Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2008
Прозрачные слова
Эрнст Юнгер. Годы оккупации (апрель 1945 — декабрь 1948).
Перевод с немецкого И. П. Стребловой. СПб., “Владимир Даль”, 2007, 367 стр.
Как люди, получившие страшный урок, могли вновь — часто на протяжении одной жизни — вступить в войну, через двадцать один год после Первой мировой? Стоит задуматься, сколь восхитительно было чувство первобытного братства в окопной грязи Соммы или Карсо — своего рода предвестие подлинной человечности. Можно ли было отказаться от соблазнительной надежды, что это предвестие сбудется после того, как на земле воцарится мир?
Мир — вот что самое сложное.
Алессандро Барикко, “Такая история”.
В любой стране, если присмотреться, есть фигуры, которые, будучи значимыми и уважаемыми в большинстве других стран соответствующей ойкумены, именно в этой стране “не пошли”, остались на периферии интеллектуального внимания. К таким фигурам в области философии, как мне кажется, у нас относятся Э. Чоран, Э. Левинас и Э. Юнгер. Так, если, скажем, Фуко, Деррида и Бодрийяра постоянно переводят, проводят конференции по их творчеству, их имена — пусть и на уровне тех же симулякров или в печальном разделе некрологов — мелькают в прессе, то много ли, например, рецензий вы видели на последний перевод Чорана “Признания и проклятия”? Понятно, что раньше Юнгера не переводили из-за имиджа “фашиста” и “милитариста”, но ведь и сейчас, спустя семь лет после публикации перевода “В стальных грозах”, само это название вряд ли на слуху у широкого читателя, тогда как в Европе эта книга о Первой мировой войне так же значима, как книги Э.-М. Ремарка и Э. Хемингуэя. Или если привести чуть более экзотический пример, то можно вспомнить книгу Э. Лимонова “Священные монстры”, в которой собраны эссе о так или иначе повлиявших на мировоззрение этого “ультра” культурных персонажах: вполне ожидаемо, согласитесь, было бы увидеть среди имен Гитлера, Селина, Муссолини, Эволы идеолога “консервативной революции” Юнгера…
Все это, заметим, тем более странно, что за последние годы не только была переведена большая часть самых важных из многотомного наследия Юнгера произведений — собрание дневниковых записей “В стальных грозах”, “Излучения”, сборник эссе “Сердце искателя приключений”, философские сочинения “Рабочий. Господство и гештальт”, “Тотальная мобилизация”, “О боли”, утопический роман “Гелиополь”, но и, кроме подробных предисловий к упомянутым переводам А. Михайловского и Ю. Солонина, были опубликованы работы непосредственно о Юнгере — “Миф о модерне: поэтическая философия Эрнста Юнгера” П. Козловски1 (М., “Республика”, 2002), “└Рабочий” в творчестве Эрнста Юнгера” Ю. Эволы (СПб., 2005), а также сборник “Судьбы нигилизма”, в котором, кроме перевода эссе Юнгера “Через линию”, содержится отклик Хайдеггера на это сочинение и работы современных немецких философов о полемике двух мыслителей.
Из уже написанного ясен если не калибр, то разносторонность личности Эрнста Юнгера. Тот же Козловски сравнивал Юнгера с Гёте, в нашей же стране едва ли не корректнее звучит сравнение с Гумилевым. Родился в 1895 году, брат — Фридрих Георг, философ классического толка. Невзрачные успехи в школе, запойное чтение, при первой возможности сбегает в Африку, которой бредил, в Алжир, записавшись в Иностранный легион, откуда Юнгера вытаскивает отец. Он возвращается к учебе, но тут начинается Первая мировая, и Эрнст одним из первых записывается добровольцем. На пари Юнгер мог бы обойти Гумилева с его двумя “Георгиями” — четырнадцать (в предисловии к “Годам оккупации” говорится даже о восемнадцати) ранений, постоянные повышения и награды, среди которых высшая в Германии — “Pour le Mйrite”. И посреди всего этого, на коленке, в окопах, — дневники, которые он будет вести всю жизнь и из которых получилась, например, книга “В стальных грозах”, книга о блеске мужества, подвига и братства, а также о боли войны, принесшая первую славу и выдержавшая баснословное количество изданий.
Служба в армии после войны, учеба в Лейпцигском университете (философия и зоология — Юнгер раньше Набокова начал собирать насекомых, а растения в своем огороде, зверюшек в лесу и пейзажи описывал как Тургенев и Бианки вместе взятые). Его философские книги, тот же “Рабочий”, стали той шинелью, из которой если не вышел, то, во всяком случае, фасон которой тщательно изучил Хайдеггер, а названия его публицистических работ того периода говорят сами за себя — “Революция и Идея”, “Огонь и кровь”. Да, Юнгер, певец мужского дела войны, героя, сильного государства и нации, восторженно приветствовал нацистов и Гитлера. Но так же быстро отстранился от них, уйдя во внутреннюю эмиграцию и при этом позволяя себе публично оскорблять Геббельса, — от репрессий и смерти его спасло только то, что его книгами зачитывался сам Гитлер. От службы, впрочем, Юнгер не бежал никогда — на этот раз война забрасывает его в Париж, где Юнгер эстетствует донельзя, не вылезая из букинистических, музеев и кафе, в которых проводит время с Пикассо, Селином, Мораном и другими (об этом книга его дневников того времени — “Излучения”).
За этот период передышки судьба предъявила суровый счет: на войне гибнет сын Юнгера, самого его увольняют из армии за близость к кругу заговорщиков фон Штауффенберга. А после войны ему, этому аристократу духа, miles gloriosus2 и патриоту, приходится жить на оккупированных союзниками территориях, терпеть все непотребства победивших (об этом как раз “Годы оккупации”). И еще одна сложность: в период всеобщего германского покаяния Юнгеру ничего не стоило хотя бы формально поучаствовать в денацификации. Но, будто следуя завету “Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек” (эпиграф из Хименеса к “Фаренгейту” Р. Брэдбери), Юнгер и не подумал поставить пару своих подписей: “Не спорю, что я на стороне побежденных. Исход войны тоже ничего бы в этом не изменил”, — пишет он в своей книге. Итог — чудом, как и во время войны, избежал тюрьмы и до 1950 года не мог издаваться в Германии. Впрочем, писать трудоголику Юнгеру никто не запрещал: “Нынешние условия лишний раз демонстрируют нам превосходство подлинного труда: крестьянин может работать как обычно, то же и писатель, а вот тот, кто зависит от бюрократии, электростанции или других распределяющих инстанций, — нет”3. Эссе, романы, философские работы, дневники — последнее собрание сочинений Юнгера насчитывает восемнадцать томов (плюс приложения), которые можно читать, даже опуская смысл, ради одного стиля. Впрочем, не говоря о непосредственно философских текстах, достаточно сказать, что о симулякрах Юнгер писал до Ж. Бодрийяра, опыты с LSD описал до Т. Лири, а систему космической навигации а-ля GPS и мобильную связь предсказал еще в “Гелиополе” (1949). Как и полагается пророку, дожил Юнгер до мафусаиловых лет (чуть недотянул до 103 лет, умерев в 1988 году), под конец жизни принимал у себя писателей (в том числе и своего поклонника Борхеса) и президентов, а некрологи “фашисту” и “консервативному революционеру”4 опубликовали самые демократичные издания Германии.
“Приближалась европейская война, т. е. вторая мировая война на веку одного поколения. Еще оставалось время поразмыслить о тех изменениях, к которым может привести вторая мировая война. Человеческая мысль еще могла вести борьбу с новой бойней и достичь понимания, которое положит конец существованию поджигателей войны. Трудно было сохранить спокойствие и ясность мысли тем, кто знал об этом”5, — писал Райх о преддверии войны, Юнгер же пишет о годах сразу после войны, но все равно доминантной интонацией у него становится именно спокойствие и ясность. “Годы оккупации” — это вообще настоящий подвиг стоицизма, подлинно военной выдержки, блестящего философского спокойствия. Юнгер, этакий Марк Аврелий XX века, будто прямо перед нами снял военную форму, тщательно расправив, повесил в шкаф, достал скромную одежду, подходящую одновременно для кабинетного ученого и огородника, и сел писать дневник. Потому что книга — берем вторую страницу — строится так: “Ночь прошла без происшествий. Наутро в саду распустилась вишня. Американцы ходят по домам с обысками”.
Юнгер не перестает воспевать труд, описываемое же время — “суматоха, при которой ты оказываешься только в роли объекта”. Он не хочет быть объектом, он делает свою единственную работу — фиксацию происходящего, которая на определенном этапе заменяет для него рефлексию над происходящим, а затем становится этой самой рефлексией. В соответствии с фразой героя фильма Вендерса “С течением времени” “я и есть мои истории”, Юнгер пишет буквально ни о чем и обо всем. О Библии, эротике, строении цветка примулы, прогрессе, Гитлере, способах заготовки торфа, деле Дрейфуса, простых числах, способах самоубийства, Клаузевице, ботанике…
Так и проходят эти дневниковые, отнюдь не странные, а обычные дни: “А вообще это был прекрасный весенний день. Оглядываясь назад, я, кажется, замечаю, что в периоды анархии я не только бывал в особенно светлом расположении духа, но мне тогда даже лучше работалось. Вероятно, я это очень рано понял и знал еще с детства, оттуда, как видно, и тоска по девственным лесам. В такие времена исчезает чудовищный груз, атмосферное давление цивилизации. Жизнь делается опаснее, но зато и проще. Мысли делаются неприкрашенными. Жизнь становится богаче <…>”. И действительно ведь: “В углу кладбища вновь вспыхнули огненные лилии. Они делают зримой прохладность тени, словно зажглась свеча. Предгрозовая духота. В саду в дуплистом пне старой акации живет муравьиный народец. Сегодня у них была свадьба <…>”.
То, как Юнгер описывает это богатство жизни (“Жизнь как чудо” — Э. Кустурица, кстати, снял этот свой фильм также о войне и послевоенном), показывает, что это даже не смирение — да и откуда бы оно у этого немецкого самурая? — а что-то большее, какое-то досель неизвестное человеческое чувство. Или просто что-то библейское, забытое в канонаде войны: “Цветут сирень и ландыши. Эти цветы и пылающее сердце украшают портрет сына; сегодня ему бы исполнилось девятнадцать лет. В 119-м псалме, манифесте праведной жизни, я вычитал прекрасный стих: └Странник я на земле, не скрывай от меня заповедей Твоих… Оживи меня по слову Твоему”. В этом смысле смерть — величайшее научение, какое мы только можем получить, и тогда мы перестаём быть странниками. Мы вступаем в свои владения”.
Певец войны и силы оборачивается тончайшим меланхолическим натуралистом, коллекционирующим цветочки Франциска Ассизского — будто Г. Газданов становится И. Шмелевым. Нет, в книге есть рассуждения о феномене Гитлера (Юнгер сравнивает его с Чаплиным — не только внешне, но скорее по воздействию на массы), есть философствование (разбор восприятия “Рабочего”), рассуждения о прочитанном (разбирая на одной странице Тертуллиана, Флобера и Ф. Купера, Юнгер больше всего пишет о последнем, но в этом нет никакой позы), есть воспоминания (о близком друге Э. Никише), есть, конечно, и о войне.
Дом Юнгера оказался в американской зоне влияния — случались грабежи и инциденты, но в целом повезло, все было более или менее спокойно. Гораздо страшнее были слухи о происходящем на оккупированных советскими войсками землях — казалось, что изнасилования и грабеж приняли массовый характер. “└Меня изнасиловали пять раз, прежде чем я перебралась через Эльбу”. На что один из мужчин, производивший впечатление гимназического учителя или чиновника средней руки, откликнулся: └Мою жену трижды изнасиловали, прежде чем я ее потерял”. Эта беседа привела меня в ужас, причем не столько своим содержанием, сколько тем спокойствием, с каким все это говорилось. У меня было такое впечатление, словно я сижу за столом среди умерших духов, повествующих о том, что они пережили при жизни”.
Это, пожалуй, один из нескольких случаев, когда Юнгер утрачивает спокойствие (кроме этого он признается, что у него заболела голова при известии о сброшенной на Японию атомной бомбе, а еще называет бандитом Эренбурга за его призыв не щадить даже немецкого ребенка во чреве матери). Но обвинений не будет и на этот раз: “Если я говорю в моих записях: русские, американцы, поляки, немцы, французы, — то это следует понимать так же, как перечисление фигур в описании шахматной партии. Любая из них может быть как белой, так и черной. <…> Каждая нация несет в себе все возможности, свойственные человеческому характеру”.
Юнгер в этой вещи никак не соответствует своему имиджу мизантропа, но вот максималиста — пожалуй: когда он пишет, что “число пострадавших не имеет значения”, то имеет в виду — как ему приходится объяснять, — что страдания одного выражают саму идею страдания не хуже, чем страдания миллионов. И так же, начав с обвинения собственной страны (“печально было слышать, как эти молодые люди с хорошими лицами повторяют банальности, которые им вбило в голову радио, но, возможно, тридцать лет назад и я бы так думал. Сколько же веры и самоотверженности тут растрачено зря, брошено на оборону безнадежных позиций, загублено в смертельных котлах <…>”), он распространяет его на все человечество. Так, “степень свободы неизбежно продолжает уменьшаться: я говорю о свободе во всем мире”, а “они” — вне национальной принадлежности, он вообще называет их “карликами” — “они” обладают “невероятной ясностью и отчетливостью зрения во всем, что относится к области механических причин; жалкие, недоразвитые уродцы, близорукие во всем, что касается красоты и любви”.
“Разумеется, он подходит к вопросу с позиций эстетика, а не политика”, — пишет Юнгер, имея, возможно, в виду себя. Штудирует Библию, спасается живописью от меланхолии, описывает цветение буквально каждого растения в саду, походя произносит парочку пророчеств (что атомная бомба не допустит следующей мировой войны, что национальные государства уступят место наднациональным объединениям)… Будь это все эскапизмом, это было бы психологически объяснимо, но все равно подспудно раздражало бы. В случае Юнгера же мы имеем, думается, дело с неким тайным, но невероятно мужественным служением. Недаром этот эстет-воин еще в 1929 году писал: “Мне кажется, за последние годы я кое-чему научился, овладев в языке приемом, который позволяет высветить слово и сделать его прозрачным. Именно он лучше всего годится для того, чтобы устранить некий разлад, нередко овладевающий нами, — разлад между поверхностью и глубиной жизни”6. Годы после войны добавили Юнгеру работы по устранению разлада…
Александр Чанцев.
1 См. содержательную рецензию на эту работу: Хайдарова Г. Модерн — экранизация мифа. — “Новое литературное обозрение”, № 68 (2004) <http://magazines.russ.ru/nlo/2004/68/hai32.html>.
2 Прославленный воин (лат.).
3 Ср. с задокументированным биографом высказыванием еще одного малоизвестного в нашей стране писателя — швейцарца Р. Вальзера об итогах войны: “Быть может, у этих ужасов есть и хорошая сторона — они возвращают городское население к более непосредственной, естественной жизни. Сколько затхлого прошлого накопилось в городах за эти столетия! Немцам, кстати, не повредит, если они опять окажутся под иностранным игом” (Зеелиг К. Прогулки с Робертом Вальзером. — “Иностранная литература”, 2007, № 7, стр. 222).
4 См., кстати, о возникновении “нового немецкого консерватизма” в Германии буквально в последние годы из-за отсутствия “в гедонистическом немецком обществе <…> объединяющих ценностей. Не абстрактных понятий вроде прав человека и свободы движения капитала, а тех старых, кажущихся сегодня пошлыми и чуть ли не неприличными ценностей, которые создавали основу немецкой нации и сто, и двести лет назад, — семьи, уважения к старшим и самоценности труда” (Сумленный С. Консервируя будущее. — “Русский репортер”, 2007, 20 сентября, № 16, стр. 60 <http://www.expert.ru/printissues/russian_reporter/2007/16/konserviruya_buduschee/>).
5 Райх В. Психология масс и фашизм. СПб., “Университетская книга”, 1997, стр. 213.
6 Юнгер Э. Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо. М., “Ad Marginem”, 2004, стр. 12.