечно, президентом. Тогда он учился в местном университете. Но его скоро пригласили в Москву, такую же биржу организовать. В столице, по слухам — очень удачно, с такими же молодыми ребятами Феликс создал тоже знаменитый в свое время ММБ — Международный молодежный банк. Говорили, что вовремя создали и потому преуспели. Добавляли, что поддержка была: чей-то папа, тогдашний министр. Говорили всякое, как и положено в таких случаях. Потому что Феликс шел в гору и в гору, ворочая большими делами и деньгами.
В родном городе он бывал редко, пролетом, по делам, имея и здесь бизнес: добыча нефти, заводы. Помогал он школе, в которой учился, и шахматному клубу. Свою маму Феликс уже давно увез во Францию, и она жила там, на берегу моря, на собственной вилле. Кто-то из ее старых знакомых там гостил. А сам Феликс был уже для города скорее легендой: “Наш Рыжий”. В нынешние времена его никто, конечно, не видел. Даже на телеэкранах он редко маячил.
— Ты со сметанкой блины попробуй. И пирожки. Тебе надо больше есть. Ты такой худенький, бледный. Все эти студенческие столовки… Мама просила тебя как следует откормить, — угощала и угощала племянника Ангелина. — У нас сметана своя. А чай какой, ты чувствуешь? Сливочки обязательно… Свежие сливки тебе полезны.
Сливки в фарфоровом молочнике, золотистый творог, густая сметана, горячие блины, пирожки… Объемистый сияющий самовар. Чайный сервиз, расписанный алыми розами. Пахучий, чуть терпковатый зеленый чай.
Вчера еще Илья был в родном городе, дома. Даже не верилось. Ведь проснулся в мире ином: сосновая роща, утренняя река, чистая свежесть, теперь вот — просторная веранда на речном откосе.
Новое жилье и новое житье тетушки Ангелины не шли ни в какое сравнение с прежним, недавним, пусть и генеральским. Тогда и дача была бревенчатая, и все вокруг — не поставишь рядом с нынешним просторным, в два этажа с низами, кирпичным домом над Волгой. Цветники, мозаичные дорожки, стриженые бордюрные кусты, газоны, альпийские горки, журчливый ручей, что бежал от круглого бассейна с фонтаном по извилистому рукотворному руслу с разноцветными камешками.
Улыбчивая помощница Ангелины подносила и подносила горячие блины, ватрушки, приговаривая:
— Кушайте на здоровье.
— Кушаю, кушаю… Но вот на здоровье ли?
Хозяйка и пирожков отведала с капустой, с морковью, а потом — с грибами, от горячей ватрушки не отказалась, потом приналегла на блины со сметаной да с рыбкой, оправдываясь давнишним:
— Я — большая, мне много надо…
Ангелина всегда была женщиной пышнотелой, крупной, любила хорошо и много поесть, оправдываясь: “Иначе я ноги не буду носить. Ведь меня так много”.
Объявился на веранде еще один сотрапезник — большой жуково-черный не кот, а котяра.
— Красавчик наш пришел, проголодался… Молочка хочет. И печеночка ему приготовлена, он любит печеночку…
Кот коротко, требовательно мяукнул, уставясь большими зелеными глазищами на хозяйку.
— Сейчас, мой Красавчик, все будет…
Помощница уже несла, торопясь, белые мисочки с молоком и печенкой.
На просторной высокой веранде оконные рамы и легкие шторы были раздвинуты; и, словно на ладони, с высоты открывались синие воды Волги, заречные леса, заливные луга, и все это на многие версты — и рядом, и далеко-далеко.
Прошлым летом сюда приезжали наскоком. Все здесь было еще в разоре ли, в строительной кутерьме: новые дома, а вокруг них — ямы да рытвины. Теперь же открывался с высоты балконной уютный, в зелени невеликий поселок с красивыми большими домами, в просторных усадьбах, обнесенных кирпичными заборами. Еще одно огражденье, надежное, но скрытое зеленью, охватывало немалое пространство речного берега, леса и замыкалось охраняемым проездом с крепкими воротами.
Внизу, на газонной зелени, среди цветочных клумб, было и вовсе хорошо. Журчала вода, вытекая из невеликого круглого бассейна с фонтаном.
— Тебе нравится? — спрашивала Ангелина.
— Рай земной… — искренне отвечал Илья. — А может, это просто мне снится.
— Мои подруги… Я их иногда приглашаю. Они называют это Европой. Европу приезжают смотреть. Но они не представляют, сколько трудов и денег… — взахлеб рассказывала Ангелина. — Здесь же был голый песок и всякие сорняки. Все это надо было уничтожить. Рауданапом все выжигали. Потом ровняли, идеально. Завозили дренаж и новую почву, специальную. И потом все растения: хвойники, японские вишни. И конечно, газоны. Такие труды. Целая бригада работала. Так все дорого. Я говорю знакомым: “Чтобы завести такую Европу, надо иметь европейские деньги”. Спасибо Тимоше.
Воркотню Ангелины Илья уже не слышал, погружаясь в иное: он медленно, глубоко, пронзительно начинал понимать, чего так не хватало его душе в жизни прежней, питерской, городской, уже много лет. Университет, аудитории, коридоры, библиотеки, книги, рукописи, экраны компьютеров, люди и люди, слова и слова, городские тесные улицы, дома, собственная квартира, ее стены, нечастые развлечения в театре, кино, пирушках, легкая любовь; и снова: университет, книги, библиотеки — все как в заколдованном круге: дома, улицы, суета людская, стены, крыши, потолки; душе и взгляду там тесно. Редкие приезды к матери, в город родной.
И там — все то же. А потом обвал — тяжкое заточенье, страшная тьма. После нее словно открывались глаза, видя главное. Сейчас здесь, у Ангелины, это главное — вовсе не радужные цветники, не ухоженный газон, не красивый дом, но иное: просторная река в сияющих под солнцем бликах, ближняя роща, золотистые сосны ее; за рекой — далекий зеленый лес зубчатой стеною, а вокруг, а над головой — огромное, немыслимо просторное небо: голубое, лазурное, синее с пушистыми легкими облаками. И вокруг — живая тишина с плеском волн, с птичьим негромким пением,
шумом ветра, шелестом листов и веток. Все это — жизнь, словно дорогой подарок. Глядишь — и видишь; пьешь душой — не напьешься, словно после долгой жажды, которую утолить нельзя.
Об этом, именно об этом надо рассказать матери, Алексею, Ангелине и дяде Тимоше. И нельзя опоздать. Потому что кроме птичьего пения, шума листвы и шелеста трав под ветром тонко позванивает подвешенный возле дома заокеанский подарок — “игрушка для ветра”, устройство нехитрое: тонкие металлические трубочки на нитях, а меж ними — ударник ли, маятник. Эта “игрушка”, словно часы, отмеряет время, негромко и мелодично: дилинь-динь, дилинь-динь… Но она умнее часов. И порой, словно спохватившись и торопя, она звенит и звенит, возвышая свой серебряный глас, звонит и звонит, упреждая, что жизнь проходит. И порою так быстро. Это надо понять. И об этом надо помнить. И говорить об этом языком человечьим. А если не поймут, остается лишь плакать, как велено: “Плачу и рыдаю, егда помышляю жизнь человечью”.
Слава богу, сегодня было затишье. “Игрушка для ветра” молчала.
— Вот так и надо жить… — проговорил Илья тихо. — Возле воды, возле деревьев, цветов…
Утомленный ли, разморенный переменой обстановки, пусть и недолгим, но ночным перелетом, сытным завтраком, он начал задремывать, как только они с Ангелиной уселись на садовую скамейку, в тени.
— Приляг… — сказала Ангелина.
И он прилег, укладываясь и угреваясь возле ее большого тела, на теплых коленях. Он засыпал. Ангелина легонько гладила его мягкие волосы, тихо шепча: “Спи, моя Дюймовочка, спи… Крепкий сон тебя мани”. В молодом мужском лице, окаймленном реденькой светлой бородкой и золотистыми кудрями, для нее проступало далекое. Вот так она когда-то, напевая, баюкала его, усыпляла.
Тогда еще жили в одном городе. Младшая сестра второго, вот этого, сына родила трудно, совсем крохотным. Дюймовочкой его величали в родильном доме. А в доме родном позднее он был “ручным”, засыпал и крепко спал лишь на руках. Любил, чтобы его носили и баюкали. Он, слава богу, выжил и вырос.
И вот теперь виделось Ангелине то милое, детское, беззащитное, то давнее, что было в его еще не лице, но младенческом ангельском лике, когда изо дня в день он спал на ее руках. И конечно, думалось о том страшном, которое он перенес. О том страшном, которое все они пережили. Те дни и ночи, те часы, когда во всем себя винишь. Пусть без вины, но чуешь себя виноватым за то, что живешь и дышишь, ходишь по земле. А в это время, а в эти минуты… Господи, господи… И — странное дело! — в те горькие дни совсем некстати, обостряя боль, племянник Илюша вспоминался и виделся ей совсем маленьким, беззащитным, когда только начинал даже не ходить, а ползать: крохотными ладошками по полу неторопливо шлепает, словно проверяя надежность. Шлеп да шлеп, шлеп да шлеп… Головку поднимет, а в глазах — радость сияет: “Умею… Могу…”
Слава богу, все обошлось. И вот она, эта головка, у нее на коленях.
— Спи, Дюймовочка моя, спи спокойно… — шептала она и плакала обо всем сразу: об Илюшиной беде, о внуках, и дочери, и о себе, конечно.
О племяннике думалось, а еще о дочери, внуках. За них — спокойна, но они так далеко, словно вовсе на ином свете. Эта Америка… Сначала радость была: дочь устроена всем на зависть. А вот теперь… Думается по-иному. Даже по телефону звонить им — вечная путаница: здесь — день, там — ночь; здесь — ночь, а там — белый день. Всегда некстати звонок твой. Да и чего телефон? Поглядеть бы, приласкать, приникнуть и почуять родное, детское: нежную плоть, сладкий дух, доверчивый взгляд, какой-нибудь лепет или легкий сон, который ты бережешь у своей груди или, как сейчас, на коленях. Слезы у нее были крупными, чуть не в горошину.
Но внезапный молодой сон Ильи, тем более — не в срок, был коротким, а пробужденье — в испуге. Не привиделось ли все это: утренняя сосновая роща, милая Ангелина, новый дом, цветы, зелень, купанье, завтрак на просторной веранде? Илья даже вздрогнул, проснувшись. А потом — долгий облегчающий выдох. Это была явь. И ничто не исчезло: светил солнечный летний день, журчала вода, сбегая по камешкам рукотворного ложа; плетистый розовый куст, прикрывавший садовую скамейку, ронял и ронял помаленьку алые и белые лепестки цветов.
И глядели на него сияющие любовью и слезной влагой глаза Ангелины.
Поплыл день, которого просила душа. Долог был путь по садовым дорожкам, по мягкой зелени газонов к новым и новым кустам роз: к белой душистой Онор, к сияющему кораллово-оранжевому кусту Холстен-перле, к ярко-красной, словно кровоточащей, Клеопатре и желто-канареечной Фризии, к высоким лилейникам, к душистому водопаду пестрых петуний в подвесных вазонах, к зарослям голубых дельфиниумов.
В годы прежние, на старой даче, Ангелина своими руками рассаживала цветы, поливала, удабривала, рыхлила, увлеченно занимаясь этим с весны до осени. Все делала сама, лишь порою на день-другой нанимая помощников. Приезжая в гости, Илья помогал тетушке.
В теперешнем, новом житье цветами, деревьями занимались садовники, оставляя хозяйке сладкое право указывать да подсказывать: “Что-то заскучал наш газон, надо удобрить. Клевер откуда-то лезет, его надо уничтожить немедленно…” А еще оставалось приятное: не спеша разгуливать и любоваться цветами, рассказывая о них людям новым, каким и был нынче племянник. Ходили с ним да бродили по просторной усадьбе, присаживались на скамейки и кресла, говорили о цветах и о людях близких.
— И носа не кажут. Не хотят, — жаловалась Ангелина на семью дочери. — Совсем стали американцами. Одна я не хочу к ним летать. А у Тимоши — работа. Разве я брошу его. И у них тоже работа. Встают, развозят ребят — и до ночи.
— Они хоть дом этот видели?
— Нет! Он же брокер-мокер-финансист, дорогой мой зятек. На Тимошиной шее, — уточнила она. — Без Тимоши он давно бы голым остался, этот брокер. Он — хороший муж и хороший отец, но вбил себе в голову, что он — великий финансист. Так и ждем, что он куда-нибудь влезет…
И себя и нас разденет. Господи, господи… Чего ему не живется? Ладно. Давай лучше цветочки глядеть.
— Вот эта роза, ты погляди на нее, Голден Медальон. Золотые медали в Баден-Бадене за декор, а в Гааге — за аромат. Настоящее золото.
— А вот эту кутерьму, покровные розы, мы уберем, — указывала она на клумбу мелких, густо встающих от земли роз, сорящих лепестками. — Один мусор от них.
— И эту Мадонну. Я бы убрала, да Тимоше она нравится. Говорит: не трогай. Чего в ней нашел?
— Посмотри, какие бегонии!
— А вот эти розы? Погляди. Тимоша их очень любит… Флорибунда обильноцветущая. Беника-82, штамб.
Это был скорее не цветок, а малое деревце: на прочном стволе оно держало пышную крону, усыпанную пунцовыми розами, словно тихий высокий костер полыхал над зеленью газона.
— Разве не чудо?..
Застрекотала газонокосилка, запахло травяным соком. Ожили поливальные струи; тихо кружа, они сеяли влагу и свежесть.
Медленно тянулся летний погожий день с купаньем, неторопливым обедом и отдыхом.
Вечером ожидали хозяина. Он объявился поздно, в сумерках.
Сначала дважды прозвонил телефон: “Еду!” — и потом: “Подъезжаю”. И наконец — далекий двойной автомобильный гудок, условленный, обязательный. Таков был обряд.
Хозяина встречали у ворот втроем: Ангелина, Илья и кот Красавчик.
— Тимоша, ты что так поздно? — целуя мужа, мягко упрекала Ангелина. — Ждем, тебя ждем…
— Пятница… — оправдывался супруг. — Как всегда. Не успеваем. Да еще праздник на носу, день рождения шефа. Тоже всегда что-нибудь в последний момент. Бестолковые.
— Здравствуй, Илюша, здравствуй. Геля тебе показала свои цветочки? Ты их оценил? Красавчик, Красавчик, я вижу, вижу, спасибо, что встретил, — погладил он кота, трудно нагибаясь.
— Ты очень устал, — заметила и встревожилась Ангелина. — Может быть, отдохнешь, а потом — ужин?
— Нет, нет… Ничего. Я переоденусь, и ты мне покажешь цветочки.
Это был еще один милый вечерний обряд пожилой супружеской пары. В летних сумерках они ходили по садовым дорожкам и тихо ворковали.
— Она сегодня зацвела, ты же утром не посмотрел.
— Спешил, Геленька. Но вижу, вижу…
— Нет, сейчас тебе плохо видно, — огорчалась жена. — А вот утром… Ты увидишь. Не забудь, пожалуйста.
— Хорошо, Геленька. Я утром обязательно посмотрю. А если забуду, ты мне напомнишь.
— Постой… Ты чувствуешь запах, это фиалки.
Тимофей шумно нюхал.
— Не чувствуешь. У тебя, наверное, насморк.
— Я все чувствую, Геленька. Главное — тебя чувствую и вижу. Ты — самый душистый и самый красивый цветок. Роза, лилия и фиалка вместе. Дай я тебя поцелую в щечку.
Это была славная пара. Рядом с большой пышнотелой Ангелиной супруг ее стушевывался, становясь ростом меньше. И смирен был, словно теленок, этот милицейский генерал, обычно строгий и порою грозный.
— Я нашла в Интернете. Надо заказать специальный аппарат, чтобы не в бочках разводить удобрения. Я уже определила место. Там будет очень удобно.
— Конечно, моя дорогая. Закажем. И установим.
Они ворковали, старые голуби, все дальше уходя от дома и растворяясь в вечернем сумраке.
— Тимоша, ты не понимаешь… Здесь обязательно надо.
— Да, Геленька, да… Конечно…
А потом загорелись неяркие матовые фонари: на верандах, у ворот, вдоль садовых дорожек; журчанье ручья, плеск фонтана, запах воды, цветов — все сделалось явственней, доносясь даже к верхнему балкону, на котором ужинали и пили чай. Но недолго. Хозяин за день устал, порой даже задремывал, опуская тяжелые веки. И оправдывался:
— Я все слышу.
— Нет, нет… Тебе надо отдохнуть. Прими ванну и отдохни, пожалуйста…
Он и вправду выглядел усталым: пожилой человек в конце долгого нелегкого дня. Глубокие морщины, припухшие подглазья.
Казалось, еще недавно гляделся он молодцом, бывший спортсмен, чемпион страны, всегда подтянутый. Но время, но годы, но хвори — все будто помаленьку, а потом навалилось разом. Отяжелел, болела спина, не позволяя согнуться. С глазами было неладно, и сердце… Одним словом — старость подступала.
Проводив мужа, Ангелина пожаловалась: “Конечно, он устает. Эти бесконечные поездки: самолеты, машины… Хозяин — молодой, ему что. Но он так ценит Тимошу, везде — с собой. Не понимает, что возраст… — Она пожаловалась и поспешила вослед мужу. — Надо ему включить одеяло, электрическое. Согреть постель. А то забудет и после ванны застудит поясницу…”
Старость, старость… Будто вчера еще Тимофей гонял своих племянников поутру: “Зарядка… Пробежка…” Сам — впереди, подтянутый, стройный, молодых моложе. И заступалась сердобольная Ангелина: “Тимоша… Ну зачем ты их мучаешь? Они же — не чемпионы”.
А теперь? Боже мой, боже…
В сумерках, в одиноком покое, так хорошо думается о жизни своей и чужой, так ясно и так далеко порой видится. Но все чаще, особенно с годами, грезишь и грезишь с печалью, понимая неизбежное и с горечью принимая его. И тут одно лишь спасенье — крепкий сон до утра.
Но для молодого Хабарова еще не пришло время сна. Он пошел не в спальню, а в библиотечную комнату, где стоял компьютер, включил его. Засветился экран. Нужная страница в Интернете открылась не сразу, может быть, потому, что была очень горькой.
Молодой Хабаров случайно узнал о ней двумя днями ранее, в родном городе, в своем доме, когда вернулся с хутора.
В тот день утренняя пустынная дорога для хорошей машины оказалась недолгой. Приехали к полудню. И надо было ждать вечера, самолета. Брат Алексей еще не вернулся в город; мать обещала подъехать позднее. Лишь кот Степан оказался на месте. Приезду Ильи он, конечно, был рад: потерся, помурлыкал, принял ласковое поглаживание и снова отправился на диван, приглашая хозяина: давай-ка подремлем…
Спать Илья не хотел и, коротая время, стал проглядывать газеты. В одной из них он увидел просьбу о помощи, похожую на старые вырезки из газет, те самые, что лежали в отцовской книге в шкафу. Здесь тоже была фотография мальчика, которому требовалась операция, а у родителей не было денег. Мальчик был невеликий, два года всего, но с пороком сердца.
Просьба родителей, врача-кардиолога, комментарий: “Операция жизненно необходима, и сделать ее можно, не вскрывая грудную клетку.
Диаметр порока позволяет закрыть его через сосуды… Через неделю мальчик будет здоров”. Не хватает 69 850 рублей. Подробности на сайте.
Фотография была обычной, газетной, черно-белой. Чем-то похож был этот мальчик на племянника Андрюшку.
Илья тут же включил компьютер и нашел этот сайт: rusfond.ru. В Интернете фотографии были цветными, и мальчик — словно живой. Он и был, слава богу, живой: синие глаза, большие, а них — ожиданье.
Еще сегодня утром Илья держал на руках племянника Андрюшку. Теплое хрупкое тельце, доверчивый взгляд. И потому было особенно больно глядеть на такого же мальчика, который был на пороге смерти. Сегодня еще живой: ласковый, милый. А завтра? Всего лишь шестьдесят тысяч рублей… Долгая счастливая жизнь на радость всем и себе. Или смерть.
Картинка на экране компьютера была четкой и яркой. На ней — другие детские лица. Такие же славные, доверчивые. Еще не понимают, от чего зависит их завтрашний день. И будет ли он? Вот этот малыш уже устало прикрыл глаза. И откроет ли их? Рядом текст:
“Перед Вами письма простых людей. Перед Вами лица детей, которые еще живы, им можно помочь, им очень нужна Ваша помощь…
Катя Матвеева, 4 года… 133 600 рублей.
Вася Коваленко, 3 месяца… Его спасет срочная операция… 84 000 рублей.
Равиль Азнакаев, 9 месяцев… 150 400 рублей. Нельзя терять времени. Ему еще можно помочь.
Костя Данилкин, 8 лет… Откладывать операцию уже нельзя. Это единственное средство для спасения жизни”.
Илья глядел, читал, вглядывался в детские лица. Мальчик, похожий на Андрюшку, виделся ему живым: вот-вот моргнет, улыбка затеплится, шевельнутся губы.
Если бы… Если бы у Ильи были деньги, хоть какие-то, он бы тотчас отдал бы не раздумывая. Он был по натуре человеком добрым и мягким.
А еще — он совсем недавно стоял на грани жизни и смерти и потому
понимал осязаемо, что значит расставание с жизнью.
Уронив голову на стол, на руки, Илья замер, прикрыв глаза. Но все равно видел лицо мальчика.
Мать вошла в квартиру и в комнату неслышно и, подумав, что сын заснул у компьютера, хотела выключить аппарат.
Илья вскинулся и заговорил быстро, горячечно:
— Мамочка, помоги. Я не хочу, чтобы он умер. Господи… Да он только жить начинает! Я прошу тебя. Он так похож на Андрюшку. Но дело не в этом… — Он говорил взахлеб, подступали слезы; и в глазах и в голосе — боль нешуточная.
Он показывал на экран компьютера, он газету протягивал.
Мать все поняла и сказала:
— Успокойся. Сделаем. Я обещаю. Успокойся, пожалуйста, милый, — попросила она, выключая компьютер и принимая из рук сына газетный лист с просьбой о помощи. — Все будет в порядке, Илюша. Обещаю тебе. Пошли на кухню. Я приехала пообедать и тебя повидать. Ты ведь сегодня улетаешь. Я все поняла, — еще раз твердо повторила она. — Мы все сделаем. И больше не надо об этом. Пожалуйста… Расскажи, как съездил. Что там и как?
Илья поверил матери и начал рассказывать о поездке: о бабушке, о малом Андрюшке, о рыбалке, о старой слепой Чурихе, которая приняла его за доктора Хабарова и просила вылечить. Про главное и больное он не стал говорить, жалея мать.
Это было всего лишь два дня назад. Но нынче, у тетушки Ангелины, прежде чем отправиться спать, Илья сел у компьютера, нашел сайт rusfond.ru, открылась страница, на экране появились детские лица и текст: “Перед Вами письма простых людей… Перед Вами — лица детей…”
Но, слава богу, мальчика, так похожего на племянника Андрюшку, двух лет от роду, синеглазого, с пороком сердца, на экране не было. Слава богу. И спасибо маме.
В спальне, с открытой настежь балконной дверью, в постели своей, Илья заснул сразу, лишь подушки коснувшись.
И так же легко проснулся, когда утреннее низкое солнце желтыми лучами вломилось в комнату через окно и раскрытую дверь.
А внизу, возле дома, по садовым дорожкам уже бродил Тимофей. Илья спустился к нему.
— Забыл… Какую-то розочку Геля мне приказала утром посмотреть и понюхать. Очень красивую. Она спит, — сказал он о жене. — Возилась со мной долго. Спину мне растирала. А я по привычке рано встаю. Но завтракаю позднее, а ты, если хочешь…
— Нет, нет… — отказался Илья. — Погуляем. В сосновой роще, — вспомнил он утро вчерашнее.
Они вышли через садовую калитку; сосновая роща встретила их утренним густым горьковатым настоем словно не воздуха, но живительного пития. По мягкой хвойной подстилке тропкою, а потом напрямую они неторопливо шли, одинаково осязая и принимая простые радости летнего погожего утра.
— А вот муравейник… — сказал Илья.
— Проснулись. Работнички… — коротко одобрил Тимофей муравьиную жизнь и глядел на нее завороженно.
Склониться над муравейником; отколупнуть от соснового золотистого ствола каплю пахучей смолки; остановиться, глядеть, как высоко, далеко светят небесная синь и бель облаков в прогалах сосновых вершин; на опушке радоваться порханью бабочек и радужному сиянью стрекоз, греясь вместе с ними в утреннем солнце, — разве не счастье? Из зеленого сумрака — на солнечную поляну и снова под зеленую сень. Словно остановилось время.
Но оно текло неприметно. И вот уже голос Ангелины зовет и зовет их. Пришла пора возвращаться.
— Как хорошо погуляли… — вздохнул Тимофей, словно уходя из какой-то иной жизни снова в нынешнюю.
Не в пример вчерашнему дню, сейчас он выглядел здоровее, моложе: походка легкая, разгладились морщины лица и спина не тревожит.
— Так и надо — каждый день гулять и гулять утром, — внушал Илья. — Такое место, такие сосны…
— Рано уезжать приходится. Работа… — оправдывался Тимофей.
— Сколько можно работать? — искренне жалея уже немолодого дядюшку, спросил Илья. — Просто жить надо. Это так прекрасно. Проснуться утром и идти гулять в эту рощу. Спокойно, неторопливо… Сосны, небо, река, поляна, муравьи, птицы. Сколько всего!
— Ты — молодец. Ты прав, — вздыхая, соглашался дядя. — Это прекрасно: проснуться, никуда не спешить, идти на прогулку. Собачку завести. Маленькую, для компании. Это — замечательно… Никуда не спешить.
И жене своей, Ангелине, их встречавшей, он стал говорить с необычным воодушевлением:
— Илюша — такой молодец! Мы так хорошо гуляли в сосновой роще! Такой воздух… Тебе, Геленька, тоже надо по утрам гулять. И надо бы нам вместе… Мы когда-нибудь вместе с тобой будем гулять. Все наладится. Я не буду работать, собачку заведем и будем гулять по утрам, никуда не спеша.
Ангелина перевела взгляд с мужа на племянника, почуяв не столько в словах, сколько в голосе мужа, в молодом блеске глаз что-то новое, не больно понятное.
— Пора пить чай, — остудила она неожиданный пыл супруга и вспомнила: — А ты посмотрел, как расцвела Ландора? Ты же вечером ничего не увидел.
— Посмотрел, Геленька, посмотрел. Удивительно… Замечательно расцвела.
— Вот видишь, а ты еще не хотел. Хватит да хватит…
— Виноват, Геленька. Но ведь ты настояла — и правильно сделала. Можно, я тебя поцелую?
— А ты не забыл про качели? И мавританский газон? Вдруг приедут Вера и Миша, а у нас и качелей нет. Дети так любят качели. Вот и пусть качаются. Представляешь… — мечтательно проговорила Ангелина. — Они — на качелях, а мы рядом сидим, в креслах, на мавританском газоне. И любуемся…
— Конечно, Геленька. Это очень красиво. И я ничего не забыл. Все заказано. Но ты молодец, что напомнила. Я проверю обязательно. И накручу хвосты…
Тимофей понимал жену. Качели, мавританский газон… Все это — пустяки. Дело в том, что дочь обещала привезти внуков на лето. Готовились, ждали с нетерпеньем. Но вот уж скоро и лету конец, а их нет. Не дождались. Разве не печаль? Жена крепится, не говорит об этом. Но ведь плачет душа…
— Мавританский газон — это чудо: алые высокие маки над зеленью. Очень хорошо смотрятся. Вот у Вайнштейнов…
— У нас будет лучше, Геленька! Под твоим руководством…
— У нас не будет лучше, — обиженно возразила ему Ангелина, — потому что у Вайнштейнов — плавательный бассейн, а у нас его нет. Это даже неприлично как-то… Не иметь бассейна.
— Что бассейн… — посмеялся Тимофей. — Вот Кауфман строит у себя подземный бункер в трех уровнях, с автономным жизнеобеспечением на три месяца. Представляешь, три месяца можно со всей семьей там отсиживаться.
— А это зачем? — не поняла Ангелина. — На случай войны? Так лучше просто уехать куда-нибудь.
— Спроси у Кауфмана, он расскажет.
— Нет, нет… — решительно отказалась Ангелина. — Сидеть взаперти, без цветочков… Вот Вайнштейны покупают дом в Черногории, и это разумно. Во-первых, удобно: в гостиницах теперь очень неспокойно. А во-вторых, недвижимость, а в третьих — если мы купим дом где-нибудь в Черногории или Словении, наши будут приезжать. Им понравится.
— Ну Геленька… Мы же об этом говорили. Но давай еще подумаем, обсудим… Не забывай, кто такой Вайнштейн, он — вице-президент, солидный акционер.
— Но я же не о Флориде речь веду. Всего лишь о Черногории…
— Я понимаю, Геленька. И обещаю подумать.
— Спасибо, Тимоша. Еще хотела тебе рассказать…
Началась обычная милая воркотня за долгим неторопливым воскресным чаем и завтраком; на просторном балконе, который словно парил над землей и рекой. Рядом с близкими облаками и теплым солнцем.
Говорили о всяком. Но в душе хозяина дома от утренней, казалось бы, обычной прогулки осталась какая-то сладкая заноза, временами бередящая. И тогда он вздыхал, мечтательно поднимая взгляд от собеседников и накрытого стола куда-нибудь в сторону: к близкой реке или синеющему за рекой лесу.
— Мы так хорошо погуляли… — вспоминал он. — Тебе, Геленька, надо утром гулять в сосновой роще. И надо завести собачку, небольшую, терьера какого-нибудь.
— Какие еще собачки? — не разделила его мечтаний жена.
— Понимаешь, Геленька, — пытался он объяснить неясные свои желания. — Вот когда я не буду уже работать, совсем уйду… Вот тогда собачка нужна. Ей по утрам надо гулять в любую погоду. И я буду в любую погоду: в дождь и в снег, — решительно заявил он. — Мне это полезно.
— Какие-то у тебя фантазии непонятные, — обеспокоилась Ангелина. — Ты хорошо спал? Давай померим давление.
— Ну, это я наперед, — оправдывался супруг. — Когда-нибудь… Мы ведь когда-нибудь будем совсем старыми, и вот тогда…
— Нет, нет… Пожалуйста, не надо никаких фантазий.
Тимофей вздыхал, подчиняясь супруге, но сладкая утренняя заноза порой бередила, хотелось поговорить об этом. И в течение дня, когда Ангелины не было рядом, он говорил с племянником:
— Да, да… Ты прав, Илюша. Это прекрасно: прогулки, покой. Это замечательно. Но с другой стороны. Если не работать, то ничего не будет. Деньги, Илюша, деньги… На мою, даже генеральскую, пенсию разве проживешь? А ведь кроме этой пенсии — ничего. На коммунизм работал. Воровать тогда было нельзя. И не модно, — усмехнулся он. — Как сейчас.
С пустыми руками ушел со службы. А теперь… Ты сам видишь. Другая жизнь. Этот дом… Он — прекрасный. Но за него надо платить и платить. А Гелины газоны, цветочки? Каждая розочка… — покачал он головой. — Столько стоит… А садовник? Помощницы… Геленька уже привыкла.
А наш Красавчик? За ним следит доктор. Да-да… Каждую неделю приезжает. Обязательно. А Гелино здоровье? Врачи… Очень дорогая клиника. Психотерапевт там замечательный. Это ей нравится. А Карловы Вары, Словения… Геленька очень полюбила Италию. К хорошему быстро привыкаешь. А еще бестолковый мой зять. Бизнес его. Без меня он давно бы по миру пошел.
С торговлей разорился. Теперь вот брокерская контора. Туда денег — как
в прорву. Не успеваю расплачиваться. А толку не будет, я вижу. Нет, нет… Он — хороший человек. Но вбил себе в голову, что он — бизнесмен. И не вразумишь. А это ведь дочь моя, внуки… Не могу же я их оставить.
— Но это ведь каторга, — сострадая дядюшке, говорил Илья. — Так нельзя. И можно ведь по-другому.
— Нет, нет! — горячо возразил ему Тимофей. — Это вовсе не каторга! Конечно, я работаю много, и мне порой трудно. Годы свое берут. Сбросить бы лет десять хотя бы. Но… — сделал он значительную паузу. — Это не каторга, Илюша, поверь. Напротив, это счастье. Я рад, что могу работать и зарабатывать неплохие деньги. Самому мне много не надо. Но вот этот дом — это хорошо, это удобно. А главное — Геля. Мне приятно, что я могу ее содержать достойно. Она это заслужила. По всей стране кочевали, как цыгане. Всю жизнь с чемоданом в зубах. Только устроимся — перевод. Поехали. А теперь есть возможность, пусть поживет в удовольствие. Я радуюсь, что могу выполнять ее желания, капризы. Дом, цветы, обслуга, хороший отдых, не говоря о еде и одежде. Ей это нравится, и мне это нравится. И дочери я буду помогать, внукам, хотя они далеко и уже отвыкли. Но я буду им помогать. Это мне тоже приятно. Все это перевешивает работу, ее трудности. И я очень доволен, что я это могу, что я еще в силах. Ты понимаешь меня? — спросил он.
— Может быть… Хотя не совсем… — нерешительно ответил Илья.
Убеждали его не столько слова дяди Тимоши, сколько энергия слов и вид дядюшки, тон голоса — во всем была искренность, которой нельзя не поверить.
— Но когда-нибудь… — с тихой улыбкой вспомнил Тимофей утреннюю прогулку. — Когда все утрясется, вот тогда… Тогда по утрам я каждый день буду гулять в этой роще. С собачкой… надо подумать о собачке. Чтобы небольшая, но милая. Терьер. А может быть, той-пудель. Будем гулять. И в дождь, и в снег… — сказал он мечтательно.
— О чем вы все толкуете? — ухватывая не весь разговор, но лишь хвост его, спрашивала Ангелина. — Какие опять собачки?..
— Это мы о будущей жизни, Геленька, — успокаивал ее супруг. — Просто мечтаем.
— Мечтать хорошо, но желательно без собак. Потому что наш Красавчик не любит собак и даже слышать о них не хочет. Мы не должны его огорчать. Вот ты только говоришь про собак, а он услышал и обиделся, куда-то ушел. Красавчик, Красавчик! Ты где? Нет никаких собак и не будет! Обещаю тебе… Красавчик, Красавчик! — нежно выпевала Ангелина. — Красавчик! Куда ты спрятался?
Искренне посмеявшись над тетушкиной печалью, Илья перевел взгляд на Тимофея, и вдруг его будто обожгло: он словно увидел иное и услышал иное.
Больничный сквер, седовласый тучноватый спутник. “У нас все есть, у нас ума нет”. — “Пора, мой друг, пора… Замыслил я побег в обитель тихую…” Замыслил, но так и не сумел уйти своей волею и потому ушел дорогой иной, оставив на земле свои простые мечты. “Покоя сердце просит… Предполагаем жить…”
Тимофей был вовсе не похож на того человека. Но почудилось вдруг страшное.
И, отгоняя ненужное виденье, Илья начал помогать тетушке, взывая:
— Красавчик! Красавчик!
Но Красавчик не откликался.
— Наверное, он очень обиделся и ушел в свой дом, — наконец догадалась Ангелина. — Закрылся там и не хочет с нами разговаривать.
И тут же осенило Ангелину иное:
— Илюша, но ты же еще не видел дом нашего Красавчика. Он тебе не показывал свой дом?
— Завтра обещал показать, — принял тетушкину игру Илья.
Но Ангелина вовсе не шутила.
— А мы сейчас, — шепотом произнесла она, — тебе покажем. Потихонечку. Не будем ему ничего говорить, тревожить, просто поглядим.
На нижней, закрытой веранде — высокой, просторной и светлой — размещалось немалых размеров деревянное строение, видом своим точь-в-точь повторявшее хозяйский дом: два этажа, чешуйчатая красная крыша, просторный балкон, двери да окна и даже тарелка телеантенны и аппараты сплит-системы. На балконе кошкиного дома стояли кушетка, мягкие кресла, небольшой телевизор на подставке.
— Его, кажется, нет… — прошептала Ангелина. — А может, он в гостиной прячется или в спальне. Конечно, он обиделся. Не надо было про собак говорить, — упрекнула она мужа.
Тимофей лишь руками развел:
— Виноват…
Илья, видевший такое кошачье жилище впервые, не скрывая удивленья, разглядывал его:
— Вот это да… Какой замечательный дом. И сплит-система работает?
— Конечно, — ответила Ангелина. — Красавчик ее включает, когда ему нужно.
— Геленька… — изумился муж.
— Да-да. Ты просто этого не видишь. Красавчик очень умный.
— Нашему Степану такое и не снилось, — вспомнил Илья своего старого кота.
— Слава богу, в Москве стали серьезно относиться к домашним животным. Появились хорошие магазины, — рассказывала Ангелина. — Вовсе не обязательно теперь летать в Лондон хотя бы за приличным ошейником. Появились приличные клиники. Хотя нам еще далеко… Ты вот говорил о собаке, — обратилась она к мужу, понизив голос. — Пойдемте, а то он
услышит, совсем обидится. — И уже на воле принялась мужу внушать: — Ты говорил о той-пуделе. А ты знаешь, что Колкеры своего пекинеса стричь отправляют в Японию? Да-да… А оздоровительные процедуры — только в Швейцарию. С собачками пока очень трудно. Одежду приличную не купишь для зимы, для осени. О белье не говоря. На Рублевке магазин единственный приличный. Но что в нем? Ошейник за три тысячи долларов. Поводок. Это все мелочи. А если серьезно…
— Да-да… — поддержал ее Тимофей, подмигивая племяннику. —
С этим у нас большие трудности.
— Ну вот. И тогда нечего эти разговоры заводить, беспокоить Красавчика. Я бы сама не против завести, например, шарпея. Но как подумаю, — ужаснулась она, — сколько будет забот. Хорошего шарпея надо искать только в Англии. Пусть дорого, но знаешь, что это настоящий шарпей, а не какая-нибудь дворняга с помойки. Ты согласен, Тимоша?
— Конечно, Геленька, — успокоил ее супруг, но, почуяв заботы немалые, по возможности оборонился: — Надо с Красавчиком посоветоваться, как он отнесется.
— Да, да… Красавчик… У него такой сложный характер. Тем более у него возраст переломный. А кто поможет? Нет у нас хорошего психолога для животных. Одни ветеринары, а психолога нет. Просто ужас… Новая манера: ничего не скажет, уйдет куда-то на целый день. И думай что хочешь. Где он? Что с ним?.. Красавчик, Красавчик! Ты где?!
— Может, он подружку завел? — сообразил Тимофей. — Как-никак юноша в расцвете лет.
— Какую еще подружку? Почему я об этом не знаю?! — возмутилась Ангелина. — Красавчик! Немедленно домой!!
— Красавчик, Красавчик! — хором взывали.
Но тщетно.
Новая усадьба была просторной: газоны, стриженые бордюры, хвойники, розы, высокие лилейники, водопады петуний — пахучий цвет и сочная зелень. Солнечные лужайки, фонтан с круглым бассейном, говорливый ручей, альпийские горки. Скамейки и плетеные кресла на солнцепеке, в тени. И погреться, и спрятаться, тем более коту, пусть даже большому, такому, как Красавчик. А уж если через забор маханет, тогда и вовсе ищи его да свищи: ведь вольному — воля.
Глава VIII
“НЕ НАДО ТРЕВОЖИТЬ…”
Еще вчера Волга синела, лаская взгляд, у берегов, на отмелях, золотясь и переливаясь по песчаному дну солнечной сетью. Сочной зеленью, серебром отливала листва прибрежных кустов и деревьев. На луговинах сиял многоцветный ковер кашек, чабра, зверобоя, клевера, других трав. Ветер пахнет — и медовый дух голову кружит. Рай земной или просто — красное лето.
Но подул северный ветер, нагоняя низкие тучи. Косматые, сизые, с седым подбоем, они день и другой тянулись чередой бесконечной. То и дело шел дождь: холодный ситник, а то и вовсе — ледяной ливень.
Лето спряталось. Сумрачный лес шумел тревожно. На Волге, по свинцовой воде, бежали и бежали сердитые волны, оставляя на мокром сером песке грязную ноздреватую пену да спутанные косы водяных растений. Не то что купаться, глядеть на воду было зябко. В сосновой роще — сумрачно, сыро, холодная капель.
У Ангелины — беда за бедой: розарии, лилейники, все под дождем поникло и сорит мокрыми лепестками — поистине жалкое зрелище; и срочно все надо опрыскивать, потому что с дождем приходит фитофтороз и прочие хвори, а, как назло, заболел садовник. Красавчик прячется по углам, истошно ревет: мяу да мяу. То ли настроение плохое, а может, не дай бог, заболел.
Тимофей дома лишь ночует. На носу день рождения шефа. И в отличие от лет прошлых, когда хозяин не придавал значения таким праздникам, и хотя дата была вовсе не круглая, Феликс решил, что все будет на достойном уровне. Он лично составил список приглашенных, в который не вошли некоторые люди из обычного круга, зато появились имена из провинции, и не всегда первого ряда. Из одной области — губернатор ли, мэр, из другой — народ неизвестный. Попал в этот список и Алексей Хабаров. По знакомству ли, по землячеству, а может, на будущее загад.
Тимофей всякий день куда-то летал и ездил, заметно нервничал, чего с ним обычно не бывало. Как правило, держал он себя в руках. А здесь… Может быть, виною был возраст, а может, иное.
— Тимоша, у тебя неприятности? Что-то не получается? — тревожилась Ангелина.
— Все у нас получается, — отвечал Тимофей. — Как приказано. На достойном уровне. Удивим народ. Вы тоже готовьтесь.
— А в каком ресторане? И какой будет, Тимоша, дресс-код? — старательно выговорила Ангелина новое для себя слово. — Дресс-код — это важно. А то в последний момент… У меня и надеть будет нечего.
— Не волнуйся. Дресс-код свободный. И мы его обеспечим.
— Свободный? Но это еще хуже. Не знаешь, чего и придумать.
— Вот именно, чего и придумать, — вздыхал Тимофей о своем. Дресс-коды его интересовали мало, заботило иное. Не очень нравился ему этот большой сбор со всего белого света.
У молодого своего хозяина Тимофей работал почти десять лет, за многое уважал. Дивился жесткой деловой хватке, умению видеть далеко вперед, порой по-крупному, но по-умному рисковать. И не было в хозяине новоявленного барства, желания пустить пыль в глаза, что было бы объяснимым и даже простительным, когда в короткий срок попадаешь из грязи да в князи. Все личные приобретения молодого хозяина подтверждались нужностью или очевидной выгодой. Все просчитано, без эмоций.
И вдруг — иное: гульба на полсвета. Тут поневоле начнет мерещиться всякое. Тем более что подступали заботы очень серьезные, не ресторанным чета.
В день последний, перед днем рождения хозяина, Тимофей уехал рано, предупредив: “Не ждите меня сегодня. Буду на объекте. Там и встретимся. А вы Алешу встречайте. И готовьте приличный дресс-код”, — посмеялся он.
Алексей Хабаров от приглашения Феликса, конечно, не отказался. Ведь это — возможность с нужными людьми познакомиться и, может быть, поговорить с Феликсом о своих делах в обстановке свободной. Словом, от таких приглашений отказываться нельзя и незачем. И Алексей прибыл загодя, чтобы не опоздать.
С тетушкой Ангелиной он давно не видался, не слушал речей ее, тем более в новом гнезде.
Но на воле было дождливо и неуютно, цветники не покажешь. И потому Ангелина провела племянников по всему дому, снизу доверху: от просторной кухни с плитами и печами, сияющей утварью; а рядом — малая столовая и, конечно, — огромная ванная комната, с кабиной водного массажа, кварцем, а потом — наверх: гостиная, столовая, спальни. Было что показать и, конечно же, рассказать.
— Илюша не понимает, — сетовала Ангелина, — но ты, Алеша, — человек деловой. Ты должен объяснить Маше. Нельзя жить в пещерном веке, как вы живете. У нее одна песня: “Мне некогда, мне некогда…” Это все отговорки. Сейчас много хороших дизайнерских контор, — внушала она старшему племяннику. — Ты и должен заняться жильем. Нанять дизайнеров. Они предложат проекты. Ты выберешь… Проследишь. Даже я могу приехать, посоветовать. И все сделают. Будете жить как люди. Только не ошибись с дизайнером. Я Тимоше доверилась. А теперь просто стыдно. Надо было самой заниматься. Например, у нас, честно признаюсь, плохие зеркала. Запомните, во-первых, в доме должно быть не менее семнадцати зеркал. Но это не основное. Какие зеркала?! Согласно фэн-шуй, в зеркалах старинных может сохраняться плохая энергия от старых владельцев. Но с другой стороны, новые зеркала — моветон. Что делать? Как быть? — вопрошала она.
— Да-а… — сочувственно вздыхал Илья. — Это вечный русский вопрос.
— Ты не ёрничай. Это очень серьезно.
С веранды верхней нынче открывался вид печальный: ветер, дождь, мокрые деревья, сердитая Волга, низкое небо.
И потому для чая полуденного расположились на веранде нижней, закрытой жалюзи. Большая хрустальная люстра сияла здесь полуденным летним солнцем.
Ангелина пела и пела свое:
— Зеркала надо брать венецианские, а рамы стекла муранского, прозрачного, но с добавлением черного тона. А вот у Колкеров — отделка мехом и кожей. Тоже оригинально…
Ярко светила люстра, сиял начищенный самовар, светило добротой тетушкино лицо, приветливая прислуга подносила и подносила горячие парящие блинчики с мясом, капустой, рыбой. Вся непогода где-то там, снаружи, а здесь — тепло, светло, уютно, тем более за щедрым столом.
— Мамочка Аня… — расчувствовался Алексей. — Ты — сама мудрость. Нам и вправду надо заняться бытом. Наша квартирка — старье, — оглядывал он убранство нижней веранды, сравнивая со своим жильем. — Но маме и вправду сейчас некогда. И мне — тоже. Новый завод, выборы, осень — все разом. Занялся бы ты, Илюшка, квартирой, а может быть, лучше дом построить. А то забиваешь себе голову… Этот мальчик, о котором ты просил, конечно, жалко его. И мы все сделали. Но сколько их, таких мальчиков, девочек, стариков да старушек. Разве поможешь всем? Еще один веский довод на тему: почему надо идти во власть. Ведь старичками и детьми государство должно заниматься. Мы платим большие налоги. Куда уходят деньги? Почему не лечат детей, а старики беспризорные? — вопрошал Алексей. — Почему с утра до ночи все просят: “Дай, дай и дай!” Милиционеры просят денег на новые машины, чтобы догнать преступника. Священники — на храмы, на колокола. Детские дома — на пеленки. Все просят и просят. Илюшка — жалостливый, мамочка расстраивается. Надо ее беречь. С такими вопросами обращайся лучше ко мне.
Илья не очень внимательно слушал брата, но при слове “старушка” вдруг вспомнил слепую Чуриху и сказал:
— На хуторе старая женщина ослепла, отца вспоминала, говорит, вот он бы помог…
— Илюшка, милый, — мягко ответил брат. — Туда сто тысяч да сюда сто тысяч. Ты думаешь, что это — пустяки. Это — деньги. Феликс может себе позволить создать благотворительный фонд. Он — миллиардер, долларовый. Пойми, Илюшка. Деньги сначала надо заработать. А потом их тратить. А у нас что? Правильно мама Аня говорит: у нас даже приличного жилья нет. И сколько оно стоит? Я уж не говорю о таком… — повел он рукой, предлагая взглянуть брату пристальней на тетушкин дом.
— Ты прав, Алеша, — поддержала Ангелина племянника. — Сейчас очень дорогая жизнь. И мамочку надо беречь. Прежде всего думать о своих близких. Надо, Илюша, осторожней. Иногда лишнее слово… Ты вот пожалел Тимошу. Конечно, он устает, ему трудно, возраст. Но что делать? Ты сказал о собачке и о прогулках в сосновой роще. Это прекрасно. Но до этих прогулок нам еще так далеко. Такие расходы. Этот дом, обслуга. Надо наших американцев поддерживать и поставить на ноги. Детвора растет. Миша мечтает поступить в школу “Севенокс”, частная, дорогая школа, но очень престижная. Вбил себе в голову. И Тимоша ему уже обещал. Образование в Штатах дорогое. Но не ходить же в муниципальные школы. Там одни негры. Просто ужас…
А Тимоша какой-то стал беспокойный в последнее время. Я заметила. Вы с ним говорили об утренних прогулках с собачкой, и он стал, наверное, мечтать. А ему это вредно… Не надо его тревожить. Ты должен хорошо кушать, Илюшечка. Такие пирожки замечательные. Ты кушай, поправляйся. Бери с Алеши пример. У него всегда аппетит отменный. И посмотри, какой вид — настоящий мэр. А ты мало кушаешь, это плохо, потому тебе в голову всякое лезет ненужное.
— Хорошо, мама Аня. Будем кушать и не будем никого тревожить, — согласился Илья, принимаясь за пирожки, которые и в самом деле были приглядны, вкусны: поджаристая корочка, пышное тесто, сочная начинка.
А что касается Тимофея, то Илья знал, что вовсе не он и не милые разговоры об утренних прогулках в сосновой роще встревожили дядюшку. Там были заботы намного сложнее, и появились они не вчера. И недавно был знак: приезжал к Тимофею гость, один из старых друзей по милицейской службе; теперь он, как многие отставные генералы, числился советником, но не в частной фирме, а при власти, где-то на самых верхах.
Приехал он вечером, неожиданно позвонив. Разговор был недолгим. Вначале, как и положено, о здоровье, о близких. Новый дом поглядели, по рюмочке выпили, не присаживаясь, у бара. Вышли в сад, походили да побродили, любуясь Гелиными цветочками. Хозяйка находилась в отсутствии, на каком-то девичнике. Но все было и так видно: дом, усадьба, цветы.
— Рад за тебя, — на прощанье похвалил Тимофея гость. — И все у тебя по заслугам.
Гость пошел к воротам, к машине. Тимофей напрягся: сейчас должно прозвучать главное. И оно прозвучало:
— Тима… Два ваших последних проекта не всем нравятся. Первый, по Арктике, даже он — уже перебор. Слишком большой кусок. Даже по мировым меркам. Можно и надорваться, если в одиночку. Конечно, перспектива, прямо скажем, захватывающая дух. Но надо быть реалистами. И понимать, что кроме вас есть еще и страна, ее интересы. Их вы пока не учитываете. Ваш второй проект… Тима, — построжел гость. — Головочка не закружилась кое у кого? Почитай-ка “Сказку о рыбаке и рыбке”. Пушкина, Александра Сергеевича. — И прощальное, мягкое, дружеское: — Надо бы встретиться. Да не так, на бегу, а пригласить кое-кого из наших, кто живой остался. Вспомнить Камчатку, Туркмению, молодость. Нам ведь есть что вспомнить, Тима. И нам не стыдно в глаза друг другу взглянуть. А мы ведь через такие времена прошагали вместе, рука об руку. Надо встретиться по-хорошему, Тима… Давай!
С тем и уехал гость нежданный, хотя вести, которые привез он, не были для Тимофея открытием. Он их прежде чуял, старый лис. Он их чуял и даже намекал хозяину, что нынче не ельцинские времена, а иные. Феликс его не понял или не хотел понять. И вот он — знак. Дождались.
Проводив гостя, Тимофей недолго постоял у ворот, подумал и, ухмыльнувшись, пошел к дому, громко позвав:
— Илюша, ты где?!
Илья сидел в библиотечной комнате, у компьютера, и отозвался сразу:
— Я здесь!
— Срочное дело, Илюша.
Библиотечная комната была невеликой. Сюда перевезли из города лишь часть книг.
— У нас Пушкин есть? Должен быть. “Сказка о золотой рыбке”.
Илья не понимал дядюшку, но тот настаивал:
— Ищи, должен быть Пушкин. “Золотая рыбка”…
И объяснил озадаченному племяннику, когда нужный том был найден, тяжелый, в красном переплете, из собрания сочинений:
— Будешь мне сказку читать, вслух. Старый что малый. Сказки просит душа. Читай, читай…
Илья ничего не понял, но, дядюшке не переча, открыл, начал читать, иногда поглядывая на Тимофея. Тот внимательно слушал, от первых строк:
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
И до последних:
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
— Хороший какой конец, — дослушав и подумав, похвалил Тимофей. — Счастливый конец. Как нынче говорят, хеппи-энд, сказка. — Он повторил, запомнив: — На пороге сидит его старуха, а перед нею разбитое корыто.
— Какой же это — счастливый? — засмеялся Илья.
— Очень счастливый, Илюша. За это надо выпить обязательно. Принеси-ка, объясню.
И уже с бокалом в руках, после добрых двух глотков пахучего и крепкого пития, откинувшись в кресле, Тимофей объяснил глупому, молодому племяннику:
— Где старуха сидит? Как там написано?
— У разбитого корыта.
— У своей землянки она сидит, дурачок, на пороге дома родного.
А могла бы так загреметь… Рыбка-то не простая, друг мой, а золотая. Могла бы эту старушку так законопатить… А она ей и землянку оставила, и старика-кормильца. Все живые, здоровые… Одним словом, как в сказке.
Тимофей, отхлебнув из бокала добрую толику, попросил:
— Прочитай-ка еще раз. Все сначала.
Дядюшкиной блажи не поняв, Илья снова начал читать, теперь уже медленнее, вдумчивей, для себя. Тимофей слушал внимательно, потом
остановил племянника:
— Стоп. Перечитай последнее, медленнее. С выражением, — пошутил он. — Как в школе учили.
Не хочу быть вольною царицей,
Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Окияне-море,
Чтобы служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках.
— Очень, очень похоже, — похвалил Тимофей, подливая себе в бокал. — Очень похоже.
От выпитого Тимофей не хмелел, даже, напротив, прояснивалось многое. И хотелось получить подтверждение нынешним мыслям своим.
— Ты можешь себе представить, Илюша, — спросил он, — что такое пять ли, десять миллиардов долларов? Вот для тебя, например, для неглупого молодого парня? Обычно прикидывают, мечтают: мол, будут деньги — куплю дом, машину, поеду туда да сюда. А ты как себе представляешь десять миллиардов? Что с ними делать? Как жить?
— Никак не представляю, — честно ответил Илья. — Поменьше бы… Что-нибудь придумал. А это уж слишком большие деньги. Их потратить трудно, даже нельзя. С ума сойдешь с такими деньгами.
— Да, — согласился Тимофей. — Это вполне возможно. Ум за разум может зайти.
— Как у старухи, — сказал Илья. — Она ведь с дворянством и с царством своим ничего не успела сделать. Как-нибудь распорядиться, насладиться этим в конце концов. Лишь пряник печатный отпробовала да заморские вина. Она все спешила да спешила. Ну, стала бы она владычицей морскою, с золотой рыбкой на посылках? Какой прок? Ведь захотелось бы еще чего-нибудь? Золотую рыбку, например, поджарить и съесть.
Тимофей усмехнулся:
— Вполне возможно. Я и сам для себя прикидываю: чего бы я захотел, как распорядился пятью ли, десятью миллиардами долларов. Или фантазии у нас нет? Еще не привыкли. Ну, отделил бы какую-то часть дочери, внукам, чтобы они спокойно жили. А дальше? Себе? Нам, честно говоря, и этот дом, — обвел он глазами стены, — уже ни к чему. Можно и поменьше. Как-то будет уютней, привычней. Нет, мой милый, нет у нас размаха. Советские мы еще люди. Надо бы Геленьку пригласить. Она бы наверняка что-нибудь придумала. Хотя она, — заступился он за жену, — конечно же, не эта старуха. Просто у нее есть фантазия. По-серьезному она переживает за Катю и внуков. Забота о них. А в остальном — лишь завлекательная
игра. Ничего ей не надо, кроме всех нас, — сказал он убежденно. —
Остальное лишь милая игра от скуки и от возраста тоже. Но фантазия есть. Как сейчас, например, с зеркалами. И она смогла бы повеселиться, людей повеселить. Но ей мы таких вопросов задавать не будем, — твердо сказал он племяннику, разговор завершая, хотя — конечно же! — хотелось ему — именно сейчас! — поговорить, обсудить, пусть даже с племянником, который ничего не поймет ни про арктический шельф, ни про политические амбиции Феликса… Не поймет, но хоть выслушает. Это уже легче. Потому что, кажется, пришла пора принимать решение. То ли спрыгнуть с “поезда”, который пошел в направлении опасном. Но тогда очень серьезный
багаж в этом “поезде” придется оставить и начинать новую жизнь лишь
с генеральской пенсией. А ведь возраст — серьезный. В таком возрасте
тяжко начинать с “побегушек”. Да и возьмут ли? Ножки не те. Тут большой
вопрос.
С другой стороны, Феликс — не зеленый юноша, не фантазер. Голова у него трезвая, очень умная, многое видит наперед. И опыт немалый.
С бухты-барахты он ничего не решает. Значит — и это точно! — есть у него серьезная поддержка и в стране, и на Западе. И капитал серьезный. Даже по меркам мировым. Вполне возможно, что это уже не просто “поезд Феликса”, а “бронепоезд”. Спрыгнешь — никто не заметит. Лишь кости поломаешь, а он — попер вперед и вперед, к полной и окончательной победе. Потому наверху и забеспокоились. И может быть, поздновато. А может, и нет.
Так что думать было о чем. И, как всегда, нужно было решать самому. Хотя бы вот это, нынешнее. Когда и как доложить Феликсу о сегодняшнем визите, о “золотой рыбке”? Сказка Пушкина. Как там: “Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок”. Хороший намек. Откровенный. Неволей задумаешься.
Илья, конечно же, о дядюшкиных делах не ведал, но понимал, что Пушкин и сказка его неспроста нужны были Тимофею. Речь о делах и заботах сегодняшних. Недаром про миллиарды шла речь, про доллары, о которых в пушкинские времена, слава богу, не слыхали еще.
И в который раз из недавнего вспомнилось: больница, сосед, который тоже о пушкинских стихах говорил: “Пора, мой друг, пора… Покоя сердце просит”. Тот читал наизусть, верил, мечтал всего лишь о костерке на берегу, о тихой жизни, которая наступит вот-вот, а потом умер на ходу, доказав правоту поэта: “Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем”. Что-то страшное почудилось ему. Он глядел на дядюшку, тот был немолод: усталость в глазах, в лице. Но все равно еще жить да жить. Но что-то чудится, грезится нехорошее. “Предполагаем жить…”
Стараясь отогнать тяжкое наваждение, Илья начал говорить:
— Я понимаю, это сказка для нас, для всех нас. Даже для тех, у кого не миллиарды долларов, а много меньше, но все равно… И вы правы, дядя Тимоша, для старика и старухи все хорошо обошлось. А могло как со мной случиться или еще хуже. Мама говорит: “Это ошибка”. Но разве бывают такие ошибки? — спросил он, глядя Тимофею в глаза.
Тимофею не очень хотелось горькое вспоминать. Но и отмолчаться нельзя.
— Ошибки бывают всякие, — твердо ответил он. — Бывают и пострашней. Слава богу, что все обошлось. Ты — человек взрослый. Видишь, слышишь, понимаешь, что у нас в стране происходит. Не ельцинская пора, но все равно серьезная. Не все еще прибрали к рукам. Есть возможности для передела. Думаю, что Маша права. Это ошибка. Но чья — пока непонятно. Связано это, видимо, с выборами мэра. Большой город, миллионник. Много возможностей. У Алеши хорошие шансы на победу при нашей поддержке. Вот и щелкнули по носу, предупредили: не лезьте! Это не столько Алеше, сколько нам, Феликсу. Чья-то грубая работа. Может быть, намеренно грубая. Но все эти тонкости не для тебя. Верь матери: это ошибка. Остальное — забота наша, Алешина. Такие дела, особенно вначале, всегда связаны с риском. Феликса когда-то дважды взрывали. Один раз уцелел чудом.
— Зачем это все Алеше? — горько посетовал Илья. — У нас в Питере чуть не каждый день всякие истории: стреляют, взрывают, в тюрьму сажают. Зачем это Алеше? Хватило бы маминых дел. Зачем еще взваливать на себя какие-то заботы? Целый город.
— Что ты, что ты… — искренне посмеялся Тимофей. — Там такие возможности открываются. Алешка — амбициозный, энергичный, голова — на плечах. Один-два срока пробудет, и до него уже рукой не достать. Ваш старый мэр пришел к власти с квартирой-двушкой, а ушел с миллиардами, пусть и рублей. И вроде ничего не украл. У Алеши есть хватка, он сможет. Мы ему подберем команду. Пусть поработает. Там очень большие возможности. Для молодого человека — это начало большой карьеры. И может быть…
Но Илья уже не слушал дядюшку, иное пришло на ум внезапным озареньем:
— Я знаю… Конечно, я знаю, — перебил он речи Тимофея. — Я знаю, куда можно с пользой употребить миллиарды. Мы ведь об этом говорили.
Он набрал на компьютере нужный адрес, и по экрану поплыли детские лица, милые, доверчивые. Они смотрели в глаза, живые. А рядом — сухие строчки: 56 000 рублей, 125 000 рублей, 89 300 рублей… Не что-нибудь, а их жизни цена.
Он набирал за адресом адрес, открывал за страницей страницу. Sirotinka.ru. “Сиротская душа”, “Форум └Лепта””. Движется лента. На ней детские лица, одно за другим: Ваня, Леня, Илья, Оля, Артем, Саша… Рядом: “Просьбы о помощи”, “О детях-сиротах”, “Бездомные дети”… Таня, Миша, Костя… Взгляд открытый и взгляд недоверчивый, исподлобья. Улыбка, печаль в глазах. Саша, Алена, Петя… “Ищу маму”, “Операция └Сухая попа”” (Дому ребенка нужны подгузники)…
— Вы видите… — шепотом проговорил Илья. — Вы понимаете? Им всем можно помочь. Можно спасти. Этих и других…
Тимофей не сразу, но племянника понял. Несмотря на долгую милицейскую службу, он остался человеком добросердечным. Тем более есть свои внуки. Он поглядел на экран, повздыхал и мягко сказал:
— Пойдем, дружок, прогуляемся. В рощу. Там так славно. Конечно, это беда. Конечно, ребятишек жалко. Но что делать? Мы — люди советские. Конечно, и там по-разному жили, но все — скромнее. Такого, как сейчас, не было. Когда-то твой отец из Индии убежал, не выдержал: там нищета, голодные ребятишки. А он близко к сердцу все принимал. Посмеивались над ним, но понимали. А нам теперь куда убегать? Некуда. Значит, надо привыкать. Или уезжать в Индию, — усмехнулся он. — У нас один парень, хороший специалист, прекрасно зарабатывал. И квартира, и семья — все было. И вдруг все бросил и уехал куда-то в Индию. Кажется, Ауровиль называется. Живут там коммуной. Изо всех стран приезжают. Но это тоже, я считаю, не выход. Думаю, нужно просто привыкать к новой жизни. И помаленьку привыкнем. Хотя, конечно, ребятишек жалко. Мы кое-что делаем. У нас был специальный фонд, мы этим занимались. И еле разгреблись. Там столько оказалось мошенников. У кого глотка шире, тот урвет. А кто поскромней, те — мимо. Все это теперь передали матери Феликса. Она — во Франции, она занимается. Много, Илюша, в мире несчастий, болезней, беды. Разве спасешь всех? Пойдем прогуляемся. Скоро наша королева придет. Будем ужинать.
В сосновой роще, в час предвечерний, было как-то особенно тихо. Уходящее низкое солнце пробивалось меж стволов косыми красноватыми лучами. В безветрии молчали вершины деревьев. Не было слышно птиц. Лишь мягкое шуршанье хвои под ногами да карканье ворона где-то высоко, над лесом.
Но в муравейниках кипела жизнь. Тимофей похвалил:
— Работают мужички. Без отдыха. Вроде нас…
Илья улыбнулся, поправил дядюшку:
— Нам до них далеко.
— То есть? — не понял Тимофей.
— Они мудрее живут, по-братски, все одинаково. Ни олигархов у них нет, ни нищих. Делают свое дело: работники, воины, няньки. Кормятся из одной чашки. Ни дворцов персональных, ни яхт, ни часов “Роллекс” за сто тысяч долларов. И жемчужных ожерелий нет, пиджаков да платьев от Пьера Кардена да Нины Риччи. Обходятся. Живут.
— Но у них вроде тоже есть царица? — усомнился Тимофей. — Значит, есть и какие-то приближенные, знать.
— Матка? Ей не позавидуешь. Плодит и плодит. Работа. Вам надо почитать Фабра. Будет интересно.
— У нас есть в библиотеке?
— Вряд ли. Но найти можно.
— Ты найди. Я обязательно почитаю. Хорошие ребята, трудяги.
Тимофей пристально вглядывался в живой холмик, будто хотел увидеть, понять, что — там, в глубине.
Размеренное, неустанное движение муравейника словно завораживало. Глядя на него, просила душа и понемногу полнилась вечерним светом, сосновым духом, покоем — всем, что было жизнью старых сосен, муравейника, трав, теплой земли.
Время умерило бег и потекло медленно, за каплею капля. Светло и легко думалось, ни о чем и обо все разом: о жизни своей и чужой, о прошлом, о завтрашнем. Казалось, что так будет долго, всегда.
— Тимоша! Илюша! — звала их из мира иного Ангелина. — Вы где?! Пора ужинать!
Вернувшись и встретив жену у ворот, Тимофей оправдался с улыбкой:
— Гуляли, Геленька. Так хорошо… Молодец Илюша, что подсказал.
Я буду теперь стараться гулять. С тобой, конечно, с тобой, Геленька…
Тем и закончился вечер — тихо и мирно. О приезде неожиданного гостя Ангелина не узнала. Но неладное почуяла.
За долгие годы изучив своего супруга, она уже в следующие несколько дней поняла, что Тимофей чем-то всерьез озадачен, расстроен.
И потому в сегодняшнем разговоре с племянниками Ангелина мягко, но попеняла Илье:
— Не надо его тревожить. Мы люди старые. Везде головную боль найдем. Погода такая: вдруг дожди да дожди. Все розочки мои погубит. И Тимоша не назвал ресторан. Вроде хотели в Кускове, чтобы на природе. Но дождь… А теперь говорит: “Сюрприз”. Зачем нам сюрпризы? Одна головная боль. Нет, лучше давайте о зеркалах поговорим. Мне Колкерша целую лекцию прочитала. Но, по-моему, она сама ничего не понимает: с одной стороны, понятно, что старые зеркала — это хороший тон, а с другой стороны… Забила мне голову…
На воле по-прежнему непогодило. Временами срывался дождь. И сумерки подступали совсем не по-летнему рано. А за столом, под яркой люстрой, у кипящего самовара было тепло, светло и сладко пахло печеным.
Глава IХ
ОН БЫЛ УСЛЫШАН
Ранним утром уезжали из дома. Было по-прежнему пасмурно, ветрено, не по-летнему зябко. Тяжелые сизые, полные влаги тучи тянулись чередой бесконечной, торопясь и успевая пролить на землю еще и еще один ушат уже ненужной влаги. Мокрый асфальт, лужи, грязь на обочинах, сумрачный лес и разом заалевшие гроздья рябин. Словно не август месяц, а скучная осень.
Везде дождило и непогодило: в дороге, в аэропорту.
Машины напрямую подкатывали к большому бело-синему “боингу”, к его закрытому от дождя трапу.
Салон самолета людьми наполнился быстро.
Вместо привычного “Пристегните ремни” прозвучало мелодично-
ласковое:
— Феликс Осипович приветствует своих гостей, благодарит их за присутствие и надеется, что недолгий перелет не будет им в тягость. К услугам гостей: бары с напитками и закуской, меню горячих и холодных блюд, карта вин перед каждым из вас. Выбирайте, заказывайте, а мы будем рады угощать вас.
Тетушка Ангелина еще дома, потом в машине ворчала, ругая порядки непривычные, когда надо чуть свет подниматься и куда-то ехать, лететь. Но в самолете, сначала раскланявшись да перекинувшись словом-другим со знакомыми, она ожила, сообщая племянникам: “Это — Колкеры, это — Вайнштейны… А это…”
А уж когда пригласили к еде, то вовсе оживела. Илья и Алексей, сидевшие рядом с тетушкой, ее почетным эскортом, читали наперебой меню и винную карту:
— Салат из камчатских крабов…
— Ассорти из языка…
— Стерлядь, запеченная целиком…
— Салат “Оливье”…
— Голубцы из судака…
— Блины с красной икрой…
— Блины с черной икрой…
— Креветки в красной икре…
— Пицца с черной и красной икрой…
— Куропатки…
— Трюфели…
— Тигровые креветки с артишоками.
Это было прекрасное многоголосое чтение по всему самолету: громкое, выразительное, гимну сродни. Утреннюю дрему оно разогнало тотчас. Тем более что в иллюминаторах вместо дождя и туч сияло солнце, небесная голубизна радовала глаз; белые облака закрыли далекую мокрую землю.
Покатились по проходам тележки, позвякивая стеклом и хрусталем.
В самолете был собран народ не бедный и не голодный, но зазывное кулинарное чтение, но ароматы блюд и приправ, но глоток-другой ледяного шампанского или душистого “Хэннэси” сделали свое дело. Тем более что передавали шепотком люди знающие:
— Оливье настоящий, по Люсьену.
— Пицца… от Кавалерова, по тысяче долларов.
— Не может быть!
— А кто угощает?
И живой певец Коля Басков, белокурый, улыбчивый, пошел по проходу, приветствуя гостей:
Сердце рвется ввысь!
Только ты дождись!
А в соседний салон фертом ворвался огнеглазый Филипп Киркоров с песней иной:
Ты единственная моя!
Светом озаренная!
Ветром обрученная!
Вдаль летит душа моя!
Тут уж точно стало не до утренней дремы.
Ангелина заявила решительно:
— Не для того я, старая черепаха, из дома выбралась, чтобы кормиться лишь песнями. Тимоши нет. Врачи — далеко. А я сегодня даже не завтракала.
Молодые племянники стали угощать тетушку наперебой:
— Салатик из крабов или оливье?
— Разве что для аппетита.
— Мама Аня, блины тебе с черной икрой или красной?
— Тех и других отпробую. Я — большая, а день — впереди. И дождемся ли еще чего, кроме песен.
— Креветки тигровые?
— Нет, начнем, наверное, с куропаточки, чтобы посерьезнее.
Алексей в салоне, в новой для себя компании, освоился быстро: уходил, приходил, с кем-то звенел бокалами за знакомство, но своих не забывал.
— Мама Аня, вот эту пиццу попробуй, — и шепотом: — Тысяча долларов каждая.
— Придумываешь? — не верила Ангелина, округляя глаза.
— Клянусь, — уверял ее Алексей.
Тетушка с недоверием разглядывала столь дорогое блюдо: ну, пицца, ну, икра да еще чего-то навалено. Но такие деньги…
— Это сколько по-нашему?
— Двадцать пять тысяч…
— Придется есть.
— Илюша… — заботился Алексей о брате. — Глотни шампанского и оцени. “Вдова Клико”. Оно самое. И попробуй креветок в красной икре. Замечательно!
— Илюша… Бурбону отпробуй. Не отказывайся, лишь нюхни — и почуешь. Амброзия. Напиток богов и миллиардеров. Мама Геля, ты пригуби для аппетита. — И шепотом на ухо: — Десять тысяч долларов бутылка. Клянусь.
— Тогда придется.
— Алешка, кормись, не зевай. Трюфеля черные: это тебе не гречневая каша.
Илья до питья не был охоч и потому оценить не мог бурбона или “Вдову Клико”. А вот ел с удовольствием. Все было вкусно. Только икры излишек.
— А у нас мальки в животе не выведутся? — спросил он у Ангелины.
— Господь с тобой… — испугалась тетушка. — Это в моем-то возрасте. Что скажут Вайнштейны, Колкеры?
Посмеялись. Но копченого угря отпробовали. А потом трюфелей…
И чего-то еще.
— В Древнем Риме, — вслух вспомнил Илья, — император Вителлий пиры устраивал три, а то четыре раза в сутки. Было там, например, блюдо с названием “щит Минервы”, в котором смешивались фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго, печень рыбы скар, молоки мурен. А император Гелиогабал любил полакомиться гребнями петухов, языками соловьев и павлинов, пятками верблюдов. Почему их в нашем меню нет? Мельчает народ. А еще на императорских приемах гостям через определенное время предлагалось рвотное, чтобы они могли продолжить долгий обед и все отпробовать. А у нас?
— Илюша…
— Послушайте дальше. На Руси царские да боярские обеды были тоже не бедными. Например, подано было государю с кормового двора приказных яств: папорок лебедин под шафранным взваром, ряб окрашиван под лимоны, потрох гусиный, гусь жаркий, порося жаркое, куря в кальве с
лимоном, куря в лапше, куря во щах богатых, курник подсыпан яйцы, пирог с бараниной… Долго могу читать. Но в России справлялись с обедами без всяких глупостей. Слава русскому желудку!
— Что значит образование! — похвалил брата Алексей. — И как вовремя!
— Паштет страсбургский, голубцы из судака…
А приправой к блюдам новым была певица Надежда Бабкина, в ярком сарафане, щекастая, телом сытая, угощенью под стать.
— А не хлебнуть ли нам?
— А не закусить ли?
— Надо бы горяченького…
Так и летели — весело и долетели — быстро. И вот уже извещает сладкозвучная сирена:
— Феликс Осипович сердечно благодарит гостей, надеясь, что перелет был не очень трудным.
Самолет начал снижаться. Внизу не было дождевых сизых туч и мокрой земли. Там светило под солнцем голубое необъятное море, смыкаясь в размытом дымкою окоеме с таким же голубым небом. На море видны были белые барашки волн. Острова, зеленым и коричневым крапом, там и здесь, разбросанные по морской синеве. На них — белые домики под красными крышами.
Но что самолетный салон, иллюминаторы да вид сверху! Не успев опомниться, уже мчались по морю на просторных катамаранах с открытыми палубами.
Морской чистый ветер взахлеб бил в лицо, соленые брызги порой долетали, пена невысоких волн сияла ослепительной белью.
И снова тот же женский голос запел:
— Феликс Осипович надеется, что короткая морская прогулка не утомит вас. Гостей ждут бары с напитками и легкой закуской. Добро пожаловать.
Обольстительный голос сирены ни молодых Хабаровых, ни Ангелину, как, впрочем, и других, не соблазнил. Остались на палубе. Так разителен, просто сказочен был переход от утреннего залитого холодным дождем Подмосковья к лазурному морю, к лазурному небу. Не верилось. А впереди вовсе волшебной сказкой поднимался из моря, все более приближаясь, остров, крутой скалистый обрыв его в слоистых переливах коричневого, черного и красного камня с белыми ветвистыми прожилками. А за скалою вздымался высокий холм в золотистом покрывале выгоревших от зноя трав, с серебристой зеленью оливковых рощ, виноградников. Стройные кипарисы, под ними — домики. И словно белый прибой — полукружье песчаных пляжей.
Пронзительной синевы купол неба, голубое, пронизанное светом море — словно раскрытые створки огромной раковины, в середине которой — сияющая под солнцем жемчужина — остров со скалистым берегом, изрезанным бухтами и заливами, в одном из которых, просторном, на пристани встречал гостей сам хозяин — Феликс, в белом костюме, рыжеволосый, сияющий, словно подсолнух.
Среди встречавших был и Тимофей, тоже в белом.
Для Ильи Хабарова времени, прошедшего с момента снижения самолета, будто и не было. Оно остановилось, зачарованное, потому что Илья, конечно же, сразу признал Эгейское море и острова его. Узнал, а потом вдохнул и почуял: море, солнце, небо вечной Эллады, в которой теперь ему не хватало лишь черного деревянного корабля с длинными веслами или под парусом. И сами собой из памяти стали выплывать строка за строкой:
После того как на остров далеколежащий он прибыл,
Вышел на сушу Гермес из фиалково-темного моря.
Сегодня море было бирюзовым, фиалково-темным оно бывает в ночи, в непогоду.
— Илюша, ты что-то мне говоришь? — спросила тетушка. — Тимоша нас встречает. Я вижу его.
На пристань ступив и совсем рядом видя многоцветный галечный и песчаный берег, слоистый обрыв скалы, просторную бухту с водой прозрачной, вдохнув полной грудью воздух морской, Илья разом охмелел и стал читать громко, на греческом:
Гавань удобная там, никаких в ней не нужно причалов,
Якорных камней бросать иль привязывать судно канатом.
Его чтению, конечно же, не внимали. Но он был услышан.
Хозяин и виновник праздника Феликс, зная греческий, услышал его, понял и ответил:
К суше пристав с корабля, мореплаватель там остается
Сколько захочет, пока не подуют попутные ветры.
Так они познакомились — через головы людей, взглядами, строками “Одиссеи”.
На берегу залива, немного отступив от воды, под полотняными навесами накрыты были столы. Меж ними для вящей красы — тележки с полосатыми арбузами, желтыми дынями, оранжевыми тыквами, а еще, навесом, — тяжелые виноградные кисти: изумрудно-зеленые, фиолетово-черные,
белые; гирлянды и косы красного перца, лука, чеснока.
Со столами рядом, наполняя бухту острым мясным духом, над грудами малиновых углей, дозревая, медленно поворачивались на вертелах
туши диких кабанов, молодых козлят и быков. Прожаренное и протомленное на вольном огне, с чесноком и пахучими травами, мясо, в коричневой корочке, пузырилось, местами лопалось, шипело, истекая и капая жиром. На малиновых грудах углей там и здесь вспыхивали, треща, синие огни. Здесь же на длинных рашперах жарилась птица; на решетках, над углями — нежные вырезки, седла молодых телят. А еще — осьминоги в жаровнях, скорпены, мурены в оливковом масле и красном перце.
А еще… Много было всего. Кружилась голова от острых, пряных и сладких запахов.
Из гостевых домиков, после короткого туалета, народ прибывший выходил и усаживался за столы в одеждах новых, заботливо приготовленных хозяевами, даже на выбор: белые хитоны да туники на манер древнегреческих; цветные шорты, багамы, легкие рубашки, кофты, топики.
Вначале была короткая речь хозяина:
— Дорогие гости! Сердечно благодарен вам за то, что не поленились прибыть сюда. Ваше присутствие, ваши добрые лица, улыбки — самый лучший для меня подарок. Спасибо вам! Хорошо иметь много друзей. Еще лучше иметь много единомышленников. Тем более в день сегодняшний, когда я переступаю в жизни своей из одного года в следующий. И когда мы начинаем новое, может быть, главное дело своей жизни, я вижу, что — не один, рядом со мной — соратники. Спасибо!
Греческий мужской хор негромко пропел старинный гимн земле и небу.
И начался пир горой. Вино лилось из деревянных бочонков, амфор, кратеров и даже из двух фонтанов. Розовое, алое, темное, словно кровь сказочного дракона, прозрачно-зеленое, белое… Терпкое, пахнущее ладаном или отдающее мускусом, с нежной горчинкой, щекочущей нёбо, или мягкой сладостью, но все вместе — божественная амброзия, которую пить — наслаждение и утонуть в ней не грех.
Илья скоро насытился шумным праздником: едой, питьем, разговорами, музыкой, песнями. Он ушел еще и потому, что полон был иным праздником, сродни потрясенью. Это была земля Древней Греции, Эллады, ее воздух и воды. И чтобы поверить окончательно, нужны были тишина и покой.
Об этой земле грезилось, о ней мечталось с той далекой поры, когда любимым чтением были “Мифы Древней Греции”, подвиги Геракла, странствия Одиссея, мир богов: Зевс, Гера, Посейдон и хромой Гефест, “Илиада” да “Одиссея” — все это в детстве, в школе. Потом был университет, его семинары и лекции прямо в Эрмитаже.
Посчастливилось в Греции побывать, на стажировке в Афинском университете. Акрополь, Плака, Пиреи, Афон… С матерью и братом плавали на теплоходе по Средиземному морю. Такие вот острова проходили мимо. Провожал их взглядом, сетуя, что нельзя спуститься на берег, подняться на скалу, на холм.
Оставив веселый праздник, Илья прошел галечным берегом вдоль отвесной скалы и, когда стихли голоса и музыка, сначала посидел на теплом камне, возле воды настолько чистой, прозрачной, что казалось, ее нет вовсе. Берег и берег. Разноцветная галька. Лишь зыбится золотистая сеть мелководья. В ней — быстрые, радужного перелива рыбки, воинственные крабики, машущие клешней словно палицей.
Илья искупался, недолго поплавал в легкой воде, разглядывая скалистый обрыв, за ним — маковку холма. Туда он решил подняться.
Пешая дорожка, почти тропинка в широкой расщелине вела вверх. Илья поднимался по ней, оставляя все далее позади и внизу острые запахи еды, людской гвалт, музыку.
И совсем скоро, вначале тихо, а потом громче, мощнее, стала звучать музыка иная. Это было пенье цикад в оливковой роще. Легкий шелест листвы. И голос моря, далекий рокот его.
Когда-то, теперь уже очень давно, в Крыму, в Коктебеле, с отцом поднимались на Кучук-Енишар. Такой же могучий холм. И море. Поднимаешься вверх, как теперь; море и небо становятся с каждым шагом просторней, а отец — словно печальней и молчаливей. Мать таких походов не любила. В первый раз поднялась и сказала: “Хватит. Лучше я покупаюсь”. Ходили с отцом. Сидели на каменной скамейке, возле самой вершины. “Гляди и думай, — говорил отец, останавливая мальчишечью болтовню сына. — Гляди и помни”.
Илья запомнил могучий, зноем выжженный золотистый холм. Море необозримой ширью, небо, которое сливается с морем. И рядом отец — на каменной скамье, изрезанной временем, ветром. Чуть выше, на самой вершине, — могильная плита.
И еще одна дорога в памяти дальней — белая, меловая. Это — на Дону и тоже с отцом. Прощальный курган над Доном. Там — кладбище. Идешь и идешь к нему по белой дороге. Все выше и выше. Земная округа словно расступается: синее русло реки, озера, займищный лес, хлебные поля, курганы. Все просторней и шире. Оглядишься — захватывает дух.
Это было в прошлом, которого не забыть. И чем дальше оно, тем дороже.
Он шел и шел, поднимаясь все выше, и вдруг вздрогнул, глазам не поверив: в двух шагах от вершины, в укрыве, — каменная скамья и человек сидящий. Конечно, это был не отец. Чудес не бывает.
Но чудеса все же случаются: на скамье сидел человек в белом коротком хитоне, с головой непокрытой. Рыжие волосы золотились в солнце. Словно греческий бог восседал, озирая просторную округу. Пусть не Зевс, но кто-то из славной когорты.
Это был хозяин острова и нынешнего праздника — Феликс.
— Ясу! — поприветствовал он Илью, признав молодого гостя.
— Я уж думал, пригрезилось, — отвечая на приветствие, сказал Илья.
— Люблю эту одежду. Она тут впору. Прошу, — пригласил он, — посидим.
Теплая каменная скамья. Темя холма, над миром вознесенного. Огромный, захватывающий дух простор, сродни полету, над морем. Словно в детском счастливом сне, когда летишь и летишь невесомый, а под тобою плывет далекая земля, голубая, зеленая, прекрасная, словно сказка.
Сидели молча. Прав был отец: “Гляди и думай. Гляди и помни”. Легко и светло думалось. Многое хотелось запомнить.
— Славно посидели… — наконец сказал, поднимаясь, Феликс. — А теперь пошли.
— Разве пора уезжать?
— Нет.
— Тогда я не хочу вниз, — отказался Илья. — Там — шумно.
— Мы не туда пойдем, — сказал Феликс.
Перевалив через гребень холма, он стал спускаться тропой иною, на другую сторону острова.
Там, над морем, на высоком мысу, в кипарисовой зелени стоял большой белый дом, прислоненный к скале. Спустились к нему через оливковые рощи, через виноградники и сады мандариновые да апельсиновые, в которых уже начинали румяниться плоды, помаленьку созревая. В садах было пусто. Лишь хор цикад гремел полуденным гимном.
Спустились к дому, который оказался дворцом, даже дворцовым ансамблем с парадными фасадами в три этажа, один из которых обращен был к парку, другой выходил к морю балконами, террасами, широкой парадной лестницей.
Но главное для Ильи потрясение было впереди.
— Мы перекусим в морской, — сказал Феликс служителю. — Обычное. Я что-то нынче лишь нюхал, — усмехнулся он. — Надо и поесть.
Пошли анфиладой комнат и залов с настенными росписями “гризайль”. Мотив лишь один — Эллада, Гомер. Камины с кариатидами. Белый и розовый мрамор. Скульптуры. Барельефы. Илья не успевал глядеть, поспешая рядом с хозяином.
На лифте опустились вниз и скоро оказались в просторном зале, две стены которого были прозрачными и выходили в море.
Солнечный свет пробивался через толщу воды. Или это была искусная подсветка. Но ясно были видны белый песок, галька и камни дна; красные ветви кораллов; розовые, багряные чащи водорослей; и многочисленная живность: стайки рыб, морские ежи, крабы, моллюски. Голубое, оранжевое, красное, охристое мягкое многоцветье ласкало глаз.
А угощение оказалось простым: апельсиновый сок, маслины, козий сыр, теплые кукурузные лепешки, инжир, чай. Столик был придвинут к прозрачной стене; и там, в море, тоже обедали: одни рыбы кормились у водорослей и замшелых камней, другие что-то искали в донном песке. Мурена, глазастая и клыкастая, выглядывала из каменной расселины.
— А вон — сторож. Господин осьминог, — сказал Феликс.
Илья разглядел не сразу: осьминог цветом своим сливался с песчаным дном. Большая лысая голова, на ней — глаза, словно человеческие, печальные, несчастные. Вокруг — щупальца.
В мире подводном, за стеклянной стеной, текла своя жизнь. Разноцветные рыбки мирно кормились, словно стаи мотыльков, и вдруг будто по сигналу исчезли, замерли, спрятались в камнях ли, в густых водорослях. И в мигом опустевшем пространстве, через всю стену, прошествовала барракуда — морская щука.
Она ушла, и снова ожило подводное царство.
— Чудо… — прошептал Илья. — Так можно глядеть и глядеть. Весь день и всю жизнь. Не отрываясь.
— Да, да…— оживился хозяин. — На покое займусь этим всерьез. Подводная лодка уже есть. Строим батискаф. Проектируем океанариум. Это у меня с малых лет.
Он вдруг засмеялся, вспомнил:
— А вы знаете, это увлечение началось у меня в клинике вашего отца. В детстве, совсем маленьким, я там лечился, и там был аквариум. Это была такая радость. Ваш отец тоже рыбок любил. Приходил, кормил их. Я и сейчас помню тот аквариум: пестрые камешки на дне, серебристые пузырьки воздуха столбом поднимаются, усатенький сомик, карасики тычутся в стенку и длинная, пятнистая, вроде мурены, рыба. Она все время пряталась в засаде, то между камнями, то в какой-то коряге, словно хотела напасть на маленьких рыбок. Я так за них боялся. А потом, после больницы, спасибо маме. Мы жили бедно. Но она как-то сумела купить небольшой аквариум, рыбок. Это было такое счастье. Я ухаживал за ними, вел дневник наблюдений. Я и сейчас их помню: гурами медовый, петушок и золотая — небесное око. По воскресеньям я весь день торчал на набережной, возле молочного магазина. Там продавали корм, рыбок, собирались любители. Я хотел стать ихтиологом. Но не сложилось, — со вздохом закончил он и тут же добавил: — Зато я твердо знаю, чем займусь на покое. Вот здесь буду жить, среди моря. Морская комната — лишь игрушка. У нас будет океанариум, какой и японцам не снился.
Илья, про еду забыв, слушал, глядел на разом помолодевшего Феликса. Но тот вдруг потух, сказав:
— К сожалению, у меня сегодня дела, встречи. Вы побудьте здесь, а потом вас проводят. Поплавайте. Можно с аквалангом, с маской.
— Отложите дела, — искренне посоветовал Илья. — Здесь нравится, значит, здесь важнее. Тем более что сегодня ваш день.
Феликс лишь посмеялся, а выходя из комнаты, на минуту остановился, сказал:
— Вам будет интересно. В Париже, в медицинском институте, есть стипендия “Доктор Хабаров” для русских студентов. Ее установила моя мама, которая и сейчас повторяет: “Хороших врачей, слава богу, много, но доктор Хабаров — один”.
Сказав это, Феликс сразу вышел из комнаты. На глазах Ильи появились слезы. Он заплакал, но это были вовсе не горькие слезы. Всплыла в памяти двухэтажная больничка, тесный кабинет отца и тот самый аквариум, что стоял в коридоре детского отделения. Аквариум и детишки возле него.
Илья долго пробыл в морской комнате, в этом сказочном царстве, понимая, что такое случается, может быть, один раз в жизни. Потом он вышел на волю.
Конечно, все здесь было чудом: прозрачная голубая вода морского залива, пестрая мозаика гальки, обкатанной морем, а рядом — прохлада просторного грота. И снова — море, в котором можно просто лежать на спине, не шевелясь, глядя в просторное синее небо, а морская вода баюкает, покоит.
Все было хорошо, словно в сказке. Но порою какой-то неясной тревогой ощущалось безлюдье: в белокаменном дворце с амфиладами пустых гулких залов, на берегу, на галечном пляже, на море. Вспомнилось, как совсем недавно, у бабушки, на Дону, счастливо визжали девчонки-племянницы, поднимая тучи брызг; и малый Андрюшка плескался на мелководье, сияли глаза его. Сюда бы эту детвору.
Пустынны, безлюдны были дворцовый ансамбль, берег и море. Лишь в небе, порою негромко, рокотал небольшой вертолет, облетая остров.
А потом был вечер. Безлунная ночь. От садов, миртовых зарослей, оливковых рощ доносилось пенье цикад. Зеленые светляки, их несметные хороводы, казалось, освещали остров призрачным таинственным зеленым светом. Стая дельфинов вошла в залив, чтобы поближе увидеть сказочное зрелище. Дельфины играли, исчезая в глубине и выходя на поверхность с глубоким вздохом.
Здесь, на берегу, объявился Феликс, спросил:
— Как день провели? Понравилось?
Усталый от долгого дня и его потрясений, для души не малых, Илья выдохнул:
— Хорошо у вас.
Перед глазами закружилось все за день увиденное: просторное море, острова с высоты полета, из моря встающий остров, прозрачная голубая вода, мягкая корочка соли на плечах после купанья, тропинка, взбегающая на золотистый холм, торжественный хор цикад, вершина, теплая каменная скамья, синий простор, от которого пьянеешь, апельсиновые сады, старые дуплистые оливы — им век и век! — белый дворец, подводное царство и, конечно, ночное море, волшебный сон его, с дельфинами, светляками.
— Как хорошо, — повторил он. — Просто… — не мог он подобрать слово, а потом его осенило: — Эутопос. Утопия. Благословенное место. Это для маловеров утопия — всего лишь мечта и место, которого нет. Оно есть. И оно — здесь, — закончил он со вздохом.
— Да, да… — согласился Феликс. — Я люблю этот остров и дом. Правда, редко здесь бываю. Но потом, на покое, я буду жить именно здесь. Море, яхта, батискаф…
— Когда потом? — тихо и как-то безнадежно произнес Илья, понимая ответ.
— Еще лет пять-десять. И все, тогда можно на покой.
— Господи… Целых десять лет ожиданья? — искренне, но так же безнадежно-горько произнес Илья. — Зачем? У вас все есть. Вот и начните со дня завтрашнего, а еще лучше — с сегодняшнего, прямо сейчас. Зачем ждать?
Он спрашивал, заранее зная, что никакого ответа не будет, а в лучшем случае — лишь добрая усмешка над человеком, ничего не понимающим в жизни. Хотя как раз в жизни людской он понимал теперь многое, потому что познал тьму. Но как рассказать об этом?
Оставалось лишь жалеть людей и, потаясь, плакать о них.
Добрая усмешка на лице Феликса появилась и в самом деле. Усмешка, долгий выдох за день уставшего человека. И печальная мысль о том, как легко можно устроить счастливую жизнь для человека тебе вовсе не знакомого. Раз-два — и готово. Чужу беду рукой разведу.
Разве может понять его этот еще мальчишка? И другие, которые старше и должны быть мудрей. Даже родная мать. Милая, любящая мама.
И жена — тоже. И, наверное, дочь. Их мудрость — только для себя.
А чтобы понять другого, надо — всего-навсего! — прожить за него в его шкуре. С первого вздоха и до мгновения нынешнего.
Бедное еврейское детство, безотцовщина, зависть к одноклассникам, которые живут не в пример лучше. А он — рыжий, конопатый, золотушный, в вечных пятнах зеленки, которую он ненавидел. Пока да пока он
выправился. Всегда знал: он умнее других, но что проку. Свои школьные годы он ненавидел. А потом…
А потом — словно чудо. Но это не было чудом. Это была работа. Долгая работа. Это была схватка, драка людей умных и сильных, кое-как прикрытая, чтобы не брызгала кровь.
Вначале все будто сон: вот-вот по рукам дадут, голову оторвут, все окажется миражом и растает. Позднее пришло холодное осознание реальности: все в твоих руках, нельзя лишь упустить, промахнуться, опоздать.
И везде нужно было идти не напрямую, а обходя, подкапываясь, льстя и подкупая глупых и жадных; загодя чуять опасность звериным чутьем и вовремя отступать, чтобы снова обходом, но идти вперед. Зная по горькому опыту, что у тебя нет друзей и соратников. Только соперники и враги.
А если улыбается, клянется в дружбе, то будь особенно начеку. Продаст и предаст.
Дважды он был на пороге гибели, но выжил. Десять раз — в двух шагах от разорения. И теперь остановиться значило если не проиграть, то уж точно предать самого себя, начиная с того золотушного мальчика, который в бессильных слезах шептал и шептал: “Я покажу вам… Вы все узнаете… Вы все…” Мальчика, а потом — юношу. Предать свои цели, свои надежды, а значит, свою жизнь. Нет, нет и нет! Надо завершить начатое. Тем более что самое страшное и самое тяжкое уже позади. И он еще не устал. И вовсе не опьянел, не захлебнулся деньгами и властью их. Напротив, чем далее, тем трезвее понимал, что нынешнее его состояние — еще не власть. Он, как и прежде, в крепкой узде. Такая страна. Такие правители. И приходится, как и прежде, идти не напрямую, но обходя, подкапываясь, подкупая и льстя и отступая порой. А этого уже не хотелось. Во-первых, гордость — не пустое понятие. Прежде спрятанная, она просыпалась все чаще. Во-вторых, было жалко времени. Жизнь коротка. А настоящая власть ему нужна была для того, чтобы не мешали работать. И кажется, он нашел способ взять эту власть. Даже два способа, два направления к одной цели. Двигаться с двух сторон. Пусть угадывают: где главное? Пусть гадают. И в конце концов слишком поздно поймут. Это уже будет настоящая победа.
И вот тогда можно будет улыбнуться этому милому молодому человеку и легко сказать: “Конечно… Зачем ждать, когда уже сегодня…” И вместе с ним отправиться куда-нибудь на яхте.
Но этот час еще не настал. А в сегодняшнем дне Феликса ожидали на другой гостевой стороне острова праздничный фейерверк, прощание.
И потому он улыбнулся, сказал Илье: “Ничего. Мы еще с вами поплаваем”. И тут же унес его небольшой вертолет, прямо с берега.
Ночью Илья спал плохо, думал, засыпал, что-то грезилось ему недоброе, хотя за раскрытым окном дышало море.
Он проснулся поздно, но успел искупаться, поплавать.
Служитель, подавший завтрак, сказал:
— Феликс Осипович просит извинить. Его не будет.
Глава Х
ПУСТЬ ПОМОГУТ НАМ БОГИ
Потом был обратный путь, более спокойный, в том же самолете. Сидели все вместе. И Тимофей был с ними. На вопросы тетушки и брата Илья ответил коротко:
— Да, у него… Там — дворец, там — сады, там — сказка.
Алексей, обычно сдержанный, не мог и не хотел скрывать восхищения:
— Вот так настоящие люди живут! Так надо жить! А последний аккорд? Ты же не был… Ты такое пропустил. Это высший класс! Это — Феликс! Два миллиона долларов — морю.
— Два миллиона двести сорок тысяч, — уточнил Тимофей.
— Ну и что, Тимоша? — махнула рукой Ангелина. — Такие люди имеют право… Для них это безделица. Молодой Баснер, Наум, сумел в Ницце за неделю спустить двадцать миллионов евро. А Баснер-старший строит вторую яхту, которая обойдется ему в триста миллионов. Мне Вайнштейны рассказывали.
— Да дело не в деньгах, — объяснил Тимофей. — Феликс тоже не обеднеет. Но сколько было мороки с этой амфорой: искали, старались, в Англии нашли. Добивались разрешения на вывоз. Коту под хвост наши старания.
— Но какой жест! Ты не видел! — с восторгом рассказывал брату Алексей. — Вертолет, прожекторы, голос с неба, Феликса голос: “Спасибо всем! Эту амфору, ваш подарок, я возвращаю вечности, морю, Элладе. Каждому — свое. И пусть помогут нам боги!” Здорово! За это обязательно надо выпить!
Шампанское принесли тут же.
— Еще раз за Феликса! — поднял бокал Алексей. — И пусть помогут нам боги! Во всех наших делах!
До дна выпил лишь он один. Тимофей с Ангелиной пригубили. Илья спросил у дядюшки:
— Два миллиона долларов? В море?
Тимофей кивнул головой:
— Все — правда. Шиканул.
Илья поверил. Вздохнул. И вспомнил сразу: Интернет, детские лица чередой. Сто тысяч да шестьдесят тысяч рублей. Цена жизни.
— Разве так можно? Нет, — утвердился он в мысли своей. — За такие подарки боги могут и наказать. — И подтвердил выразительно: — Должны наказывать.
Он произнес это негромко. Но четко и слышимо. Тетушка остановила его движением руки, напоминая: “Мы — не одни”.
В салоне самолета усталые гости, казалось, подремывали: редкие разговоры, негромкое позвякивание посуды, бокалов. Услышать могли. И потому Тимофей тоже головой качнул: “Не надо…”
Алексей улыбнулся, похлопал младшего братишку по плечу, посоветовал:
— Тебе, Илюша, надо в попы идти. Переходи в Духовную академию. Будешь проповедовать да молиться за нас, грешных.
— Какой из меня проповедник, — с горечью сказал Илья, — если даже вы мне не верите. А ведь я знаю… Я точно знаю, что тебе, Алеша, не надо ни в какие мэры идти. И мамочке пора отдохнуть, как и дяде Тимоше. Ничего нам не надо. А один лишь покой. Дом у реки, у моря. Сосновая роща. Живи и радуйся. А вам кажется, что я глупости говорю. Мне не верите, поверьте Пушкину: “Предполагаем жить… И глядь — как раз — умрем”.
Старший брат выслушал Илью, но вывел свое:
— Не надо каркать. У Пушкина есть и другое: “Поднимем бокалы, содвинем их разом!” — это сейчас более к месту. Какой-то ты будто не наш, Илюшка. Вроде и не Хабаров.
— А отец был Хабаров? — тихо спросил Илья. — Почему его все помнят? Даже Феликс.
— Ребятки мои, ребятки… — заквохтала сердобольная тетушка. — Не надо ссориться, мы все устали. Устали, устали… Давайте лучше подремлем.
Ангелину послушались. Алексей с
пать вовсе не хотел и ушел к каким-то новым знакомым. Илья остался и задремал. Виделись ему море, остров, высокий холм, каменная скамья у вершины, на ней — человек в белом.
А вокруг необъятный простор. Дух захватывающий, голубой и синий, бирюзовый и темный, фиалковый, пронизанный солнечным светом. Потом он крепко уснул, проснувшись лишь в конце полета.
Алексей улетел домой прямо из аэропорта, минуя город.
— Алеша… — приглашала его тетушка. — Побудь с нами денек-другой. Отдохни. Погода налаживается. Увидишь мои цветочки во всей красе.
Но Алексея буквально распирала энергия:
— Потом будем отдыхать, мама Аня. А сейчас работать надо. Осень. Выборы. Феликс твердо сказал, что поддержит меня. А новый завод? Там работы… Так что за меня Илюшка цветочки пусть нюхает.
— Наверное, и мне надо в Питер, — вслух подумал Илья. — Поглядеть, что там и как.
— Очень хорошо! Все разбегайтесь! Оставляйте одну старую тетку! Тимоша собирается улетать. Правда, что на неделю? — спросила она мужа.
— Да, — ответил Тимофей. — Завтра летим с шефом, с голландцами и англичанами. В Уренгой, а потом вертолетами дальше. Не меньше недели.
— А тебе нельзя отказаться? — попросила Ангелина. — Ты целую неделю занимался днем рождения. Совсем не отдыхал. Устал, я же вижу.
А теперь опять… Так нельзя, Тимоша.
— Надо, — коротко ответил Тимофей. — Потом отдохнем. Слетаем на недельку в Словению или в твою любимую Черногорию, — пообещал он и, подморгнув, добавил: — Поглядим, а может, и вправду приглядим какую-нибудь халупку. Что-то мне нынче понравилось море, — признался он. — Легко дышится, водичка хорошая. Даже мне можно плавать. С маской и ластами. С маской хорошо, красиво. Так что побудьте с Илюшей, а когда я вернусь…
Лететь с Феликсом на Север Тимофею и в самом деле было надо. Работа. К тому же кроме обычных обязанностей в этой поездке нужно было поговорить с хозяином о визите старого товарища, о “золотой рыбке”. Поговорить, а потом всерьез подумать и принять решение для себя, о себе: уходить от Феликса или оставаться с ним.
На следующий день к позднему завтраку на верхней веранде Ангелина с Ильей садились вдвоем.
Погода, слава богу, налаживалась. С утра проглянуло солнце, ветром раздуло тучи, и отступившее было лето вернулось высоким небом, просторной синью реки, свежей зеленью.
— Сколько нам предстоит работы, — охала Ангелина. — Надо проверить цветочки. Я очень боюсь за Глорию Дей. Как она перенесла холод?
И конечно, с Красавчиком надо разобраться. Он совершенно вышел из-под контроля. Где-то ходит и бродит… Да еще взял новую моду: спрячется под кустом и орет: мяу да мяу! Даже к завтраку не собирается приходить. Красавчик, Красавчик!..
Но Ангелина плакалась зря. Садовник успел убрать все следы непогоды, обрезав поникшие, растрепанные холодным дождем и ветром листы, стебли, бутоны. А главный заботник — теплый август — еще в ночи нашептал что-то ласковое, и, поверив ему, розы, лилии словно напоказ выставляли себя. Телесно-розовое, нежно-лимонное, коралловое, пунцовое, алое, снежно-белое… Бутоны, лепестки, соцветья, листы. В сияющих переливах росы, которая под солнцем быстро высыхала, дымясь.
Хорошо выспались, но чуялась какая-то усталость. У Ангелины, дело понятное, — от возраста.
— Мне теперь по-хорошему, — жаловалась она, — целый месяц нельзя к столу подходить. Нахваталась, напробовалась, дура старая. Так что давай — за двоих. Тебе можно и нужно, худоба питерская. Маша велела тебя откормить, и я откормлю.
Утренний чай, завтрак, обед, чай полуденный и поздний ужин, прогулки среди цветов и в сосновой роще, купанье в реке, долгие семейные разговоры — так прошли день и другой.
Ангелина ходила за новостями к соседям да помаленьку собирала чемоданы для Черногории. “Дресс-код — это важно, особенно в моем возрасте”, — говорила она.
Илья никуда не ездил, хотя обычно, живя в Москве, пропадал в библиотеках, архивах. Нынче не тянуло туда.
Это заметила Ангелина, при случае даже похвалив:
— Нам с тобой нынче так хорошо. Слава богу, ты никуда не ездишь.
С этой учебой… Молодец. Сколько можно глаза портить.
На похвалу тетушки, сомнительную, если всерьез, Илья ответил откровенно:
— Что-то мне начинает казатьс
я, мама Аня, не туда я полез.
— Разонравилось? — удивилась тетушка.
— Не знаю. С одной стороны, все это интересно, — ответил Илья. — Но, судя по всему, попусту. Говорим и вроде верим, что история — это прошлый опыт человечества. Она учит людей. Но чему она научила? Шесть тысяч лет назад одни лакомились пятками верблюдов да паштетами из языков жаворонков. Из языков. Жаворонков, — подчеркнул он. — А рядом от голода люди умирали. Прошло шесть тысяч лет. И стало, быть может, хуже. Одни только на закуску едят пиццу за тысячу долларов, запивают вином по десять да двадцать тысяч долларов за бутылку. А возле них — голодные да больные. Чуть не целые страны вымирают в Африке, в Азии. А сколько у нас своей нищеты. Так где же уроки истории? В чем они? Их просто, видимо, нет. И зачем тогда заниматься пустым?
— Илюшечка, — проникновенно сказала Ангелина. — Зачем ты себе голову забиваешь всякими мыслями? Неужели ты хочешь каких-то революций? Господь с тобою! Не нравится история — плюнь и займись другим. Например, цветочками. Будешь на свежем воздухе красоту создавать, а не в пыльных бумажках копаться. Посмотри, какая это прелесть — даже простые цветы. Вот эта кутерьма.
“Кутерьмой” называла тетушка несколько уголков усадьбы, где словно ненароком толпились одной веселой гурьбой алые маки, ромашки, махровые циннии, мальвы, бархотки — все вместе, пестрой копной, разноцветьем радуя глаз, особенно теперь, после дождей, под ярким солнцем.
— Тебе же нравится, — похвалила племянника тетушка. — Займись цветочным дизайном. Сейчас образование — не главное, была бы голова на плечах. У тебя есть вкус.
Илья посмеялся. Вроде и не стоило говорить с Ангелиной о серьезном. Но с кем еще говорить? Ведь тетушка любит его. И это важно.
Недавно в Интернете, на каком-то из сайтов, наткнулся Илья на текст: “Приглашаем учителя начальных классов и опытного фельдшера или врача, желательно мужчин пожилого возраста, для постоянного проживания в экологически чистом, малолюдном районе на берегу реки. Обеспечим жилье, питание, спокойную жизнь в своем узком кругу”. Он прочитал, и почему-то подумалось ему, вспомнилось то малое селенье, что лежало за речкой, возле хутора отцовского.
Но Илья не был ни врачом, ни фельдшером, ни учителем начальных классов, и возраст другой, неподходящий.
Такие предложения в Интернете порой встречались. Там было немало интересного. И, конечно, больного, которого он старался не трогать. Но порою не сдерживался. И снова плыли и плыли детские лица. Но как им помочь?
Ангелина — кажется, неспроста — разделяла его интернетные досуги.
— Побалуй старую тетку, — просила она. — Никак не научусь с этой техникой обходиться. А надо бы… Тут много нужного, просто необходимого.
Тетушке нужны были сайты цветочных фирм, ветеринарных лечебниц, а еще она любила “Скандалы”, “Компромат” и “Антикомпромат” и даже “На злобу…”. Как говорится, всего понемногу — для души и ума и для разговора со знакомыми, чтобы “вовсе дурою не казаться”, как выражалась Ангелина.
Но главное, конечно, было в ином. Утренний чай да чай полуденный, купанье, телефонные разговоры с мужем и долгие беседы с племянником, которого она любила, жалела.
Так было и нынче. Утреннее купание, Волга, долгое чаепитие и прогулка, после которой Ангелина решила отдохнуть.
Илья включил компьютер, посмотрел почту, перешел к новостям. Запестрело на экране обычное: “Главное”, “Последние новости”, “Главное за сутки”. А в общем, одно и то же. “Ирак… погибло 20 человек, ранено…”, “Северокорейская ядерная программа…”, “Международный суд в Гааге…”. И вдруг, каким-то промельком, задело: “ЛефОйл”. Задело, но осознал не сразу: компания Феликса, дяди Тимофея — “ЛефОйл”, что-то о ней. Строки уже уплыли вверх, и он вернул их, открыл страницу, начал читать,
потом перечитывал, глазам не веря: “В Ямало-Ненецком АО при вынужденной посадке потерпел катастрофу вертолет Ми-8, принадлежащий компании └ЛефОйл”. По данным МЧС, на борту вертолета кроме экипажа находилась группа руководителей компании. Имеются жертвы. Для оказании помощи и эвакуации пострадавших в район катастрофы вылетели вертолеты МЧС и скорой медицинской помощи. Спасательной операции могут помешать плохие погодные условия: низкая облачность, туман, дождь”. Автоматически, не сознавая, он нажал на клавишу; из щели принтера выполз наружу белый лист с текстом, теплый на ощупь. Илья прочитал его и тут же, изорвав, выбросил в корзину.
Недолго подумав и снова не поверив, Илья прошелся по другим новостным лентам. Повторялось одно, главное: “└ЛефОйл”… Руководители компании… Имеются жертвы”.
Илья выключил компьютер, но не знал, что делать ему. Он сидел, думал и, конечно, не верил.
Всего лишь “имеются жертвы”. Значит, не все погибли и кто-то остался в живых. И конечно, Тимофей погибнуть не мог. Этого нельзя даже представить. Он виделся и в нынешней, немолодой поре, и прежний: крепкий, улыбчивый, белозубый.
Утренняя зарядка, пробежка. Вперед и вперед. “Не ленись, Илюшка, перебирай ногами!”
Он погибнуть не мог, потому что сказал: “Мы поплаваем с маской…
С маской хорошо, красиво”. Это — о Черногории, куда собирались. “Буду каждое утро гулять. Спасибо тебе, Илюша”. Это — о сосновой роще.
Тимофей не мог погибнуть.
Но почему вдруг стали подступать видения горькие? Седовласый больничный сосед: “Поедем с тобой. Пятница, суббота, воскресенье. Три дня — наши!” И другой человек, которого Илья в глаза не видел, лишь слышал во тьме: “Ничего не надо. Лишь домик возле воды”. Разве многого он просил, все поняв?
Нет, Тимофей погибнуть не мог. Так не бывает. Так не должно быть. И Феликс не мог погибнуть, он говорил: “Твердо знаю, чем на покое займусь. Батискаф. Подводная лодка. Мы еще с вами поплаваем”.
Все верно, все это будет: и поплаваем, и поплывем. Но господь с ними, с далекой Адриатикой да Эгейей, с батискафами, яхтами да подводными лодками. Лучше всем вместе поехать на Дон, к Николаю на хутор. Так будет надежнее. Николай отработает две недели на “рельсах” и повезет всех на своей большой деревянной лодке. Он обещал, приглашал.
Поедем ловить сазанов. С ночевкой, с костерком у воды. Всех возьмем: Тимофея, Феликса и девчонок-племянниц, которые давно просятся. И маленького Андрюшку можно взять. Это — рядом, и это — вовсе не страшно. Теплая августовская ночь, костерок у воды. Всех надо взять. И седовласого больничного соседа; ведь он так мечтал о костерке на берегу. И конечно, того человека из тьмы, который просил о реке, о воде, о маме. Всех возьмем. С Николаем — надежно. С ним и с бабушкой Настей, которая от любой беды сохранит и успокоит боль. Она умеет. В далеком детстве много всякого было: падал с велосипеда, с лошади, с дерева, зимой простуживался, болел, и бабушка Настя всегда помогала. Ее большие теплые руки, ее лицо, ее голос, ее песня: “Один — серый, другой — белый, а третий — подласый…”
И приходил долгий врачующий сон; а волшебные кони — серый, белый, подласый — мчались еще кому-то на помощь. Кони могучие, быстрые, гривы по ветру стелятся; они мчались так быстро к далекому морю, и через море, и на край белого света.
Но, может быть, — конечно же! — сегодня в их помощи и нет нужды, потому что в сообщении сказано всего лишь о том, что “имеются жертвы”.
“Имеются жертвы”… Илья опомнился, с трудом выбираясь из путаницы болезненных мыслей, видений, где все мешалось: живые, мертвые, день минувший, сегодняшний, былое и сказки.
Наважденье прошло. Жизнь продолжалась. Солнце уже поднялось высоко, в полудень. И нужно было что-то делать: куда-то звонить, что-то узнавать, пока не проснулась тетушка. Потому что Интернет твердил и твердил свое: “Имеются жертвы”.