стихи. Вступительное слово Михаила Рыклина
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2008
Аполлоническая поэзия — редкость; огромное большинство поэтов — дионисийцы. Мы привыкли связывать поэзию с тем, что развивается во времени, зарождается, нарастает, достигает своего пика.
Эти стихи последовательно аполлоничны. Перед нами речь одинаково напряженная в каждой точке. Время в них развивается как в прямом, так и в обратном направлении; соответственно увеличиваются возможности прочтения.
Свою задачу автор усматривает не просто в равном присутствии значительного числа поэтических элементов, но и в одинаково созерцательном отношении к ним. Это распространяется и на место, в котором написано стихотворение (Нью-Йорк, Кордова, Полтава); места эти — также элементы стиха, далекие от того, чтобы определять вектор его протекания во времени. Элементы не расслаблены, но и не перенапряжены, каждая строка, а внутри нее слово — в пределе, в идеале — несут одинаковую нагрузку.
Значимость этой поэзии заключена в ее архитектонике, в тщательном соблюдении баланса между частями. Эффект философичности возникает потому, что поэт как бы останавливает время и, освобождаясь от бремени самовыражения, просто вслушивается в гармонию элементов стиха.
Он смотрит издалека, из точки неразличения. Эти стихи могут — как в сборнике “Цветы и птицы” — вступать с образами в отношения, которые нельзя назвать иллюстративными.
Сходные эксперименты со временем — у Кэрролла, Борхеса, сюрреалистов — протекали, как правило, вне сферы лирической поэзии. Поэзия была слишком увлечена спонтанностью (чувства), чтобы отстраненно и в то же время внимательно предаваться разглядыванию собственных элементов, гармонизации соотношений между ними.
Когда поток останавливается, оказывается, что частицы, из которых он состоит, не ориентированы во времени и могут располагаться в разном порядке. Аполлоническую поэзию сложно разбалансировать, лишить внутреннего равновесия, вытекающего из последовательно созерцательной установки.
Михаил Рыклин.
* *
*
освободи его от чувств
от множественного
доведи его до простоты
до бесконечной простоты
но тогда о нём и сказать нечего
и тогда он камень и не-камень
он тогда всё
вот ты и молчишь
не молчи
говори о камне
* *
*
Геннадию Айги
проступает квадрата порода
апельсинами мокнет кордова
мудрым сыро у мечети холодно
назвали голубкой восточную родину
галеви и пошёл за этой паломой
но в феврале твои голуби были в нью-йорке
на твоём обелиске сидели в метрополии
ты видишь как улучшается ночь?
как садовая птица проявится в поле?
* *
*
из “плыть”
перепрыгнула
вверх
искрилась
искривилась —
вырвалась
истрёпанным подолом
истребителем
рытвин
полтавы
промчалась
алым
краем-душой
как движением тела
февральские
смерти
время побыло вне
и запнулось
хризантемы на морозе
каменеют сразу
не прикоснувшись к могиле
на кладбище мело
поле за полем показывая
с воздухом здесь повезло
в вагоне
шуба на плечиках дрожит
возвращаясь с востока
* *
*
она свеча в черепице трава
она одноусый звонарь
и узкоротый оленек
души пересолены жабры
души переделаны фибры
душу отоспать бы
от просторных и долголицых движений
буду в неё входить
буду в дом в куб входить
будет легче перепрыгивать
полчища мачех рук на перешейке
* *
*
ну Ты нью Ты
не отделаешься лёгким вдругом
можно на Ты обратиться к дереву
дерево откровенно произрастало
эй-дерево! я к Ты всетело
а ты за океаном отошла в вещь
в ума нетто
в трубчатую болтовню
твоего сознания гетто
яснее чем-сейчас? а Ты?
* *
*
не перепутай пол с потолком
белое не белое
спокойное бельё неаполя
просто не просто
простое
болото моря
между насыпями дождя
отойди от края
созерцания
опознаны не опознаны
буквы-ветки валяются
в грязи-вязи трав
украшать не украшать
ветками миндаля
отойди от края
объяснения
лень протекает в подобных встречах